Разумеется, мы с милейшими служительницами музея понимали, что вероятность подобного чуда ничтожно мала. К тому же неизвестно, сохранилась ли вообще «подозреваемая» работа (в экспозиции музея ее не выставляли).
Картину, однако, нашли довольно быстро. На стенах музея висело то, что лучше сохранилось из русских и западных мастеров. Остальное – в запаснике, на аккуратно сколоченных стеллажах. Здесь мы и обнаружили того самого «Гойю (?)». Обнаружили не в смысле «отыскали». Там у них был порядок. Просто вытащили оттуда, где он давным-давно лежал.
Небольшое полотно, покрытое кракелюрами, потемнело, красочный слой чуть осыпался по краям, но в остальном картина была в приличном состоянии. На ней изображена уличная сценка. А может, танцующий человек. Холст дублирован на толстый – 0,5 сантиметра – картон. Работа старая, и живопись очень качественная.
– Хорошо бы ее атрибутировать. Представляете, если это действительно Гойя?!
– Если это действительно Гойя, его у нас заберут. Да и кто сюда поедет бесплатно? От станции до Кологрива восемьдесят верст по нашим дорогам…
– Надо пригласить хорошего специалиста.
– Ну да.
Я заметил, что в словосочетании «надо сделать» (помочь, исправить, пригласить…) говорящий как будто исключает себя из грядущего обременительного процесса. «Надо пригласить» значит, что эти, скромно даже по советским меркам живущие, честные и трогательные женщины в маленьком, небогатом городке должны найти и выписать в Кологрив крупного искусствоведа, да еще с опытом атрибутирования западной живописи. Я очень не люблю это «надо», перекладывающее ответственность, заботу и просто труд на кого-то, кому ты оказываешь благодеяние добрыми словами. А вот поди ж ты, не всякий раз удержишься от совета, который тебя ни к чему, ну буквально ни к какому подвигу духа или трате времени не обязывает. Надо пригласить? Вот и пригласи.
– Если газета оплатит командировку, то я отпущу с вами Юрия Ивановича Кузнецова, – сказал мне интеллигентнейший Борис Борисович Пиотровский, академик, известный востоковед, возглавлявший Эрмитаж четверть века.
Юрий Иванович Кузнецов был человеком знаменитым. Именно он раскрыл тайну рембрандтовской «Данаи», украшающей эрмитажную коллекцию. Многие годы искусствоведы спорили, Даная ли это и кого написал великий живописец. Кузнецов заведовал отделом западного рисунка, блестяще знал живопись и понимал толк в женщинах. Видно, что-то смутило Юрия Ивановича в этой хотя и не красивой, на мой взгляд, но роскошной и гениально написанной обнаженной даме. Испытав картину (и даму) рентгеновскими лучами, он обнаружил, во‐первых, золотой дождь. Значит – Даная. Во-вторых, голова и тело переписаны мастером. Раньше она была похожа на рано ушедшую из жизни любимую Саскию. Теперь – на Гертье Диркс, которая ревностно относилась к бывшей жене Рембрандта. Кузнецов после этого открытия стал знаменит в Голландии, как никогда не был у себя на родине, хотя блистательных открытий было у него немало.
Мне очень хотелось, чтобы, открыв Гойю в Кологриве, Юрий Иванович стал знаменит и в своей стране. Хотя что такое «открыть»? Если это Гойя, то он и раньше был им. Если это Америка, то она существовала и до Колумба. Просто благодаря Колумбу мы узнали, что она есть. Точнее сказать, Колумб атрибутировал Америку.
И вот, пока мы с Юрием Ивановичем в поезде, который не назовешь фирменным, в хорошем расположении духа, под крутые яйца и помидоры с грубой солью выпиваем по маленькой, видится мне картина, которую нарисовала Ирина Владимировна Линник, жена нашего Кузнецова. Будучи известным искусствоведом, она вернула, среди прочего, евангелистам Луке и Марку имя их создателя – Хальса и открыла в запасниках Эрмитажа, что «Дары волхвов», считавшиеся копией, на самом деле рембрандтовский оригинал!
Путешествие «Волхвов» в Японию. Картины живут судьбой той страны, где они оказались, а не той, где были созданы. У них, простите, двойное гражданство.
Родились «Волхвы» в Нидерландах, где жил Рембрандт, потом были проданы в Россию, здесь забыли родителей, получив статус копии, и в безвестности прозябали в стеллажах хранилища. Линник вернула им громкую фамилию, и они, не изменившись ни единым мазком, не прибавив достоинств, враз стали знаменитыми. (Не так ли и у людей?)
Доказав, что в запасниках Эрмитажа вместо копии хранился оригинал, Линник всполошила культурный мир: «Рембрандт! Настоящий Рембрандт!»
Гений, закончивший век в нищете, теперь стоил немыслимые миллионы, и японцы захотели его увидеть. У себя. («Доставьте Америку в Верхоянск – мы хотим ознакомиться».) Они вообще тяготеют к искусству, а уж если знают, что оно высокое!.. Им нравится наша музыка, Чайковский – любимый композитор. А тут – русский Рембрандт.
Многим захотелось и сфотографироваться на фоне «Волхвов», как в Лувре – на фоне «Джоконды». Подошел, повернулся спиной к шедевру, лицом к объективу, чтоб и Леонардо было видно. И – бегом к Венере Милосской.
В общем, приезжайте!
Выправляет Ирина Владимировна документы-визы, покупают им с сослуживицей (не одной же везти шедевр) щадящие билеты, и собираются они в путь.
Картину пакуют тщательно – в чистую простыню, потом в байковое одеяло, и все это заворачивают в кухонную клеенку на случай дождя. Для верности обвязывают бельевой веревкой, берут под мышку (благо вещь небольшая) и на музейной машине едут на Московский вокзал. Взяв купе (не в плацкартном же вагоне везти Рембрандта), две женщины закрывают дверь на самодельный «блокатор», который за рубль дает проводник, и, выходя по очереди к умывальнику, доезжают до Москвы. Поскольку у минкультовской «Волги» в этот день как раз случилось техобслуживание, они, обняв покрепче Рембрандта, чтоб не выхватили в толпе (прости, Господи!), садятся в случайное такси и, подозрительно поглядывая на шофера, едут в аэропорт. Там, предъявив все документы с фотокарточками, разворачивают «куклу» для таможни. Потом заворачивают вновь в простыню, байковое одеяло, клеенку (в Японии бывает сыровато), обвязывают бельевой веревкой и идут в самолет со своей бесценной поклажей. Угнездившись в креслах и держа на руках укутанную картину, они, наконец, освобождаются от страха за сокровище и спокойно летят свои полтора десятка часов до Токио.
Самолет приземляется вовремя, однако никого из него не выпускают. В иллюминаторы видно оркестр, ковровую дорожку, тучу фото- и кинокамер и толпу хорошо одетых японцев. «Встречают очень важную персону, с которой вместе прилетели», – думают они и приготавливаются ждать, как вдруг стюардесса объявляет, что госпожа Линник приглашается к выходу. Надо бы сказать: «“Дары волхвов” с госпожой Линник». Но японцы вежливые люди. Теперь наши дамы понимают, что встречают Рембрандта, и, краснея от неловкости, начинают снимать сиротскую упаковку: развязывают бельевую веревку, последовательно снимают кухонную клеенку, байковое одеяло, белую простыню. Они обнажают «Волхвов» и, с сожалением глядя на оставленное добро (все-таки обратно придется везти), выходят на трап.
Оркестр играет, камеры стрекочут, фотоаппараты вспыхивают блицами, японцы кланяются. Линник с картиной на вытянутых руках идет по дорожке.
Титр: конец!
Так приблизительно Ирина Владимировна рассказывала мне о своей поездке. Муж ее, Юрий Иванович Кузнецов, эту историю знал точнее меня.
– Как думаете, найдем мы в Кологриве простыню, одеяло и клеенку?
– А нас уже пригласили в Японию?
Мы высадились на площади, и пока Кузнецов изучал афишу Кизеловского драмтеатра, который давал «Антонину» Г. Мамлина за 1–1,2 р. за билет, я отправился к «Окну сатиры» посмотреть, не пишут ли чего нового о Серове Лёве. Но, видимо, он стал на путь исправления. В витрине был положительный образ сапога, затаптывающего окурок в землю под деревом ель. Прекрасные стихи мы прочли хором:
Ах, ты лес, ты лес, наш красавец,
Как тебя не жалеть, не любить?
А кто окурок на пол бросает,
От того большой пожар может быть.
В музее нас ждали. Горячая картошка, грибы, соленые огурцы, отнюдь не монопольный напиток.
Юрий Иванович прием не отверг, был рад гостеприимству и радушию, однако прежде взялся за изучение картины. Мы со служительницами ждали вердикта.
– Нет, – сказал Кузнецов, – это не Гойя. Скорее всего, это Маньяско. Тоже хорошо. Алессандро Маньяско в Кологриве – как звучит!
– А он останется у нас?
– Останется.
Отчего же ему не украсить музей города,
где люди, обращаясь друг к другу,
употребляют обращение «желанный»?
Пусть смотрят. Может быть, и Серов Лёва заглянет.
Маньяско он вряд ли видел раньше.
И грянул пир во здравие искусства
для желанных
людей.
Большая канава
Земля немолода, и морщины ее прекрасны. Самая глубокая – в Америке, и зовут ее Гранд-Каньон. Большая канава, если перевести на русский. Овраг точнее, но канава симпатичней. К тому же на дне этого природного чуда течет в виде ручейка полноводная и рыбная река Колорадо, давшая название североамериканскому штату, который в свою очередь подарил имя полосатому жучку, вредителю картофельных грядок, столь популярному в нашей стране и совершенно неизвестному у себя на родине. Бывает.
Так вот: от плоской пустынной поверхности до дна Каньона в некоторых местах до 1500 метров. Это глубина. А есть еще ширина и длина. Сооружение невероятной красоты. Колорадо прохладная и чистая до той поры, пока из переполненного водохранилища не попрет сброшенная по воле человека лишняя вода. Тогда течение усиливается, вода мутнеет, рыба не клюет, а многочисленные одиночные и коллективные преодолеватели порогов радуются бешеным бурунам.
Когда-то лодки для этого спорта были сплошь деревянными. Теперь основным плавсредством стали небольшие или огромные надувные плоты, но некоторые смельчаки и счастливцы пытают судьбу в хрупком, на первый взгляд, и неуправляемом, как может показаться, коробке. Деревянная лодка из прежних снов может разбиться, но драмы не будет, путешествующие по Гранд-Канаве, мокрые, выбираются на берег, обсыха