«Дома подошла к спящей дочке, полизала щеку и осторожно взяла зубами за ушко».
А потом у Пальмы появились
щенки.
Три.
«Зима» тревоги нашей
Воспетая поэтом станция Зима рождала в фантазиях образ ясный, чистый и снежный. В такие места лучше въезжать солнечным морозным утром, чтобы день впереди. Но за окном машины были сумерки и осень. На горизонте пылал газовый факел. Столб огня прожигал небо и темным хвостом своим уходил к невидимым звездам. Низкие тучи, освещенные бесполезным огнем, висели над сморщенной холмами землей.
Мокрая дорога разделилась, размножилась, безымянные асфальтовые ленты, пересекая друг друга, заплелись, предлагая выбор, хотя все они вели в одно место.
Одинокий знак пообещал бензоколонку, но вместо нее слева от асфальта в сумраке вынырнуло светящееся крестами кладбище. Путепровод вознес нас над могилами и плавно опустил у стоящей на обочине женщины.
– Где гостиница? – спросили мы ее.
Она посмотрела на нездешние номера и сказала с какой-то особенной, унылой интонацией:
– Да там… где горком. – Она махнула рукой и отвернулась. А-а, перекопано везде…
По застроенной темными одноэтажными домами, не освещенной вовсе улице медленно катился на грязных колесах огромный грузовик без огней. Мы попытались обогнать его, но он, затеяв мрачную игру, выехал на левую сторону дороги и загородил путь. Попытка объехать справа тоже не удалась. В медленном и тревожном танце мы добрались до перекрестка и остановились, не доехав до аккуратного официального дома, пойманного в сетку разрытых дорог, украшенных запретительными знаками.
Два парня в резиновых сапогах, щадяще трезвые, по субботним меркам, вынырнув из темноты, совершенно без мата сообщили, что гостиница «да там…», но мест все равно нет… Тут дверь отворилась и из горкома вышел старик с бумажкой, которая предписывала нам ехать на ночлег в странноприимный дом гидролизного завода.
– Где завод? – спросили мы, чтобы узнать не адрес, а направление, и, пропустив мимо ушей универсальное «да там», внимательно проследили за рукой.
Рука указывала азимут, пролегающий через дома, пустыри и трубопровод.
– А ехать-то как?
– Километр шестьсот. И перед мостом направо.
– Через километр шестьсот перед мостом?
– Да, – сказал старик, – перед мостом. – И, как кукушка в часы, моментально скрылся в дверях горкомовского домика.
Меняя галсы и стараясь выдержать направление, мы доехали до улицы, по которой сам, без посторонней помощи, шел человек в красивой зеленой кепке и с сумкой. Мы остановились, чтобы уточнить дорогу.
– Да вот так прямо и х-х-х… – Звук «х» повис в воздухе и угас, поскольку произноситель увидел в машине женщину. С трудом подобрав похожее по значению, но чтоб не без «х» слово – «ехай», путешественник порекомендовал двигаться до моста – метров тысяча шестьсот – и перед мостом непременно повернуть направо. Он указующе махнул рукой поперек дороги и ушел.
Проехав столь популярную в Зиме аглицкую милю, мы оказались у знакомого путепровода над кладбищем, но никакого поворота там не было. На обочине возникли трое мальчишек с черными от черемухи лицами. Один из них протянул ветку в дар.
– Где гидролизный завод? – спросили мы и напряглись, опасаясь в темноте не рассмотреть жест («Да там!»). Но оказалось, что он свободно говорит по-русски. Следуя его советам, мы выехали на глухую темную пойму. Под низким небом, по пустынной дороге, не выдерживая прямой линии, бежал одинокий солдат стройбата в форме, но без пилотки.
– Далеко ли бежишь, служивый?
– Не знаю, – сказал он с азиатским акцентом.
Мы обогнали его… Еще четыре солдата в темноте и молчании бежали по мокрой дороге. За ними так же молчаливо и неровно, освещая бегущих блуждающим светом фары, словно пастухи на лошади, ехали на мотоцикле два парня, и соседство это вызывало тревогу…
Дорога привела на мрачную и пустую улицу. Справа угадывались дома, слева в тупике темнел огромный, как «Титаник», черный, с трубой корпус гидролизного завода.
Мертвый трактор гнил у мертвого цеха. Ветер гонял пожелтевшие газеты и затихал в горах промасленной ветоши.
У распахнутых настежь металлических заводских ворот с будкой для строгой охраны торчала доска показателей основных видов продукции: «Спирт… Дрожжи… Фурфурол…» Будка была пуста.
И ни души на скверно освещенной территории циклопического самогонного аппарата… Он шипел один в темноте. Завод-автомат. Завод-робот. Ржавый, запущенный в прошлом и забытый.
Черными глазницами выбитых окон, изъеденным коррозией металлическим скелетом, грязными сосудами трубопроводов, тусклыми гнилушками пыльных светильников он навевал образ покойника (из жутких детских рассказов), восставшего среди раскисшего кладбища темной дождливой ночью и недвижной конвульсией пугающего живых.
Мы въехали в заводской двор в надежде, что нас кто-нибудь остановит, что мы спросим, что нам ответят – где гостиница этого самого завода.
Но людей не было.
Утопая по ступицы в грязи, мы медленно двигались среди останков ржавых механизмов, погибшей аппаратуры, безжизненных машин с продавленными черепами кабин и трупов труб. Мы двигались, а над нами, над всем этим, над землей с порожденными им и порабощенными его гидролизным соком людьми стоял завод.
Нет, не стоял, он работал, работал, работал.
Груды ржавого металла чавкали и пыхтели в полутьме, клокотал котел, два ржавых шнека копошились в лотке с коричневой массой, как свиньи. Все работало само.
«Мы придем к победе коммунистического труда» – висело у дверей цеха, в котором не видно было человеческого следа.
Видимо, придут! Но другим путем, неведомым нам и темным. И неизвестно, что они тут на заводе подразумевают, говоря о коммунистическом труде… может, они уже пришли… И пока чудище отравляет окружающую и населяющую его среду – отдыхают после победного похода со стаканом собственной продукции в руке.
Дождь усилился. Опасаясь увязнуть в колее, мы спешились и осторожно пошли за угол на звук мотора. Там, на подпирающем ночное небо эвересте осклизлых опилок, копошился огромный темный бульдозер. Он, пятясь, отползал к стене, опускал забрало и с унылым ропотом толкал опилки к вершине. Затем отъезжал назад, и опилки сползали вслед за ним. Он вновь опускал нож и вновь лез. Движение его было монотонно и бессмысленно.
Казалось, трактор елозил сам по себе, но на окрик «Стой!» он остановился, и на мокрое древесное крошево из квадратной кабины соскочил маленький человек в вязаном шерстяном колпачке с помпоном. Это был мальчик лет двенадцати. Он внимательно и угрюмо осмотрел нас и, ответив на «Здравствуй» – «Ща!», ушел за бульдозер. Он ушел маленьким, а вышел с другой стороны взрослым, с небритым и безразличным ко всему происходящему за заводской оградой лицом. В своей вязаной шапочке на своем тракторе он греб на общую кучу свои опилки. Потом с ними чего-то химичили без него и перегоняли в древнем, как порок, кубе. И текла в результате его усилий река спирта, нужного промышленности; лезли дрожжи, необходимые сельскому хозяйству; загадочный фурфурол капал на оборонные, наверное, и другие нужды; ядовитые стоки отравляли все вокруг; и так было для него всегда, и сейчас есть, и будет… и он греб.
Люди в задержавшейся навек Зиме не верят разговорам про иные возможности наступившего времени. И это хорошо. Потому что сопоставление реальности и окружающих ее слов могло бы составить такую термопару, которая обязательно разъела бы пластины давно окислившейся жизни, вместо того чтобы дать ей ток. Они не верят в весну, эти люди, они переживают Зиму.
– Где Садовая улица, где гостиница, где ваши дома?
Мужчина был трезв – это бросалось в глаза. Он был небрит, и мы подумали, что это все-таки взрослый человек, а не сказочный мальчик, который в мгновение вырос, нырнув за трактор, но он заговорил, и примитивная речь его все же заставила усомниться в его возрасте вновь.
– Там, что ли? – Один из нас махнул рукой в сторону заводской трубы, усвоив зимнинский язык жестов.
– Ну! – ответил мужчина.
– Ехать по колее?
– Можно по колее… – Он задумался. – Только ворота закрыты.
– Тогда, может, лучше выехать, как въехали?
– Может, лучше… Там пожарники – они знают… А может, нет.
Он зашел за трактор, вновь обернулся бледным мальчиком и полез в кабину. Железный скарабей заурчал и взялся формировать из гнилых опилок новую вершину горы. Трактор взобрался наверх, и мы увидели на сером фоне ночного неба два силуэта в кабине: отец обучал сына своему ремеслу – строить гору из ошметков древесины корабельной сосны, экспортного пиловочника, которые, видимо, все же где-то существовали. В других местах.
Наш выезд напоминал бегство. Машина прыгала по лужам, освещая фарами колею, из которой и захочешь – не выберешься…
Из темноты выскочила фигурка и, не оборачиваясь, по-заячьи побежала в лучах фары впереди нас, прикрывая голову ярко-синей курткой – то ли от дождя, то ли от света. Сообразив, что его догоняют, человечек вдруг остановился и покорно пошел к машине. Это был суетливый и подозрительно услужливый подросток.
– Что ты на заводе делал?
Он быстро посмотрел, опасен ли вопрос.
– Был у сестры – в цеху.
– А хорошо ли детям шляться по гидролизному заводу ночью?
– Так охраны нет. Ходи сколько хочешь.
– А ведь и правда, – провоцировали мы. – Что тут украдешь?.. Дрожжи и фурфурол? Спирт-то гидролизный не пьют!
– Пьют, это ведь нормальный этиловый спирт, – уверенно сказал мальчик и убрал глаза. – По ведру выносят. Раньше вообще залейся… – Он помолчал и сказал голосом взрослого: – Ничего, теперь тоже хватает… Которые не пьют – все равно несут. Валюта, – произнес он чужое слово, обретшее и в Зиме новый смысл.
Мы выехали на улицу.
– Гостиница ваша там. – Он махнул рукой. – А я здесь выйду.
Он хлопнул дверцей и пошел по дороге, полной надежд и свершений.