По плану тренеров вслед за передовой двойкой шла четверка Иванова, в задачу которой входила и поддержка авангарда кислородом.
Третьего мая в час дня двойка вышла устанавливать пятый лагерь, чтобы из него назавтра идти к вершине. Поскольку Балыбердин шел без кислорода (он только ночью надевал маску), это экономило вес и позволило ему взять кинокамеру «Красногорск» (которая, впрочем, не уместилась в рюкзаке), чтобы попытаться вынести ее на вершину. Мысловский нес кислород и палатку. Они установили ее на уступе в конце одиннадцатой веревки. Долго не могли разжечь примус – все движения были замедленными, и каждая мелочь требовала усилий. Мысловский влез в спальник, не снимая ботинок. Балыбердин, вопреки рекомендациям, ботинки снял – стали неметь пальцы, но сунуть их в спальный мешок от усталости забыл. Ночь прошла в полудреме. Боясь проспать, Володя встал в три часа ночи. Починил примус. Сделал чай. Готовить было некогда. Долго надевал задубевшие от мороза ботинки.
В шесть часов они вышли. Впереди Балыбердин, сразу за ним Мысловский. Сначала Мысловский шел, минимально расходуя кислород – литр в минуту, и идти было тяжело. Потом подачу кислорода удвоили, и они пошли быстрее. Путь от пятого лагеря к вершине оказался сложнее, чем можно было предположить. Они рассчитывали на пешую ходьбу, но у вершины вновь пришлось карабкаться по скалам. У Мысловского кончился первый баллон кислорода, а они еще не дошли до цели. Для экономии на последнем баллоне поставили расход вновь один литр в минуту, и скорость движения у Мысловского упала, но он не тормозил Балыбердина, потому что тот тоже предельно устал. Тяжелая работа по прокладке пути в пятый лагерь отобрала много сил.
Они шли, приближаясь к вершине.
Молча.
Потом шедший первым Балыбердин понял, что выше идти некуда. Он остановился, поднял камеру и хотел снять подход Мысловского. Но тот прошел мимо и сел на девственный снег на вершине. Всё!
Балыбердин связался по рации с Таммом: «Во все стороны пути только вниз. Прямо передо мной торчит небольшой металлический пупырь. Что будем делать?» Тамму было не до юмора. Он отметил для себя, что ребята на вершине, все в порядке, и деловито объяснил Балыбердину, что именно надо снять кинокамерой: и «пупырь», и панораму. Тамм был настолько озабочен судьбой Алеши Москальцова, что забыл поздравить их. Несколько часов назад Москальцов провалился в трещину на ледопаде и пролетел пятнадцать метров. (Через несколько лет этот обаятельный парень погибнет на Памире при восхождении на вершину, которая носила имя Клары Цеткин.)
«Какое сегодня число и который час?» – спросил Балыбердин. Тамм ответил все тем же деловым тоном: «Четвертое мая. Четырнадцать тридцать». И тут только Лёня Трощиненко, стоявший рядом с Евгением Игоревичем, сообразил крикнуть: «Поздравляем от имени хоздвора!»
Они чувствовали, что цель достигнута, и ощущали жуткую усталость.
В 15:30 пошел снег. Надо было спешить обратно… Спустя полчаса они поняли, что могут застрять на спуске. «Надо сообщить базе и Иванову», – сказал Балыбердин Мысловскому. Тот его не слышал. Они не знали, что в это время четверка Иванова, тщательно экономя кислород, уже сидела в пятом лагере. Решение перебраться туда имело значение в последующих событиях… Не окажись они там, неизвестно, чем закончилось бы успешное восхождение двойки…
В пятом лагере палатка на четверых. Значит, вся четверка не может ее занять, потому что негде будет спать двойке. Поэтому пятый лагерь должен быть свободен. Можно ночевать двоим, а двоим – лагерем ниже, но тогда нижние двое устанут перед штурмом, поднимаясь лишний переход. Они хотели взойти на вершину вчетвером. Поэтому решили: всем идти в пятый лагерь (8500) и, оставив два спальных места для первовосходителей, пересидеть ночь вчетвером на оставшейся в палатке площади. Эта идея совпала с решением тренеров. Овчинников, беспокоясь за двойку, не возражал против похода в последний лагерь. Больше того – агитировал за него.
И вот теперь вся четверка сидит в палатке на 8500 с тщательно подсчитанным для восхождения кислородом.
– Зона смерти, а чувствуем себя нормально, – говорит Сережа Ефимов.
– Все, мужики, завтра будем там! – говорит Бершов, и в это время рация, которая постоянно работала на приеме, заговорила прерывистым голосом Балыбердина:
– Ребята, если вы можете, поднесите нам теплое питье и кислород. У Эдика кончился кислород… – И после паузы: – Похоже, нам грозит холодная ночевка…
– Это говорил Бэл, – потом, в Лукле, рассказывал мне Ефимов. – Уж если он просил помощи, значит, дело плохо.
– Что значит «холодная ночевка»? – спросил я Сережу.
Он улыбнулся как-то виновато и развел руки:
– Это конец, – свердловчанин Сережа Ефимов, чемпион страны, «образцовый» альпинист, по словам знаменитого Виталия Абалакова, изобретатель автоклавов, в которых варили свои супы восходители, и закройщик жилетов и пуховиков, которые они носили, стал одеваться к выходу. Но «хохлы» – харьковчанин Сережа Бершов и Миша Туркевич из Донецка – убедили, что идти надо им. Они давно уже ходят в связке вместе, к тому же оба – мастера спорта по скалолазанию и двигаются быстро…
Было шесть вечера, когда они покинули палатку, сунув под пуховку теплый компот и взяв по три баллона с кислородом – по одному шедшим с вершины и по два себе…
Странная арифметика на первый взгляд, но только на первый. Перед выходом из палатки сообща решили: если Балыбердин с Мысловским смогут двигаться сами – напоить их, дать кислород, а самим сходить на вершину. Ночью! А Тамм ничего об этом еще не знал. Когда база вышла на связь с Ивановым, чтобы узнать, собираются ли они помочь первой двойке, Бершов с Туркевичем были уже в часе ходьбы от последнего лагеря. Они шли мощно и ловко. Расходуя два литра кислорода в минуту. Оба они считали – раз кислород есть, надо им пользоваться, и, начиная с третьего лагеря, на маршруте не снимали маски. Без маски в этот вечер сидели Иванов и Ефимов, потому что единственный шанс выйти на вершину у них сохранялся в случае кислородной голодовки ночью (их ночную порцию газа несли Мысловскому и Балыбердину Сережа и Миша). Иванов и Ефимов бодрствовали долго, потом легли спать, но стоило закрыть глаза, как их начинал душить кашель, дыхание прерывалось, и судороги сводили мышцы. Высота явилась к ним с визитом ночью… Они боролись со сном, опасаясь его. Но и без сна им не обойтись, если завтра идти на штурм.
Сон в пятом лагере – не отдых, это говорили все. Ночевка выматывает на этой высоте почти так же, как работа, но отсутствие сна вынимает из запасников организма последние силы. В палатке они нашли на три четверти опустошенный кислородный баллон. И одному бы этого кислорода было мало для ночлега, но они вдвоем присоединили шланги и заснули моментально. Подача кислорода была минимальной, а может быть, и вовсе символической. Возможно, мизерная доза ничего не добавляла легким и сердцу, но она защищала психику. Сознание отметило: кислород есть, можно довериться ночи. Будильник им не понадобился, чтобы не проспать утра. Оранжевое тело баллона лежало между ними бездыханным. Кислород кончился, сознание включилось. Опасность! Они проснулись в три часа утра. В палатке, кроме них, никого не было.
Двадцать часов назад вышли к вершине Мысловский с Балыбердиным. Девять часов назад покинули палатку Бершов и Туркевич. Рации у Иванова и Ефимова не было, и что происходит вне палатки, они не знали… Они поели кашу с икрой – соли не было (оказалось вкусно) – и начали готовиться к выходу. Было около шести утра, когда Иванов с Ефимовым услышали голоса. Первым в палатку ввалился Бершов.
– Живы?
– Живы!
– Были?
– Были!
Следом появился Мысловский, за ним Туркевич и Балыбердин.
Потом, через несколько дней, Владимир Балыбердин в своем дневнике напишет так об этом моменте:
«Не знаю, сколько еще времени я мог бы проработать. Когда у меня кончился кислород (речь идет о кислороде, который принесли Бершов с Туркевичем), я отдыхал через каждые несколько метров. Казалось, что в палатку я вполз на самом последнем пределе. Но где этот последний предел? И что после него? Никогда за всю свою альпинистскую карьеру я не был так близок к концу. И до сих пор не могу толком понять, в чем причина, где ошибка?»
За шесть с половиной часов они отошли от вершины на сто метров и здесь услышали голоса поднимающейся двойки. Балыбердин оставил рюкзак с камерой под вершиной. Там же лежали его «кошки» (стальные шипы на ботинки), «кошки» Мысловского упали с рюкзаком в пропасть.
– Как вы? – спросил Туркевич.
– Нормально, – ответил Мысловский.
– Очень тяжело, холодно… – сказал Балыбердин.
Питья было мало – всего пол-литра теплого компота, из еды – «карманное» питание: чернослив, инжир, но зато был кислород.
– Сможете пока спускаться сами? – спросил Бершов.
И Балыбердин понял, что стоит за этим вопросом.
Вышла луна. Она заливала светом дикое нагромождение Гималаев, мертвые, промерзшие камни высочайшей из гор и четырех людей у ее вершины, двое из которых должны были сказать, что могут сами идти вниз, чтобы двое других пошли вверх.
– Давайте! – сказал Балыбердин.
– Евгений Игоревич! – связался с Таммом Туркевич. – Мы принесли кислород и накормили их, до вершины полтора-два часа ходу…
– Нет! – категорически запретил Тамм.
– Почему нет? – закричал Бершов, выхватив рацию у Туркевича, но в этот момент от холода село питание.
Но у Балыбердина рация работала: и теперь он категорическим тоном спросил у Тамма:
– Говорите «да» или «нет» коротко. У нас садится питание.
– Сколько у вас кислорода? – спросил Тамм, уловив решительность собеседников.
– По триста пятьдесят атмосфер на каждого, – ответил Бершов.
– Хорошо!
Ночью они поднялись на вершину за час. Красота была страшной в этом холодном свете. Временами их накрывали снежные облака с Тибета. Глаза их так привыкли к темноте, что света луны показалось достаточно, чтобы сфотографироваться. Потом они сняли маски, чтобы подышать воздухом вершины, и заторопились к ребятам. Похолодало, выпавший снег изменил все вокруг и сделал косые, как дождь, скалы скользкими и почти непроходимыми без «кошек». А «кошек», как мы помним, у первой двойки не было.