Спустили на дно и вашего покорного слугу. О своих переживаниях я писать не стану, а вот о том, что увидел на дне священного моря, скажу. Там лежала бутылка – знак нашей цивилизации грядущим поколениям. Пустая. Она там будет лежать и после того, как наша родина обретет светлое настоящее.
Бутылка эта навеяла мысль, которая, откровенно говоря, неизбежно пришла бы и без всяких ассоциаций: подводное крещение надо отметить. Достать продукт в Листвянке между тем было непросто и в те ласковые годы, когда избранники народа (то же, что и теперь) назначались из Кремля. Гидронавты, однако, как люди таинственные, на манер пришельцев, пользовались привилегией Клавдии, держательницы государственной лавки винно-водочных изделий и полновластной властительницы дум и чаяний пребывающих в поселке обитателей.
Ученым людям, понятно, она не свалилась с неба как награда за то, что своими уникальными исследованиями подтвердили, что земля раскалывается под нашими ногами. Они были, как водится в пристойном обществе, представлены Клаве местной знаменитостью – мотористом прогулочного правительственного катера «Вест» (бывший «Запад») Степаном N, который пользовался у шинкарки авторитетом в связи с пониманием социалистических принципов двигателя внутреннего сгорания и большим жизненным опытом, обретенным им в ходе войны против Японии.
Результаты режима максимального благоприятствования покровительницы наук мы без ложной торжественности внесли в дощатый сарай, набитый свободно конвертируемой аппаратурой, и, разгребая диоды, триоды и прочие научно-технические гайки и болты, взгромоздили на верстак, над которым кнопками был прикреплен портрет Брежнева работы небезызвестного в ту пору художника И. Глазунова. Таких портретов выдающихся деятелей коммунистического и международного движения, писанных отчасти с натуры, отчасти с оригиналов фотографий и их газетных копий, маэстро налудил немало, но этот был особенно психологичен и правдив: я, помню, сразу признал в нем Леонида Ильича, хотя на нем не было маршальского кителя, декорированного золотыми звездами и высшими боевыми наградами всех стран, куда его ни заносил «Аэрофлот». Брежнев по-хозяйски виднелся по пояс отчасти на фоне гардины, перешитой, наверное, из бархатного знамени (или наоборот), в кабинете, которого на самой картине не видно, но который часто показывали по телевизору во время переговоров с зарубежным царем Хайле Селассие, с нашим Сусловым и другими. В окне на картине виднелся Кремль изнутри. Словом, это был кабинет генерального секретаря. А кто мог позировать в кабинете Брежнева в те годы? Нет-нет, я решительно был уверен, что это он, и ни на какие сделки с совестью не пойду…
Понятны мне чувства моториста, который повесил наклеенную на поля (пусть читатель не забудет про эти поля) цветную вкладку из «Огонька». Степан хотел, чтобы темная, неухоженная мастерская выглядела в связи с приездом столичных ученых привычным для них пространством. В те годы, не в пример нынешним, во всех приличных помещениях и кабинетах висели портреты Леонида Ильича. Вольнодумцы той поры заменяли его портретом пролонгированного действия и сидели под Владимиром Ильичем, как бы демонстрируя независимость мышления при, заметьте, безукоснительной преданности идее. Многие и нынче сидят под этими портретами, поскольку, освежая идеологический климат, не вынимали из рамы предыдущий лик, а покрывали его, как тузом шестерку, следующим, давая понять тем самым, что каждый преемник, то есть ниспровергатель прежнего портрета, находится наверху не без основания. Копни этот культурный слой политических обоев – и там на дне (тоже не выбрасывайте эту пару слов из головы) найдешь лицо, которое теперь и не вспомнишь без фоторобота. Конечно, я быстрее мог продвинуться в своем рассказе, но мне надо занять время, пока Степан ходит по браконьерам с целью добыть омуля на закуску. А браконьерами, дорогой читатель, в этих местах называются местные жители, что ловят втихаря рыбу, которую их предки ловили свободно, а вовсе не государство, которое, скажем, БАМом или лесопромышленным комплексом травит Байкал, а оставшихся омулей, хариусов и т. д., отлавливая сколько может, мечет на столы местным и центральным руководителям.
Степан принес промасленный, с душком газетный сверток. Мы его развернули и, помянув добрым словом тех, кто пожаловал нам омуля, выпили по первой.
Омуль, ребята (это я обращаюсь к тем, кто родился после лозунга «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме»), омуль – это, как залом и белорыбица, пища, вместе с лозунгом, по-английски, не прощаясь, ушедшая из нашей жизни. Вкусная пища, хотя и не такая устойчивая к изменению норм существования, как ее потребитель. Ничего, ребята, хоть и без залома, но, может быть, уже нынешнее поколение будет жить не при коммунизме, а по-человечески…
– Омуль был и остается (пока!) ценнейшей и жирнейшей рыбой нашей эпохи, – сказал пилот-гидронавт Александр Подражанский и стал искать, обо что вытереть руки.
Все стали искать, поскольку возникло опасение, что стаканы и бутылка могут выскользнуть из жирных от омуля пальцев, а назревал второй тост. И тут кто-то поднял глаза на портрет, и мы, хоть и не без смущения, потянули к нему руки. Вот как бы написал об этом моменте истинный скворец перестройки? Мол, уже тогда, в годы политических репрессий, мы без страха рыбными руками захватили генсека, понимая, что он находится на дне застоя (опять – «на дне», вы это держите в уме), и т. д.
А я пишу, как было, «не без смущения»: все-таки генсек – человек пожилой, ходил трудно, говорил скверно.
– Об поля! – строго предупредил Степан (помните, я просил, чтоб читатель не забыл о полях?), и к отпечаткам пальцев предшествующих преступников прибавились наши.
– С Брежневым я не пил, – закручинился Степан.
– Можно подумать, что с остальными ты пил, – сказал командир «Пайсиса» Толя Сагалевич.
– Пил! – уверенно отвечал Степан. – С поэтом Евгением Евтушенко, он может подтвердить. Со Ждановым, правда, не пил, но видел, как он выпивает…
– Да он умер когда?..
– Значит, другого видел такого же, на хомяка похожего, из Политбюро… С Фиделем Кастро выпивал. И с братом ихним Раулем…
Тут мы, очередной раз вытерев руки о поля репродукции, дружно и молча выпили за друзей Степана.
– Я не вру! – обиделся моторист.
– Он не врет, – подтвердил пилот-исследователь из местных Коля Резинков.
– Расскажи!
И начал Степан. (Рассказ Степана передается в изложении. Многие оригинальные выражения опущены автором за невозможностью выразить их письменно.)
Приехал на Байкал Фидель Кастро в качестве гостя, и с ним народу немало. Осмотрели окрестности в сумерках и поехали размещаться в правительственный особняк. «Что это за роскошь такая вдруг построена среди убогой скромности?» – спрашивает гость. А секретарь обкома, желая Фиделя уважить и по своей глупости считавший Кубу как бы и не особенно заграницей, говорит: вообще-то этот особняк был построен специально для приезда вашего соседа, президента США Эйзенхауэра, но поскольку они заслали нам в праздник самолет-шпион У‐2, а мы его сбили…
– Причем первой ракетой, – уточнил пилот-гидронавт.
– Вот именно… То отношение у нас испортилось, и вот теперь вместо Эйзенхауэра вы тут гостите. То, что у Фиделя с Эйзенхауэром отношения неважные, до обкома еще, видно, не докатилось. Вот что, говорит гость, я в этом доме ночевать не буду. Пошли вы… и дальше по-испански. Встал (или он, может, это стоя говорил?) и пошел прочь на берег Ангары. А там рыбачки безбоязненно расположились, поскольку вся милиция торчала у особняка. Подошел Фидель к нашему костру, улыбнулся, чего-то спросил. Мы тут же ему налили, усадили. Уха уже была. Потом брат его пришел – Рауль. Хорошие мужики.
– Как же вы беседовали без языка?
– Нормально. Я его по-русски спрашивал, как там у вас дела, иногда «но пасаран» прибавлял, но он и без этого все понимал. Палец большой вниз опустит и по кругу ведет – наливай! А пустые бутылки в кусты швырял – там все что-то шуршало. Под беседу мы наш запас к часу ночи расстреляли. И отправился я в Листвянку по чрезвычайному поводу будить Клаву – она в соседнем с магазином доме живет.
Вышла она в ночной рубахе и сапогах на босу ногу: «Ты что, с ума сошел – приперся ночью?» Я извиняюсь и говорю: видишь ли, Клава, тут такое дело, что мы сидим на берегу, выпиваем с Фиделем Кастро и с братом его Раулем и нам до утра не хватит… Она в этом месте просто задохнулась: «Ах ты, сучий враль, пьянь поганая! Сказал бы, что со своим братом сидишь, я, может, и дала тебе, но ты приписал сюда товарища Кастро с братом…»
– Он министр обороны, – уточнил пилот-гидронавт.
– Вот именно… Пошел, говорит она, вон, и чтоб язык у тебя отсох… Иду я и думаю: ну, жизнь, правду скажешь – без бутылки останешься. Теперь и друзья не поверят, что достать не смог. Да и перед гостями стыдно. Прихожу, а они хорошо сидят. Оказывается, Фидель Кастро братана послал в резиденцию, а там у них было…
Утром у них намечалась прогулка по Байкалу на катере, где я моторист. Высокие гости – в салоне. Я – в машинном отделении: все по чинам. Тут понадобилось мне посмотреть на выхлоп. Вышел я в чистом и бочком среди пиджаков и галстуков – к корме, а там товарищ Фидель Кастро. Бодрый вполне. Я как бы незаметно назад, а он вдруг руки раскинул и ко мне: «Стефан!» Тут все обмерли. Что такое?.. Потом уехал он, а на меня местные взъелись.
– За что?
– Наверное, за связь с иностранцем. Они же знали, что единственно, с кем я имел прямой контакт, – с тремя токовчанами.
– Это кто? – спросил я, вспоминая зарубежные страны.
– А трех японцев я взял в плен в сорок пятом. Ну, в Ростове кто живет – ростовчане, значит, в Токио – токовчане. Ясно вроде говорю? А тут – кубинец. На Кубе-то я не был, по их сведениям… – Степан закручинился ненадолго. – Вот думаю, может, написать однополчанину? – Он кивнул на портрет Леонида Ильича, потом ткнул рыбной костью в г