В день, когда я уезжал из Болотни, хоронили дядьку Федора – Петра Авксентьевича Примаченко. Организатора и первого председателя болотнянского колхоза. Собравшиеся на похороны были большей частью пожилые люди, помнившие красивую душу и добрые дела дядьки Петра. Это он посадил сады в Болотне, поднял хозяйство. С первым ударником, своим отцом, вылепил бюст вождя и поехал телегой в Иванков, а там в день Первого мая несли они на носилках бюст на демонстрации (как в Киеве), он же и павлинов двух купил и выпустил для красоты на колхозный птичий двор.
– Поучительный был человек, – сказал сосед Петра Максим Харитонович. – За колхозную коровку переживал больше, чем за свою. Федя – тот тоже чуть было не утоп с конями за общественное имущество.
Вечером Федя провожал меня из Болотни в Москву. Мы обговаривали все условия его приезда: кто будет телят пасти, кто коня накормит…
Татьяна Трофимовна Данько взяла на себя труд доставить на районном автобусе пятнадцать Фединых картин в Киев, где погрузят громоздкие работы на трейлер и отправят с оказией в столицу. Работы Марии Авксентьевны я уже передал в ЦДХ, где их оформлял в рамы замечательный мастер Вячеслав Никандрович Шабалов… Билет и гостиница заказаны.
Накануне открытия выставки Примаченко картины были развешаны, телекамеры расставлены. Памятуя Федину идею о пасущихся картинах, мы с известным организатором выставок искусствоведом Савелием Васильевичем Ямщиковым при ясной погоде вынесли Федину живопись на залитую солнцем лужайку у Крымского моста и вместе со случайными зрителями подивились красоте и соответствию картин небу, воздуху, траве, реке… Мы готовились к завтрашнему приезду Примаченко.
А в это время Федор готовился к своему первому в жизни путешествию на поезде. Он постригся. Надел белую нейлоновую рубаху, майку под нее, пиджак, шляпу. Портфель взял. Мария Авксентьевна очень волновалась, но понимала, что такая уж выпала Федору судьба, не возражала больше. В день отъезда выяснили, что старший сын Федора Петя тоже хочет ехать. Пусть, решили: все одно! Петя сходил в соседнее село Обуховичи за кроссовками, белые штаны у него были… Всё!
В Иванкове Данько дала путешественникам в провожатые Таню Барсименко. Втроем они сели в автобус и поехали в Киев, где собственный корреспондент «ЛГ» уже заготовил им билет на «быстром поезде». Дорогой из Иванкова Федор спрашивал у Тани, на что похож поезд. Как автобус, только на рельсах? И волновался: а милиция там есть, а доктор, а аптека?..
Выпив газированной воды с сиропом и бесстрашно проехав на метро (Петя впервые), они вышли у вокзала. Он поразил Федора высотой сводов «наче церква». К поезду подошли за полчаса до отправления. Федя с Петей и Таней вошли в купе и спокойно проговорили до той поры, пока поездной голос не сказал про провожающих. Таня вышла и помахала на прощание: «До встречи в Болотне…» Проводник стал на подножку. В Москву!
Утром я встречал Примаченко в Москве. Поезд прибыл вовремя, но ни Федора, ни Пети в нем не было…
Выставка прошла успешно, но картины на лужайке у ЦДХ паслись без пастуха. Тысячи людей открыли для себя изумляющий и радующий мир живописи Марии и Федора Примаченко, а миллионы телезрителей услышали рассказ о них, увы, вместо встречи с Федей.
За минуту до отправления он выскочил из купе – железного ящика, где сидели чужие люди, из поезда, который вез его без его участия, от ограничивающего весь мир окна над липким, крытым дерматином столиком. Они выскочили с Петей из условного суетного мира перемещений. Домой, к привязанному на лугу коню. Как он будет без него? А телята – двести пятьдесят душ – неизвестно как, с чужим человеком, а мама, а Катя?..
В другой раз! Зимой. Потом. Тогда уж и в Большой театр! И на Красную площадь!
Вечером он уже отвязал своего коня…
После выставки я привез картины Марии Авксентьевне и Федору; Федор пригласил меня утром пасти телят.
На рассвете мы едем на телеге, запряженной Серым, по ровным росистым полям. Цветы по ступицу колеса. Въезжаем в лес, и, не сходя с телеги, Федя показывает мне крепкие красноголовые подосиновики. Набираем полведра, пока едем. Конь отфыркивается.
Мне хочется самому, без домыслов, узнать, почему он не приехал в Москву, но я удерживаюсь, правда, недолго.
– Ты из-за Серого с поезда слез?
– Я его еще Малышом зову за то, что он найвыщий в колхозе… А наверх не дает садиться… Но!.. Малыш… Смотри, какой хлеб богатый. Как стена…
Мы выезжаем на дорогу, проложенную по хлебному полю.
– Федя, – спрашиваю, – а что такое красота?
– Хлiб!
– Хлеб?
– Да! – смеется. – Хлеб. Саме те! А что может быть красивей, как хороший хлеб растет… Слушай, Юра. Я тут пасу, а как ветер гульнет, так оно красуется, словно волны…
Мы доезжаем до вагончика на ржавых колесах. Внутри столик, свечка и спинка от дивана для отдыха.
– Я хочу эту будку бусликами (аистами) обрисовать и колес на столбах наставить. Пусть гнездятся. Они любят, где люди.
Федя кладет в вагончик упряжь и, оставляя на росе темно-зеленые следы, идет отпирать загон.
Барс бросается к стаду и начинает его без команды облаивать.
– Барс! Иди сюда!.. Тры!
Федор выкидывает руку с тремя выставленными пальцами. Пес поджимает хвост и виновато идет к Федору.
– Я ему двойку не ставлю, чтоб он не терял авторитета перед коровами… А он и три не любит. Барс, а ну заверни стадо… О, молодец! Пьять!
Барс подбегает смело и ложится на спину, чтоб ему почесали брюхо.
– Ты за этот год нарисовал что-нибудь? – спрашиваю, увидев слетающих к стаду аистов, совершенно нереальных в молочном тумане, как на Федоровых работах.
– Не знаю, когда рисовать. Хочется, чтоб и тут, – он показал на стадо, – хорошо было… и дома… Кате помогать…
– А в Москву надо съездить, Федя!
– Надо. Нигде ж я не был. Где ж мог быть, кроме Киева! Стара не отпускает меня… Не знаю, как она выдержит, когда Петя в армию пойдет… Пусть выдерживает. Все нам нужны – и пастухи, и художники, и солдаты… Да и не могу на поезде, душно мне, не видно вперед. Вот на телеге – я б поехал. Или полетел бы с доброй душой. Да, я бы там уже был…
Мы вышли на дорогу в Болотню – Киев – Москву.
– Как я люблю Пушкина! – вдруг сказал Федор. – Где он только не бывал… И все ехал конями.
По дороге я вернулся домой, написал эти заметки и прочел, что написал. Получилось: каждая заметка – лоскуток, но, может быть, вместе – лоскутное одеяло. Укрыться можно.
P. S. …Из речи Федора Примаченко на ежегодной нашей встрече у хлева с конем Мальчиком, собакой Пиратом и коровой Манькой в селе Болотня, расположенном в сорока километрах от чернобыльского реактора. Текст печатается по стенограмме и адаптирован для русского читателя.
«Я хату построил сам, чтобы детей там учить, чтоб приучать их до красоты, до природы. Чтоб они не руйнували ничего, а воздвигали что-то доброе. Чтоб они те атомные болванки клятые перетворилы на бороны, да на трактора, да землю эту пахали. Чтоб они соревновались не атомом, не тем, хто из них больше поубивал и покалечил, а урожаями и хлебом.
Господи! Что же те комсомольцы (комсомольцами Ф. П. называет всех правителей) наделали?! Это все надо убрать. Робить только прекрасное. Народу все отдавать. Душу след дарить… Хай они мне не платят, хай ничего не дают. Не нужно мне их имения и миллионы… Мне надо чувствовать, что я живу на земле, и творчество робыть. Я и проживу. И мы проживем.
Хватит! Надо прекратить войны и споры. Надо как-то мир строить. Земной шар. Той шарок, что крутится. Чтоб люди забыли тревогу. Жить в мире, любить один одного, ездить в гости, общаться. А иначе будет только боль и разрушение.
Я не коммунист, не демократ, не социалист – не хочу ходить в стадах. Я просто людина, человек, что на земле живет и красоту строит.
А те партии не нужны: ни коммунистична, ни демократична, ни зелена, ни подзелена…
Не надо. Не хочу их бачить…
Я хочу видеть землю, красоту на ней, и чтоб правнуки мои и заправнуки ее видели. А не войну и злобу…»
Речь Федора прерывалась ржанием коня,
мычанием коровы, пением птиц.
Окончание выступления было отмечено салютом
лопающихся почек на яблоне,
которой Примаченко привил грушу, сливу, вишню
и еще бог знает что, чтобы дерево и цвело долго,
и радовало глаз
прохожего
живого человека.
(6)Ушгули (Сванетия), Киев, Тибет, Мадагаскар
(6)
По направлению к сванам
Долгая беда – угрозы разрушений всегда исполняются природой с педантичностью, достойной лучшего применения. Снег. Лавины, оползни, наводнения… Газеты пишут: «Последствия ликвидируются». Ликвидируются завалы, восстанавливаются дороги, переселяют население пострадавших деревень. А последствия будут существовать
Сванские женщины в отсутствие мужчин
Мужчины в доме живут, в поле работают, в компании беседуют. Они уносят за порог то, что накопила семья: тепло, любовь, постоянство. Женщины дом создают, с поля в дом несут, растят детей и напитывают их будущими воспоминаниями.
Они любят (бывает и так), терпят и хранят
Красавицы – ошибка природы
Кого там они считают красивыми? («Они» – все, кроме меня, как оказалось, гендерного мизантропа)
Пастушок
Разве есть ценности выше тех, что создала природа? Свобода? Но ведь и она, как высший смысл, существует для того, чтобы осознавать красоту земли и чтить свой и чужой (человеческий) дух, заложенный в тебя божественным промыслом.
Свободен
Мы с ним не знакомы. Но он дружелюбен. Даже сочувствует мне:
– Куда ты летаешь, мечешься, маешься? Что тебе не сидится на одном месте?
Остров людей
Вероятно, это одно из немногих мест на Земле, где люди живут в согласии с Богом-Природой; где рождаются дети, похожие на родителей и их пращуров; где в рабочее время людей на улицах нет, а в выходные полно; где за полторы тысячи верст путешествия можно (из нехорошего) найти втоптанную в землю ребристым краем вверх и потому не замеченную одну пивную пробку, а более ничего для будущего культурного слоя; где люди доброжелательны и трудолюбивы и никто не говорит, что именно их земляк открыл Америку раньше Колумба, потому что понимают: никто Америку не открыл – там и раньше жили люди. Просто достиг – первый из европейцев.