Нам повезло, не утонули! Одолев обратный путь в 40 миль за пятнадцать часов, Chinook бросил якорь у знакомой горы-ладьи, у аргентинской станции.
Целый день мы простояли на рейде, обсуждая, как ловко нас облапошили: вместо судна ледового класса – каботажный сухогруз, вертолет – миф, материк – миф и пионерный спуск с антарктических гор – тоже миф.
На закате дня спустили обледеневшую лодку «Зодиак» и по обледеневшему трапу спустились в нее.
Высадились у аргентинской базы. Дома-контейнеры, две сферические кабины с одной кроватью – санаторий, как предположил Такнов.
Ребята, схватив доски, полезли на горку в центре поселка и, не снимая спасательных жилетов, скатились метров по двадцать. Есть. Антарктида покорена.
Спустя полчаса по штормтрапу мы влезли обратно на борт. Вокруг – синие льды, белые снега, нерезкие из-за несомой ветром снежной пыли, горы и солнце, выборочно и ненадолго освещающее шальным лучом всю эту мрачную и приземистую красоту.
Chinook вновь переполз в бухту, на берегу которой стоит наша станция, и бросил якорь. Было очевидно, что чилийские доблестные покорители южных морей больше никуда не двинутся. Во всяком случае – с нами.
…Мы высадились на берег. Костя Грамотнев сходил на «Беллинсгаузен» и вернулся с начальником станции Олегом Сахаровым, который нам сказал, что у взлетной полосы есть гостиница, что ветер усилится, что можно сходить на атлантический берег острова, где колонии морских слонов, пингвинов, котиков и львов. Кроме того, он сообщил, что мы можем считать себя гостями станции.
Мы отдали зимовщикам все, что набрали на благосклонный случай: рации, пленку, кассеты, еду и питье. С продуктами, впрочем, у полярников было хорошо и без нас. Три дня, пока дуло, мы ужинали и обедали у них, развлекая рассказами о жизни страны, которую они покинули кто полгода, кто год назад.
…Взлетная полоса обрывается над океаном, по которому ледяной ветер гоняет огромные волны, украшенные барашками. Отвесные стены скал украшены ледовыми юбками. Спускаемся к воде. Медленно. Сумка с фотоаппаратами едет по обледенелым камням. Накрываю ее, как ребенка, и съезжаю вниз. Действительно, здесь потише. Прямо передо мной – котик на фоне буйного океана. Снежная пыль и ледяной ветер не дают расчехлить камеру. Фотографирую глазами.
Такнов машет рукой – иди сюда. Иду. Вдруг на меня, как собака, кидается морской лев. Еле удрал, ей-богу. Витя стоит у лежбища морских слонов – их штук тридцать – и хлопает самого, естественно, большого по спине. Слон не шевелится. Над ними по снежному склону идут не спеша пингвины. Поморники прыгают по берегу, изредка расправляют крылья. Дикая, нетронутая, благословенная природа…
Потом двое суток сидели в гостинице, изредка выходя на российскую базу – поговорить с мужиками, избравшими Антарктиду предметом страсти и изучения.
Снял нас с антарктического острова «Геркулес» уругвайских военно-воздушных сил и вернул в Пунта-Аренас.
Антарктида полностью отстояла свою независимость
от случайных любопытствующих пришельцев.
Впрочем, если постараться, можно
напакостить и там…
Только зачем? Это – место безусловной чистоты.
И туда тянет
опять.
В роли прохожего. Дома и за границей
Не крутитесь, дети, и выключите айфоны! Я вам расскажу, как меня приняли сначала почти за шпиона, то есть человека без совести, льющего мутную иностранную воду на нашу мельницу, а потом, наоборот, за разведчика, заброшенного «Аэрофлотом» в самое логово Америки.
В мои пионерские годы юная поросль страны хотела быть героями войны и космонавтами. Потом молодежь мечтала стать рэкетирами, потом олигархами (и их женами, если девочки), но теперь самые дальновидные, глядя на то, как они, не очень рискуя жизнью, удачно живут, захотели стать разведчиками, тайными агентами и работать в самой главной организации страны, которую, чтобы не будить лихо, называть по-новому не будем. Органы.
Сотрудники заведения очень дружны мужской дружбой, хоть бы некоторые из них были и женщинами. Они словно из одного детдома, держатся друг за друга, а за нами следят, обнаруживая наше желание жить без них. Хотя без них мы не жили никогда. Мы нужны им, чтобы они за наш счет берегли от нас власть, хотя на нее никто и не посягает. Кому не в лом всю жизнь ишачить на галере?
Но тот, кто пробрался на эту галеру, сразу и стал ее охранять от подданных, классифицируя людей на манер естествоиспытателя Карла Линнея, определяя врагов режима. А режим, дети, правильно, – это и были они.
Правда, раньше (не разговаривайте, это важно!) над ними была партия. Время от времени мудрый Сталин (нет, Сидоров, он бандитом был только в молодости, а потом даже носил девочку Мамлакат на руках) тоже их расстреливал. Ежова там, Ягоду… Он бы и Берию замочил, но то ли затянул с этим делом, то ли Лаврентий Павлович его опередил.
У нашего государства раньше было два основоположника – Ленин и Сталин (нет, Сидоров, теперь ни одного). Они не любили друг друга и по-настоящему объединились на некоторое время только на Красной площади, возле катка.
Один из них так и лежит в качестве вещественного доказательства вечности своего учения.
Второго из Мавзолея вынесли, хотя он нашему населению ближе, чем Ленин, поскольку уничтожил и упек в лагеря больше людей – во имя повального счастья, – чем оставшихся на свободе.
Эти два неглупых и ловких политических авантюриста, придя к власти, немедленно создали и усовершенствовали Чрезвычайную комиссию для санации общества, то есть уничтожения не согласованных с ними граждан. Как кому жить, решал не Бог и не сам человек, а группа корректировщиков нашего генофонда.
Есть такая работа, дети, и в героическом прошлом, и в суровом настоящем, и в светлом, боюсь, будущем – Родину зачищать. От всякой мерзости.
Вероятно, дети, я и был такой мерзостью. Хотя меня порой и принимали за героя невидимого фронта.
В шесть часов утра в нашей коммунальной на десять семей квартире раздался звонок. Темными узкими коридорами между выгороженных комнат я в трусах пошел открывать дверь. На пороге стояли два одинаковых, как патроны одного калибра, средних лет мужчины в темных бобриковых пальто и ворсистых, дешевого фетра, серых шляпах. Порог они не переступали.
– Одевайтесь, поедем с нами.
– А что сказать папе с мамой? (Говорю же, идиот.)
– Скажите, что на комсомольское собрание.
Когда я вышел, они аккуратно взяли меня под руки. На Пушкинской, у соседнего дома, стояла темно-бежевая «победа».
Мне восемнадцать лет, на дворе 1957 год. Опыта страха не было. Только интересно, что дальше хрущевская оттепель помаленьку отходила.
Но я об этом не знал.
Хотя вообще-то знал немало. Все-таки обучался в Институте физкультуры. Нормальную анатомию знал на уровне мединститута, поскольку занимался в анатомическом кружке.
Нормальную физиологию знал и любил до такой степени, что на спортивные сборы брал с собой учебник, чтобы понять поистине божественную конструкцию, которую мы из себя представляем.
Знал друзей по двору, товарищей – пловцов и ватерполистов, актеров, живших в нашем дворе и игравших в театре Леси Украинки, воров знал из проходного, стиляг и фарцовщиков. Они под каштанами тихой Пушкинской (в одном квартале от Крещатика, между гостиницами «Интурист» и «Украина») улицы покупали шмотки у иностранцев.
Ну вот и все мои дела. А между тем главной задачей нашего государства было и остается возбуждение в подданных непреходящего чувства долга и подозрения в том, что в чем-то все-таки ты виноват. А в чем? Что они знают, эти двое, и куда меня везут? Да, на Розы Люксембург.
И тут же комната (без решетки), карандаш, бумага и указание – пиши. О своих друзьях. А у меня были прекрасные друзья.
«Боря Орлянский, после того как учительница географии Серафима Степановна Шишкина поставила ему кол за то, что он из пяти континентов назвал всего три, вскочил на окно и потребовал изменить оценку на тройку, иначе он спрыгнет с четвертого этажа на улицу Ленина. “Прыгай!” – сказала Серафима Степановна. И Орлянский прыгнул. Но Орлянский знал, что окно выходит на балкон, а учительница не знала. Это была жестокая шутка с обмороком».
Я маялся: зачем я здесь и кого еще забрали в шесть утра на «комсомольское собрание»? Один раз даже оробел. В комнату резко вошел человек без кителя, в одной нижней рубашке с длинными рукавами, в сапогах, галифе и с пистолетом в открытой кобуре.
– Ну, Черняев, мы знаем о тебе всё.
Наверное, знали действительно всё, кроме того, что я не Черняев. Но я понял, что мой друг Эдик тоже здесь.
– Фотографировал мост Патона? (Это такой же секретный объект, как в Москве Крымский мост.)
– Это не этот, – изящно поправил хозяин кабинета.
Который в нижней рубахе с пистолетом взял со стола листок с описанием истории с Орлянским и, не глядя на меня, сказал:
– Он что, идиот?
Я скромно потупился.
Оба вышли, а я остался сидеть до глубокого вечера, когда открылась дверь и меня повели, не прикладывая рук, в кабинет, видимо, начальника.
Кабинет был длинный. Как тот, что в фильме «Конформист» Бертолуччи. Хозяин жестом пригласил меня к столу, расположенному в дальнем конце, а с другой стороны у входа на диване сидели разведчики человеческих душ и рассматривали самодельные черно-белые фотографии в порнографических альбомах, которые в электричках продавали цыгане.
Несмотря на то что цыганское творчество меня заинтересовало, я проследовал к столу, где ласковый начальник, пожурив за неразборчивость в выборе друзей, посоветовал мне быть осмотрительнее и, главное, никому, и в особенности в Институте физкультуры, где я учился на первом курсе, не говорить о своем визите к ним, чтоб не возникало лишних вопросов у администрации. Знает, мол, какие они настороженные.