ость к взглядам, образу жизни, к вере других народов выработали за многие и многие годы непальцы! Они, называясь индуистским государством, празднуют и буддийские праздники, и к чужим богам или отсутствию их относятся с доверием, полагая, что каждый сам знает, во что ему верить, и уважать надо человека за его чувства: за доброту, за стремление понять другого, за любовь к своей земле, вообще за любовь…
Подошел парень, сел к свече, попросил сигарету, сказал, что его зовут Сунил Шрестха, и спросил, откуда я приехал.
– Из России.
– Знаю, – он показал на север, – там, за горами… Ваши альпинисты поднялись на монт Эверест? И все живы?
– Все.
– Это хорошо, – кивнул непалец и улыбнулся. – Пойдем походим, еще рано спать.
Мы пошли. Старый город спал, начиная со второго этажа, но лавочки были открыты.
Он меня представлял продавцам, которых, оказалось, знал хорошо.
– Альпинист из России. Он был на монт Эверест.
Опровергнуть этот обман у меня не хватило иностранных слов. Я мотал головой, но Сунил не обращал внимания.
Мы бродили по городу, пока не вернулись «домой», к Хануману. Сунил пошел спать в соседний город Патан, а я остался у пагоды. Перед расставанием я протянул ему две пачки сигарет «Ява». Он взял одну, сказал «до завтра» и исчез в темноте, предварительно посоветовав мне утром не чистить зубы водой из канавы на улице. Я обещал.
Ночью мне снился Катманду, я открывал глаза и видел его наяву. Закрывал снова и не расставался с ним. Свеча горела, вокруг пламени металась непальская ночная летучая живность. У ног лежала собака. Было тепло, уютно и спокойно. И не надо было утром бежать на зарядку.
Еще до восхода солнца за декорациями домов зашевелились действующие лица. К колонкам потянулись и выстроились в очередь женщины и девушки с медными и глиняными кувшинами. Из черных дверных проемов выходили горожане. Они обходили вокруг буддийских ступ, которых вдоволь на каждой улице, или прикладывали пальцы к каменным божествам, которых на улице тоже немало, а затем касались лба и шли по своим делам. Нищие и философы, ночевавшие неподалеку от дворцового комплекса, поднялись позже и, вопреки рекомендациям Сунила, умывались прямо из канавки. Солнце быстро вскарабкалось на синее небо и припекало изрядно. Катманду пришел в движение. То и дело на моем пути встречались очереди. В Катманду – городе чудес – ко всему надо быть готовым, но все же эта диковина поразила воображение.
Обойдя огромный передвижной храм на деревянных колесах с глазами, который таскают за веревки на праздник Мачхендранатха – бога-хранителя Катманду – по улицам, сшибая фонари и срывая электрические провода, я оказался во дворе целого архитектурного памятника. Очередь тянулась к столику, где раздавались избирательные бюллетени. Граждане и гражданки гималайского королевства активно выбирали местные органы власти. Вокруг очереди бегали дети и кричали:
– Фото – рупи.
На улице в проеме калитки сидела маленькая круглоголовая стриженая девочка с подведенными черной краской глазами.
Я стал ее снимать. Собралась толпа.
– Почему снимаешь? – спросил парень.
– Красивая, – объяснил я.
Он пошел во двор и привел маму девочки. Ее звали Раджешвери, и была она столь же прекрасна, как и дочь. Близился вечер – время культурных развлечений. Тут я вспомнил стихотворение Давида Самойлова, где поэт спрашивает у гражданина, как пройти до бани, а тот отвечает, что баня «сегодня выходная, зато на Глеб Успенского – пивная, там тоже время можно провести».
Так-то оно так, но мне пора было торопиться в Дом советско-непальской дружбы на встречу альпинистов с общественностью, и тут вдруг я услышал веселую мелодию, несущуюся со стороны видавшего виды шапито с шатром, почти полностью состоящим из одних дыр. Мгновенно вспомнив дилемму Буратино (в школу или в балаган?) и мучаясь выбором не дольше него, я решил, что в балагане всегда есть чему поучиться, и, зажав в кулаке пять рупий, двинулся к бродячему цирку.
Вокруг шапито стоял забор. За забором играла музыка, паслась лошадь и жеребенок скакал по траве… Хотя в цирк люди, казалось, должны идти с черноглазыми и спокойными детьми, в шапито ни одного ребенка не было. Сквозь веревочный скелет купола просвечивало густеющей синевы небо. Посетители на дощатом амфитеатре сидели редко. Прямо на траве тринадцатиметровая земляная арена, огражденная красно-белым барьером. Над входом оркестр из цимбал и барабана. Занавес раздвинулся, и вышел клоун в традиционном гриме и костюме, напоминавшем пижаму из магазина уцененных товаров, за ним цирковые дети. Я зааплодировал один.
Представление началось: клоун двигает платком, привязанным на шее у кадыка, и тут же выбежавший мальчик бамбуковой палкой (расщепленной для звука) бьет клоуна по заднице. Грохот, клоун падает и умирает, мальчик делает ему искусственное дыхание, клоун оживает, кланяется, и в этот момент коварный мальчик опять его бьет. Бурные аплодисменты. Меня уже поддерживают.
Появляется девочка в красном с блестками платье, которая деловито, без цирковых комплиментов, забирается на табурет и гнется – каучук. Ассистенты в синих халатах, напоминающие грузчиков из продовольственного магазина на Беговой, устанавливают табурет на стоящую на столе пустую стеклотару. Девочка поднимается на конструкцию и гнется опять. Еще ряд бутылок. И еще ряд. Она улыбается и под аплодисменты сдержанно кланяется. Клоун, отыскав меня глазами и почему-то выделив, приглашает в первый ряд. Дальше, увидев во мне доброжелательного зрителя, выступает преимущественно для меня. Поглядывает на ближайшую к арене скамейку, подмигивает мне и вообще дружит.
Достоверное искусство балагана в достоверном городе. В цирке царила атмосфера доверия и нежности, атмосфера детской игры. Это был высокий и наивный цирк, демонстрирующий не только результат – трюк, но и процесс – путь к этому трюку. Уж если девочка начала гнуться, то она показывает все, что умеет.
Стемнело. Зажгли тусклые лампочки. Они осветили арену и небо.
Униформисты – в разномастной, впрочем, одежде – натянули между столбов проволоку, и через несколько минут зрители увидели трюк мирового класса. По проволоке ходила… коза. Обычная домашняя коза шла по проволоке! Иногда она останавливалась и стояла, не шелохнувшись, словно изваяние, словно привязанная к куполу лонжей. Это было удивительное зрелище: человек, когда идет по канату, балансирует руками или балансиром, птица, теряющая равновесие, сидя на проводе, взмахивает крыльями. Коза на проволоке – совершенно без баланса. Невероятно!
Представление заканчивалось. Клоун глазами показал, чтобы я прошел за кулисы. Мы познакомились, обнялись и попрощались. Я покинул шапито, покоящееся на двух гигантских бамбуковых стволах, и отправился в «Блю стар», где встретил приехавшего из Дели собственного корреспондента «Известий» чу´дного Сашу Тер-Григоряна, обладавшего редкой способностью любить страны, где работал. Он даже ругал лезших под колеса его автомобиля пешеходов и торговцев с тачками по-мадьярски (который выучил во время работы в Венгрии), чтобы не обижать добродушных, не привыкших к машинам непальцев. Узнав о моей лямблии (эту линию надо довести до конца), Саша отвел меня со спичечным коробком в кармане (помните пионерское детство?) в темный подвальчик, лучшую местную лабораторию, где на следующий день врач в относительно белом халате выписал мне здешние лекарства, которые за два месяца вернули организму присущую ему жизнерадостность.
– Поехали, – сказал весело Саша, – я тебе покажу, чем кончаются местные хворобы, если их не лечить. – И он мелкими шагами быстренько пошел к черной «Волге» с медным клаксоном на левом крыле.
Индуистская святыня Пашупатинатх существует более полутора тысяч лет, сюда ежедневно приходят на поклон и для совершения омовения в священной реке Багмати тысячи верующих. Здесь же хоронят индуистов. Не всех. Это у них вроде Новодевичьего кладбища.
Вдоль реки под навесом – каменные площадки. Покойного, завернутого в белую материю и окропленного красным соком из лепестков или ягод, на бамбуковых носилках приносят к реке, и он лежит на гранитных ступенях, пока живые складывают поленья костром. Затем ушедшего в иной мир сжигают и останки опускают в Багмати. Река в засушливый период мелка и маловодна, и потому до сезона дождей многие так и не попадают в Ганг… В начале набережной в каменной нише сидит йог. У ног его лежит собака. Каждого ушедшего проносят мимо них. Йог знает, что все перемены необходимы, собака видит, что живой человек спокоен, и тоже спокойна. Я прошу разрешения сфотографировать йога. Он закрывает глаза и открывает их ясными.
– А сейчас увидишь самый большой буддийский храм.
И через десять минут езды я ошалело смотрел на гигантскую ступу – белую полусферу, увенчанную кубом с всевидящими глазами Будды и тринадцатиярусным шпилем, символизирующим тринадцать буддийских небес. Золоченый зонтик, венчающий храм Боднатх, был расцвечен флажками и лентами. Ступа поражала своей мощью, аскетизмом и спокойствием.
Мы прошли по периметру, вращая молитвенные барабаны, и встретили монаха в вишневой одежде. Он поздоровался и, глядя на мой образок Николая Чудотворца, спросил:
– Ортодокс? Хорошая вера. Это ваш святой? Где он родился, как жил, сколько жен у него было?..
Саша стал говорить на непальском. Монах приветливо кивал головой, потом спросил:
– Что вы здесь хотели найти?
– Покой и волю, – сказал, я цитируя Пушкина.
– Ищите в себе, – сказал он и улыбнулся, сложив ладони на груди.
А потом мы сидели в крохотном тибетском ресторанчике, ели огненный суп, пили местный «Кукури джин», и Саша сказал:
– Мы сидим на непальской земле, пьем непальский джин, на их Гору взошли наши ребята. Давай поднимем рюмки за то, что они достойно прожили жизнь на Джомолунгме.
Я открыл сумку, достал оттуда дневник Володи Балыбердина, который он дал мне почитать до Москвы, и поставил на него третью рюмку. Мы чокнулись с нашими первыми альпинистами на Эвересте, ставшими мне близкими. И тогда всеми живыми.