Утром я один отправился в сторону Луклы. Вниз, вдоль реки, по тропе мимо деревенек с каменными ступами, увенчанными пирамидками с глазами Будды, мимо террасных полей и улочек, мимо крохотных базарчиков, навстречу идущим вверх.
Лямблия вынуждала делать частые привалы, живот болел, уши обгорели, но красота компенсировала неудобства.
Альпинистов я нашел через шесть часов ходу на лужайке у реки Дудх-Коси. Они обедали. Свалив рюкзак и сумку, я представился и сказал, что хочу написать о восхождении. Кто-то произнес слово «ледопад». Я спросил, что это такое, и за расстеленной на траве скатертью воцарилась мертвая тишина.
– Не знаешь, что такое ледопад?
– Нет.
– И хочешь написать?
– Я не был на Эвересте, не был в базовом лагере и никого из вас не знаю. Если честно расскажете, я честно напишу.
Наш первовосходитель Володя Балыбердин, сидевший в стороне, поднялся и достал маленькую записную книжку.
– Этот блокнотик был со мной на вершине, – он положил его на скатерть и раскрыл: внутри, свернутая вчетверо, лежала моя заметка «Фея лета», вырезанная из «Комсомолки», с фотографией маленькой девочки в белом длинном платье, светящемся в темноте.
Он стал читать, но я остановил его, испытывая страшную неловкость и смущение.
– Садись, – сказал Миша Туркевич – невероятный красавец с озорным цыганским глазом. – Евгений Игоревич! Вбросим шайбу. Первый гость!
Тамм сдержанно кивнул. На скатерти появились три консервные банки, действительно по размерам напоминающие хоккейную шайбу.
Народ оживился. Поскольку в Непале существовало ограничение на ввоз спиртного, Володя Воскобойников, консультант по питанию, закатал спирт в жестянки, снабдив их этикетками «Вишнево-виноградный напиток», которые, не выдержав вранья, скоро отвалились.
Ожидая самолет, альпинисты поселились в шерпа-отеле очередного дяди Пембы Норбу. Пока они раскладывали рюкзаки в большой комнате с двумя десятками нар и с песнями под гитару Сережи Ефимова отмечали завершение экспедиции, мы с Евгением Игоревичем Таммом несколько часов в темноте бродили по косой взлетной полосе, восстанавливая события, как они виделись из штабной палатки. Я слушал внимательно и, кажется, даже завоевал доверие этого достойного человека, которое, впрочем, едва не потерял на следующее утро.
Мы с Таммом вернулись поздно. Альпинисты, напраздновавшись, тихо отдыхали. И только Володя Балыбердин при свете свечи, вставленной в местный подсвечник из глины, писал дневник.
Утром, позже обычного, на крыльце с полотенцем через плечо появился доктор Свет. Орловский оглядел окрестности, вид которых нашел удовлетворительным, и альпинистов, которые после вчерашнего решили (с разрешения старшего тренера) не делать пробежку и зарядку, и произнес:
– Все болезни начинаются с того, что человек перестает бороться со своими слабостями и пороками. Он перестает чистить зубы и делать зарядку, закусывает острым и соленым, что приводит к связыванию воды в организме. Человек становится рыхлым, ленивым и плохим собеседником. Он начинает говорить о болезнях и хвастаться своими недостатками…
Тут Свет Петрович увидел, что его проповедь слушают не только заспанные альпинисты, но и доверчиво кивающие головой шерпы и их дети. Словно Ленин с балкона Кшесинской, доктор простер руку и продолжил:
– Как врач, как гуманист, как ваш брат я хочу призвать вас: не предавайтесь праздности, не мучайте организм покоем! Чистите зубы по утрам, иначе через каких-нибудь семьдесят лет ни одного из вас, – доктор пронзительно, как мог, и печально оглядел паству, – ни одного из вас не останется в живых.
У многих на глаза навернулись слезы.
В прениях выступил Тамм, который сообщил, что самолета в Катманду сегодня не будет, а будет общее собрание.
– А вы что же? – строго спросил доктор, и я подобострастно побежал в дом за зубной щеткой.
В процессе чистки зубов на пленэре обнаружилось, что Свет Петрович прихватил с собой (для дезинфекции) в бутылке темно-коричневого стекла из-под японского виски «Сантори» половину примерно литра вишнево-виноградного напитка. Во время разговора, который был широк и радостен, мы сошлись на том, что альпинисты, которых мы оставили внизу по течению ручья, переживают сейчас лучшие свои часы, когда дело сделано, а событие еще не стало устоявшейся легендой в словах.
Разговор был философским и требовал перехода на «ты». Я сказал, что возникшая дружба лишена меркантилизма, потому что он – хирург, педиатр – не сможет быть мне полезным до той поры, пока я не впаду в детство.
Светило и грело солнышко. Изрядно поговорив, мы решили позагорать. По-видимому.
Погода поменялась. Пошел снег. Нас хватились. Спасательная экспедиция в составе Трощиненко, Онищенко и Туркевича, отправившись на поиск вверх по ручью, скоро нашла нас спящих и аккуратно оттаявших по контуру. В очках и плавках.
Выспавшись в палатке, куда нас сложили, мы наконец умылись, почистили зубы, побрились и, розовые, сели на кухне как-то поправить подорванное Гималаями здоровье.
За фанерной дверью шло собрание, на которое нас не пригласили. Доктор предложил спеть что-нибудь патриотическое. В тот самый момент, когда мы довольно слаженно исполнили частушку времен войны: «Сидит Гитлер на березе, / А береза гнется, / Посмотри, любимый Сталин, / Как он нае…ца», заместитель председателя Комитета физкультуры Анатолий Колесов, прибывший специально из Москвы, оглашал указ о награждении Балыбердина и Мысловского орденами Ленина. Согнутый пополам от смеха Туркевич вышел к нам и сказал:
– Получилось, мужики! Теперь давайте про Брежнева.
Мы спели и про Брежнева, и про все остальное.
Скоро вышли все награжденные, то есть все, вместе с улыбающимся Таммом, Колесовым и Овчинниковым.
– Вы как-то совместили торжественную часть с концертом, но получилось неплохо.
Утром следующего дня доктор стоял на крыльце и обозревал Гималаи, перекинув полотенце через плечо. Увидев меня, он спросил, где моя зубная щетка, но я отрицательно покачал головой. Вместе с зубной щеткой исчезли очки, записная книжка, авторучка, пуховка с двумя пленками с вершины, которые накануне вечером дали мне восходители Ефимов и Туркевич. Доверие альпинистов было компенсацией за потери. Понадобились усилия многих моих вновь обретенных друзей, чтобы найти утраченное.
На следующий день я с командой улетел в Катманду.
В гостинице «Блю стар» к альпинистам пришло сознание свершившегося Момента. Они стали более закрытыми и бережно оперировали в разговоре мелочами. Позже, в беседах и на встречах, они будут не рассказывать о событиях, а пересказывать себя или товарищей, но тогда, в Катманду, это охранительное состояние только формировалось.
В первую ночь сон был прерван грохотом. Открыв глаза, я увидел, как крупный павиан раскачивает решетку окна.
– Кыш, – я замахал полотенцем, как машут на юге, выгоняя из комнаты мух. Обезьяна лениво спрыгнула по карнизу и отошла от окна.
В коридоре Овчинников собирал ребят на пробежку.
– А вы чего стоите? – строго спросил он.
И я, как Бузыкин из данелиевского «Осеннего марафона», поплелся за альпинистами.
Мы бежим трусцой, ощущая себя законной частью общего уличного действа: кто-то раскладывает зелень, кто-то ремонтирует кувшины, кто-то стрижет и бреет, кто-то купает детей, кто-то толкает тележку вдоль домов, где в каждом дворе может оказаться архитектурный шедевр мирового класса, а кто-то бежит на королевский стадион.
Все, и мы в том числе, персонажи пьесы в невероятных декорациях сказочного города. Что-то происходит в соответствии с текстом и ремарками, написанными не нами.
Уровень первых этажей – человеческий театр. Вторых и третьих – кукольный: прямоугольные окна без стекол, украшенные резьбой или орнаментом, перерезаны на одну треть снизу барьером, а над барьером в черном проеме неподвижно стоят или машут руками или негромко переговариваются маленькие, почти игрушечные дети и небольшие живописные взрослые; они появляются или исчезают в соответствии с сюжетом написанного много сотен лет назад для персонажей этого города.
Мы перебегаем дорогу (где хотим), машин нет, а хоть бы и были – светофор здесь украшение города. Первое время толпы собирались на перекрестках посмотреть на диво: стоит полицейскому (в коротких штанах и белых перчатках) зажечь красный свет, как машины сразу тормозят! А зеленый – едут. Как вам это?
Регулировщик, завидев на пустынной улице автомобиль, подпускал его поближе к перекрестку и включал красный. Визг тормозов, одобрительное покачивание головой прохожих и никакого возмущения водителей.
Взяв у альпинистов коврик и свечу, чтоб кто-нибудь ненароком не наступил в темноте, я засветло отправился на поиски места для следующей ночевки. В узких переулках шла радостная и безалаберная торговля. Невиданные плоды, туши, посыпанные красным перцем и облепленные мухами, медные замки, ножи кукури, шапочки топи, попугаи в клетках, веера из павлиньих перьев, национальные одежды, бронзовое литье, мантры, благовония…
Из тени выплывают молодые люди:
– Доллары, гашиш?
Так я добрался до дворцового комплекса и расположился на цоколе небольшого храма, напротив красного изваяния царя обезьян Ханумана, охраняющего королевский дворец от легкомысленной святой – Аламбусы, точнее, от ее разрушительных плевков. (Процветая на ниве древнейшей профессии, святая получала такой своеобразный дар за веру в Шиву.) Полагаясь на защиту алого истукана, я стал готовиться ко сну. Свеча в головах уже горела, сумка с фотоаппаратами вместо подушки и коврик-каремат, побывавший на Эвересте, вместо матраца… Воздух, настоянный на запахах цветов, благовоний, чаде углей, был столь густ, что с успехом заменял одеяло.
Я лежал, смотря в небо, заполняющее звездами пространство между резными и узорчатыми крышами храмов, и думал, что прекрасен город, проживший столько веков без войн. Как много удивляющего он накопил, какую великую терпим