Я заплатил деньги Эдику и снял их вдвоем.
В «гестхаузе» аншлаг. Нас положили за не доходящей до потолка фанерной перегородкой в столовой, где чужие шерпы играли в карты, не давая спать.
– Это не настоящие шерпы, – сказал Эдик. – Наглые и крикливые. Наверное, они потомки бедных одесских родственников Бориса Лесиневича.
– Дай им украинского сала, – посоветовал Витя, – и они угомонятся, вспоминая родной для Эдика Привоз.
Тут пришел Дава и утихомирил картежников, а сало Эдик уже достал, Сережа вытащил ром «Кукури», Такнов – бородинский хлеб. Понимаете?
– Это что? – спросил Дава, закусывая салом с хлебом.
– Жир дикого кабана, – перевел Сережа.
Пришлось выпить за переводчика.
Пришел делегат от чужих шерпов. Попросил Даву нас утихомирить.
Густо-синяя туча накрыла светло-серую скалу. За деревней Чейле, примостившейся на скале над Кали-Гандаки, крутой подъем по уступу глубочайшего каньона. Огромные каменные ступени, вырубленные в скале, – единственный путь к деревне Самар. Вид красного каменного «сфинкса» у крохотного поселения Гьякар, куда ведет умопомрачительный подвесной мост над ущельем, отвлекает от усталости, но не облегчает ее. Хороший Карма забрал рюкзак, чтоб я шел налегке. Витя и Эдик тоже освободились от лишнего груза. Сережа и Андрей, который выбирал нам ботинки (хорошие, кстати), со своими рюкзаками замыкают шествие. Шерпы же и коноводы шагают легко, словно на них не висит наша тяжелая поклажа.
Здесь грузы носят с детства. Ладные мужчины и женщины затаскивают на эти заоблачные высоты все необходимое для жизни – от еды до строительных материалов. Собственно, сейчас мы идем по старому торговому пути. Раньше караваны мулов и носильщиков шли из Мустанга с гималайской солью, а возвращались с рисом и другими товарами. Дети с малых лет приучаются носить грузы и ходят с ними как без них. Женщины грузоподъемностью не уступают мужчинам. Прекрасная Лакшми на наших глазах заполняла водой кубовый бак на крыше трехэтажного дома в Ло-Мантанге, таская по лестницам сорокалитровые канистры, закрепленные лобным ремнем, и неизменно улыбаясь, как, впрочем, все, кого ты встречаешь. Улыбаются дети, мужчины, женщины, старики, которых здесь много, хозяева гостевых домов, монахи, ламы, наследный и ненаследные принцы и даже собаки – от огромных пыльных тибетских мастифов до маленьких мохнатых апсо. Здесь никто не просит милостыню. Здесь милость Божью зарабатывают чистым сердцем, верой и трудом.
Пройдя мимо дома, где вахтовым методом два брата живут с одной женой (то один, то другой поочередно уходят пасти скот на высокогорных пастбищах), мы оказались в Самаре в гостевом доме Намгяла Гурунга. Нам достались крохотные чистенькие комнатки с изрядным количеством китайских одеял и роскошным видом из оконца на снежники Дамдар Химал массива Аннапурны и на Тиличо – пик, под которым расположилось высокогорное озеро, принимающее лавины и айсберги. На первом этаже стояли столы с лавками, горел очаг, и красавица хозяйка в высокой ступе сбивала масло. Было тепло и уютно.
– Хорошо бы курочку, – мечтательно сказал Такнов, который вообще-то ест что дают, но всегда мечтает о несбыточном.
– Тут я встретил старую знакомую, – Эдик галантно ввел в кухню симпатичную сестру хозяйки, которая держала в руке общипанную курицу.
Я вспомнил встретившихся нам в Джомсоме двух носильщиков с набитыми живыми курами клетками за спиной и понял, что они проделали неблизкий путь. Прекрасный вкус сваренной птицы свидетельствовал о жизни на природе, а крепость и жилистость свидетельствовали, что жизнь эта была долгой и счастливой. Витя предположил, что курица пришла к столу своими ногами. Добрая, однако, чарка рома «Кукури» и высота 3700 метров объединила гостей и хозяев в радости. Скоро из соседних домов подтянулся самарский ансамбль песни и пляски в составе шести женщин. При свете крохотной лампочки, присоединенной к автомобильному аккумулятору, заряжаемому днем от солнечной батареи, они стали искренне петь монотонные песни, ритмично двигаясь по кругу.
В углу за столом хозяев Ламу и Намгяла сидела дочь – маленькая Тенцинг – и тихо наблюдала за происходящим.
Закончив программу, женщины сели на лавку рядком, но тут вышел Эдик и, найдя на своем айфоне подходящий репертуар, пригласил всех дам на танец. Когда отзвучали неизвестные в этих местах шаланды, полные неведомой кефали, в исполнении одесского шансонье Валика Кубы, он снял шапку и обошел участников экспедиции. Ансамбль принял гонорар достойно.
Утром трехлетняя очаровательная Тенцинг молча смотрела сквозь стекло окна в горы. Потом она повернула голову и сквозь стекло объектива стала смотреть в меня.
Никогда раньше я не видел у ребенка такого взгляда.
– Может быть, она только внешне маленькая девочка, а чужого опыта у нее больше, чем у нас, – сказал Сережа.
– Чужого опыта не бывает.
– Это уже ее опыт.
– Ты веришь в реинкарнацию?
– Я тебе рассказывал о брате Цаванга, ненаследного принца, у которого мы будем жить в Ло-Мантанге. Его младший брат Карма – реинкарнированный большой желтошапочный лама. Кстати, имя нашей трехлетней красавицы означает «Внемлющий Будде».
Тенцинг соскочила со скамейки и, радостно улыбаясь, побежала навстречу маме, которая принесла лепешки для завтрака.
Вертелов подошел к можжевеловому дереву с тремя мощными ветвями в виде креста, повязал на него белую шелковую полоску – кату и прижался надолго к толстому стволу.
– Это мой Вифлеемский дуб. Я с ним здороваюсь и прощаюсь. Что-то в нем есть.
Можжевельник стоял один на четырехтысячном перевале, осеняя своим крестом весь невиданный горный мир.
Мы сошли с основной тропы. Предстоял почти отвесный пыльный спуск метров на триста по вертикали, а потом подъем в пещеру, где в девятом веке пребывал Падмасамбхава (гуру ринпоче – драгоценный учитель), который принес буддизм из Индии в Тибет. Несколько раз он хотел построить монастыри, но Демон всякий раз их разрушал. И он решил уничтожить Демона, но для этого надо было копить силу и концентрацию. В пещере он провел много лет, медитируя и творя темный (без света) ретрит. Демона он убил и из кишок его сотворил самую длинную молельную стену в районе селения Гами, а горы вокруг окропил его кровью.
Скалы Дагмар вокруг стены действительно окрашены мощными охристыми вкраплениями, а ступа у подножия, сложенная из их камней, столь совершенна и уместна в пейзаже, словно создана самой природой. Но это мы увидим завтра, а сейчас под палящим солнцем добрести бы до пещеры. Ох, кто сказал, что спуск легче подъема, особенно если после него опять подъем? Спутники машут мне руками – они уже там. Над ними трепещут сотни флажков с молитвами, у входа лежат добродушные собаки с красными тиками на лбу.
Внутри пещеры, украшенной красочной буддийской символикой, сталактит, напоминающий священную гору Кайлаш, которая является центром мироздания для трети населения Земли, исповедующей индуизм (хинду), буддизм, джайнизм и бон. Вокруг Кайлаша в пещере тоже совершают обход – кору.
– А сколько километров надо пройти, чтобы совершить кору вокруг большого Кайлаша?
Мы лежим без ног на лавках в странноприимном доме рядом с монастырем Сянгбоче, и заботливый повар Пасан Шерпа приносит еду и чай.
– Полсотни километров с перевалом выше пяти километров.
– Посильно. А сколько нам сегодня идти до Гами?
– До позднего вечера, – улыбается Вертелов. – Там в доме моей сестренки есть теплый душ. Если солнце нагрело воду. Можем остановиться раньше, в Челинге, там в монастыре хранятся обрубленные руки монахов, написавших священные книги.
– Пойдем до Гами, – сказал Витя.
На крутом и длинном подъеме на перевал Ньи мы взгромоздились на лошадей, которые, несмотря на привычку к нагрузкам, останавливались как часы на каждом двадцать четвертом шаге для передышки, словно у них заканчивался завод. После отдыха они делали очередных двадцать четыре шага и снова замирали.
«Остановись! Оглянись! Это лучший вид в Гималаях!» – прочел я кривоватую надпись на стене пустого домика пастухов. Я остановил Кумари, как божественно звали мою сивую кобылу, и посмотрел назад. У меня перехватило дыхание. Массив Аннапурны, полуцирком ограничивающий пейзаж, в лучах ускользающего солнца стереоскопично светился всеми суровыми красками, доступными Гималаям, – от темной охры величественно смятого занавеса и сине-серых кулис до сверкающего на лиловом, почти небесном фоне ослепительного снежного венца. В центре композиции, много ближе задника, на одинокой скале покоилась одинокая, остро освещенная руина Дзонга – старинной цитадели. В правом нижнем углу картины, уже в тени, словно подпись, стояла маленькая красно-белая ступа. Знак участия. Мы все еще здесь. На земле.
Я свистнул. Все оглянулись и замерли. Ненадолго.
Спасибо тебе, Господи, за глаза, которые это видели, и за уши, которые слышали движение воздуха под названием ветер.
На перевале (4100 м) нас чуть не сдуло. Гирлянда флажков, которым он украшен, выгнулась в дугу строго горизонтально. В заходящем солнце органными трубами светились белые и голубые отроги. Лошадей мы отпустили и шли дальше, предвкушая душ, который обещал Сережа в доме его названной «сестрички» Тари (разумеется, племянницы короля).
У Вертелова везде по тропе друзья и «родственники». Они обнимают Сережу при встрече искренне. Сейчас я написал глупость. Они его просто обнимают. Потому что все они делают искренне. И наивно. Здесь никто не подвержен «синдрому барабана», когда испытываешь неловкость за движение, слово или мысль, которые оказываются категорически некстати в природной среде (пусть они выглядят привычными и даже приемлемыми в нашей обычной, выстроенной из композитных материалов, отношений и чувств жизни). Здесь все естественно. Мне так кажется. Мне так хочет казаться. Мне необходимо, чтобы так казалось. «Пока», однако, шепчет демон сомнений, которого я не убил в себе, и хотя он по знакомству не мешает мне строить храмы отношений с привлекающими меня людьми, но мешает чувствовать полное счастье от рассеивания в других. Надо бы построить длинную стену, огораживающую от него. Но есть ли такая длина?