– Нет, не надо! Понимаешь, – врал я, – вы выйдете раньше, завтра, и будет неловко, если наша газета напечатает снимки своего корреспондента после вашей. – Я улыбнулся.
Он улыбнулся в ответ, понимая. Все правильно.
– Ты сидишь здесь с утра и не знаешь, что террористы выдвинули ультиматум, – сказал немец. – Если Израиль не откроет тюрьмы для боевиков из «Черного сентября», эти начнут расстреливать по одному заложнику каждый час. Начиная с двенадцати.
Но в двенадцать ничего не произошло. Из дома не было слышно ни звука. Немец и американец ушли в свои редакции публиковать сенсационные снимки захватчиков в масках.
Подо мной на балконе последнего этажа телевизионщики установили камеру. Оператор быстро навел объектив на дом и спрятался за бетонной плитой ограждения. Там же сидел комментатор, который беспрерывно говорил о ситуации вокруг захвата.
Услышав, что министр Геншер предложил себя террористам в обмен на заложников, я собрал аппаратуру и отправился в пресс-центр рассказать об увиденном и услышанном коллегам из газеты, тем более что приближалось время передачи материалов в Москву. Однако они обошлись. Москва сама знала, что писать об этой истории и какие снимки из Мюнхена публиковать.
Теперь, пока я выбираюсь из зоны, плотно оцепленной армией и полицией, расскажу, как попал я в эту зону и в деревню без аккредитации.
Александр Иваницкий, олимпийский чемпион в Токио по борьбе в тяжелом весе, умница и красавец, возглавляя спортивное подразделение в ЦК ВЛКСМ (органом – именно так – которого была «Комсомольская правда»), предложил мне поехать в Мюнхен в группе поддержки нашей команды, чтобы в доме советской делегации выпускать фотогазету для спортсменов. Из Москвы до Бреста мы проехали с Андреем Мироновым, а дальше наш автобус заполнился другими участниками этой самой группы – туристами «Спутника».
В Мюнхене Иваницкий, у которого были две аккредитации – официального лица и важного гостя, повесил мне на шею одну из них. Общее на фотографии у нас было одно – очки, и этого оказалось достаточно, чтобы попадать в Олимпийскую деревню и на соревнования. Мне даже удалось пройти в колонне советских спортсменов по стадиону на торжественном открытии Игр. Синий пиджак с гербом дал волейболист Поярков. Штаны у меня были.
Ночевал я на полу в комнате у Саши Иваницкого, беседуя с ним о нравственности в широком, понятно, философском смысле, у спортсменов, в штабных номерах и изредка в городе с группой поддержки на кровати. Без определенного места.
В этот раз, подходя часов в восемь утра к пропускному пункту, я увидел бронемашину, которой не было прежде, и чуть больше охраны, переодетой в мирную голубую униформу. Предъявив фальшивый «аусвайс», я спокойно прошел на территорию, где у подъезда «советского дома» меня встретил спортивно-комсомольский руководитель Середа и тихо сказал:
– Только что в деревне произошло ужасное событие. В дом, где живут израильские спортсмены, проникли вооруженные террористы, взяли целую борцовскую команду в заложники и обещают убить. Только никому об этом не говори.
– Ты с ума сошел. Сейчас об этом будет говорить весь мир!
– Неважно. Главное, чтобы информация исходила не от нас.
В свете бесед с Иваницким мне показалось уместным выполнить свой профессиональный долг, имеющий простое и безальтернативное содержание: увидеть своими глазами и попытаться рассказать, что сам узнал и почувствовал.
Мюнхенская олимпийская деревня была построена в двух уровнях. Тротуары и бульвары были подняты над землей метров на пять-семь. На них светило солнце и царил обычный праздник. Появившиеся автоматчики внутри и бронемашины по периметру воспринимались как нормальная осторожность немцев. Страшная новость (не распространяемая советскими людьми) еще не охватила олимпийскую семью.
Под пешеходной зоной располагались темноватые транспортные тоннели без намека на дорожки для людей. По этому лабиринту можно было подъехать к каждому дому, если хорошо знать дорогу. Я знал. Попадая в новое место, я, как Магеллан, исследовал окрестные пути, чтобы в случае надобности обойти бурю у мыса Горн, или, на худой конец, как Подколесин, выглядывал в окно, дабы попасть на клумбу с цветочками, а не в колючий терновник при побеге, который всегда имею в виду при опасности возникновения определенной жизни. Словом, в первый же день я полез в тоннели и прошел по ним с той же радостью, которую может испытать человек, идущий по трубе метрополитена и вжимающийся в стену при прохождении поезда.
После сообщения Середы, которому я благодарен за оповещение, я спустился вниз и пошел в направлении израильского дома, мысленно выстраивая свой маршрут по поверхности. Мне повезло: я открыл правильную дверь. Ткнись напротив – попал бы к террористам. Узнал бы больше…
Лифт поднял на последний этаж. Дверь на крышу была по московским меркам чистой формальностью. Крыша плоская. Небо рядом.
Обратный путь в пресс-центр был прост. Ни одной машины.
Коллеги выслушали мой рассказ с вежливым безразличием.
– Мы уже все, что потребовалось, написали… не надо раздувать… частный случай не должен омрачить… Олимпиада складывается для нас удачно… в стремительном адажио… но ты давай… нам штыки нужны… – сказал завотделом. – Международное положение… ты не все знаешь… в ЦК есть мнение… главное – не спровоцировать… не подвергай газету… напиши о досуге чемпионов… ты ведь в группе поддержки… пленку мы отправим в Москву, но пока она дойдет… через два дня это будет неинтересно…
После разговора я вдруг в момент и немедленно понял, что страстно хочу домой – на крышу, на воздух, где ощущал себя уместным и необязательным. Бомжом, как я надеялся.
У бомжа нет прописки, черты оседлости, лагеря добра или зла, или концлагеря, или хора одобрения (возмущения)… Он свободен, потому что у него есть неотъемлемая собственность, которую нельзя перекупить, украсть или национализировать на пользу нашего совершенно очаровательного государства. Его собственность – воздух. Никто не может вдохнуть его воздух, даже лишив бомжа жизни.
Теперь – лингвистическое отступление. В привычное слово я хочу вставить (на минутку, потом уберу и употреблять не буду) букву «в», чтобы объяснить, что это слово означает для меня. Бомвж – без определенного места в жизни. Речь идет о месте, которое норовят определить тебе. Кто – неважно: президент, оппозиция, товарищи, общество, женщина. Отрицание этого самого определения и есть личная свобода. (В том числе.) Непривязанность. Достичь бомжественного состояния трудно, но намерения, которые проявляются в действии, важнее результата. Для того, кто действует, и намерения подразумеваются добрые, как помидор.
…Я опять лежу на крыше один и вспоминаю. Откуда у меня эта мудрая мысль? Ага! Ее выскажет завтра вечером в пивном зале «Хофбраухаус» великий сердечный хирург, мой друг Вячеслав Иванович Францев. Я напомню ее вам, когда придет этот вечер. До него надо дожить.
Доживут не все.
Несогласованность действий, отсутствие опыта, стратегии, тактики, непрофессиональные снайперы, элементарные ошибки при подсчете боевиков (спросили бы телеоператора или меня, снимавших из застекленного подъезда югославского дома погрузку в автобус террористов и заложников). На аэродроме, куда вертолет привезет захватчиков и жертв для якобы посадки в самолет, освещенный несколькими прожекторами, стрелков окажется меньше, чем боевиков, они будут неточны, их действия нескоординированны. Выстрелы спровоцируют подрыв «Черным сентябрем» вертолета и расстрел всех израильтян.
Создается впечатление, что этот знак великой трагедии будущего мировое сообщество воспримет как дурной сон, о котором хочется и хорошо бы забыть, чтобы не портить праздник, как частный инцидент, о котором «через два дня забудут».
…И забыли.
Напоминаю. Взрывы самолетов, автобусов, дискотек, Буденновск, мадридские поезда, Дубровка, лондонское метро, Беслан, манхэттенские близнецы рождены в Мюнхене в семьдесят втором году. Мировые лидеры решали, как уладить дело, не потеряв значительности. Как важный человек, бегущий за шляпой, сдутой порывом ветра, сохраняет достоинство и не замечает, что шляпу сдуло вместе с головой. (Что же до наших экземпляров, то их головы давно скатились в бильярдную пирамиду коллективного коммунистического разума, поощрявшего терроризм против идеологических врагов. А шляпы были надеты прямо на плечи и надежно закреплены.)
…И вот они совещаются. Обсуждают. Стараются. Сами не умеют. Других не пускают. Те, возможно, не умеют тоже. Хоть бы скорее все закончилось! Не готовы, растеряны, беспомощны.
Убиты!
Убиты другие.
Все! Вертолет прилетел. Автобус уехал. Вертолет улетел. Иду в «советский дом». На улицах деревни никого нет. Свет погашен. У подъезда – немецкая охрана. Фальшивый пропуск работает. В телевизоре спортсмены смотрят печальные новости. Тренеры их загоняют спать, но они не уходят.
Опасаясь, что после трагической развязки пропускной режим будет ужесточен и меня с фальшивым «аусвайсом» не пустят в Олимпийскую деревню, я остаюсь ночевать в штабном номере. К тому же здесь мои проявочные бачки. Утром, проявив вчерашние пленки, я вышел из темной ванной в трусах и босиком и увидел высокую молодую женщину, приглашенную в Мюнхен романсами поддержать боевой дух спортсменов, в черном длинном, до пола, вечернем платье.
– Ну как?
Я опешил.
– Во-первых, красиво.
– На голое тело! – сказала певица. – Так и носить? – Она внимательно и нестрого посмотрела на меня.
Я кивнул. И всё. Тогда я был верен измене. Она вышла в соседнюю комнату. Сквозь открытую дверь я услышал звук молнии, потом ее низкий голос:
– Кстати, чем вчера все кончилось?
Она спросила это так, словно ушла после первого акта «Ромео и Джульетты», а сюжет ее все-таки заинтересовал.
– Все погибли.
– Надо же… Пора домой.
В этот день Игры прервутся. Будет объявлен траур, и на печальную церемонию придут спортсмены всех стран. Кроме нашей – Советского Союза. Так решила Москва.