Ужас!
На полу лежали моток веревки, метров тридцать, и монтажный пояс.
Держась потными от отваги ладонями за проем люка, я высунул голову, стараясь не смотреть вниз, и закричал:
– Толя, Олег! Я пришел. Что делать дальше?
Сверху я услышал голос Емельянова, в котором мне послышалась обреченность. Или это я придумал позже, чтобы оправдать драматизм легкомыслия следующих слов:
– Надень пояс. Привяжи к нему веревку и, страхуясь, ползи к нам. А лучше возвращайся назад.
– А второй конец за что привязать?
– За скобу.
Надев широкий монтажный пояс и закрепив на нем веревку, я высунулся из форточки и накинул затягивающуюся петлю на нижнюю Т-образную скобу. Под поперечину. Подергал. Крепко.
– Страховка готова.
– Осторожно. Пошел!
Надо же быть таким идиотом, чтобы, привязав себя к скобе свободной тридцатиметровой веревкой, посчитать, что ты себя обезопасил. Если б я сорвался со «ступеньки», то, пролетев от тридцати до пятидесяти метров (в зависимости от того, на какой высоте это произошло), был бы сломан пополам монтажным поясом. Но я этого не знал и потому довольно уверенно, хотя с необычайной осторожностью и исключив какой бы то ни было автоматизм, приближался к вершине. К ангелу. Верхолазы из-за шара меня не видели, но подбадривали, не давая никаких советов. Впрочем, когда я уперся в шар головой и понял, что передо мной непреодолимый отрицательный уклон, Толя Емельянов сказал:
– Ты разгонись и, как муха по потолку, ползи. Понял?
Ответил, что понял, но страшно было очень. А возвращаться, не пообщавшись с ангелом, будучи в двух (буквально) метрах от него, – обидное поражение. Зачем тогда лез?
Как ни странно, совет Емельянова мне помог, и через несколько секунд, не знаю уж как, но успешно (раз я вам пишу) миновав экватор шара, я увидел босые ноги ангела. Держась одной рукой за скобу, я стал пытаться привести аппарат в рабочее состояние. (Так для значительности называю мучительный процесс снятия одной рукой крышки с фотоаппарата.) Затем, одной же рукой, не глядя от страха назад и вниз, я щелкнул, по-видимому, панораму Петроградской стороны и Толю с Олегом, работающих на чудесном флюгере. Ничего особенного, если не понять, что снята она не мощнейшим телеобъективом, а широкоугольником.
– Что ты мучаешься? Прицепись к скобе – освободи обе руки и снимай спокойно. Где твой карабин?
Он глянул с ангельского крыла, увидел мое счастливое, я так думаю, лицо в очках, привязанных веревочкой, чтоб не сдуло, свободно развевающиеся на ветру тридцать метров веревки и тихо, но уверенно сказал:
– Молодец! А теперь тихо и внимательно глядя на ноги, чтобы не оступиться, спускайся. Из люка крикнешь.
И тут же я сообразил все про свою «страховку». Спуск был мучительно долгим, но не бесконечным. Теперь я стоял на последней над люком скобе и решал задачу, как мне сверху попасть в эту небольшую квадратную дырку. Получалось, что надо, держась руками за кованую перекладину буквы Т, качнуться и, попав ногами в люк, влететь в него, вовремя отпустив руки.
Так и случилось. Я отвязал веревку и, не снимая пояса, на дрожащих ногах (это не образ) медленно спустившись в пустынный храм, встал на колени.
Ангел был благосклонен ко мне
за то, наверное, что я его навестил при жизни.
А то все он к нам
да к нам…
Шатили
Крепость Шатили выплыла из-за поворота призом за опасный путь через перевал. Летом – мучительная езда по узким каменистым дорогам. С одной стороны – скала, с другой – обрыв. Зимой перевал закрывается, и попасть сюда можно только вертолетом. Но вертолету нужна погода, а тут туманы, ветры, снега…
Хевсуры предпочитают пешком. День-два ходу – и ты в магазине или в поликлинике. Правда, надо идти втроем: если один оступился на тропе и повредил ногу, второй останется его охранять, а третий пойдет за помощью.
С тех пор как люди начали передвигаться по земле, они стали видеть то, что сами не строили, и удивляться, если приходили в гости, или разрушать, чтобы унизить соседа, если шли войной. Старинный Муцо разрушен. Низкие сакли развалились от непогод и отсутствия людей. Когда-то больные и немощные приходили сюда и ложились на каменные ложа, чтобы не обременять своими мучениями и смертью тех, кто еще жил. Выветренные и выбеленные дождями скелеты людей населяют скелеты жилищ. Мертвый город охраняют мертвые.
А Шатили уцелел…
Тучи, изнемогая от тяжести, к вечеру добрались из грузинских долин до Хевсуретии и, остановившись, свалили с плеч темень на сложенные из плоских камней дома, ставшие спина к спине в узком ущелье. Темнота сходилась над Шатили. Но еще были видны полтора десятка жителей, ослики и мальчик, ведущий в поводу белую, почти прозрачную лошадь. В остатке дня показалось, что тонущая во мгле крепость выше гор.
Утро вернуло масштаб, и оказалось, что дома чуть больше, чем в два человеческих роста… Я взял фотоаппарат.
– Убери из кадра ослика.
– Почему убрать? – удивился Давид. – Так веселее. Сними, прошу, Алексия с осликом. Ты видел когда-нибудь более симпатичное животное, чем ослик-ребенок?
– Не видел.
– Ну вот. Улыбайся, Алексий! Почему деревенский мэр в Хевсуретии должен быть грустным? Молодой, образованный, двое детей…
– Мальчики! – сказал Алексий.
Ослик упирался. Алексий – отец двух мальчиков, почтальон и мэр горного Шатили – улыбался. Я фотографировал. Давид, местный ветврач, тоже отец двоих детей (одна, кажется, все-таки девочка), побежал за зрителями.
Пришли зрители: Георгий, Мишико, Лело, Елена, Алик, Зурико и Леван с братом Автандилом.
– Ты бы лучше сфотографировал его на фоне Шатили, – сказал Мишико. Действительно, было бы лучше, но Алексий уже снял хевсурскую рубаху и повесил кинжал на стену служебной каморки.
К тому же опять вдруг резко потемнело. Сухой отрывистый удар расколол горы, и молнии, на мгновение вернув утраченный пейзаж, озарили улочки, достаточно широкие, чтобы распахнуть руки для друга, и вполне узкие, чтобы не протиснулся вооруженный враг. Резцом света они гравировали хевсурские башни на рваном фоне черного неба, словно желая показать, насколько рукотворный Шатили уместен в живой природе. Зеленые слепящие ручьи текли сквозь дома-скалы к реке и, достигнув ее, зажгли бурлящим на камнях светом…
В мгновение все стихло. Зашелестел дождь.
– Жаль, Эль-Греко не видел Шатили в грозу! – сказал за спиной Мишико, а может быть, Георгий, или Лело, или Елена (ах, Елена!), или Зурико, или Леван с братом Автандилом. (Нет, этот все-таки не мог.)
– Почему не взяли с собой этого грека? – спросил Алексий улыбаясь. – Где он увидит такую красоту?
– Нигде не увидит, – подтвердил Давид. – В другой раз не стесняйтесь.
Петров день
У Погоста трава высокая. Под деревьями – темно-серые кресты, старые могилки, поросшие земляникой, и среди них новая, с оградой, за которую бабушка Марфа Постникова отдала мужику из Березников почти всю свою пенсию – восемь рублей.
Рядом с кладбищем – две деревянные церкви. Утром, часа в четыре, на розово-голубом фоне рассветного неба – черные силуэты храмов и силуэт коня. Коня с гривой. Теперь, днем, церкви серебрятся лемехом. Кровли худые. Окна без стекол.
А в деревне песни поют. Петров день. Самое гулянье. Мы со Славой Головановым поднимаемся с травы и идем в Чикинскую. Недалеко. А там люди вышли из-за столов на улицу погулять.
Шесть женок, взявшись за руки, идут по улице и поют красиво и печально. Стало жалко себя.
Навстречу им, крепко качаясь, двигается хозяин нашего вчерашнего ночлега Афанасий Гусев. Мы закричали ему, но то ли он не услышал, то ли не разобрал спьяну, откуда ревут, потому что вдруг нырнул под низкую матицу ближайшей избы, откуда спустя несколько минут вышел, уже сильно удивляясь и едва удерживаясь на ногах.
Мы сели на бревна, где сидели и вчера, когда Афанасий, увидев нас, пригласил переночевать.
Задул ветер. Солнце скрылось. Собирался дождь. Из избы к нам вышли два мужика. Один широколицый, крепкий, в сапогах и пиджаке – Васька. На лице его блуждала трагическая улыбка. Второй – в синей форменной тужурке с металлическими пуговицами лесника и в кепке.
Оба были по-хорошему пьяны и дружелюбны.
Ваське было лет тридцать пять, и он, как все почти молодые мужики в Чикинской, работал на сплаве. Другой, постарше, оказался мастером сплава, и звали его примерно Виталием. Лицо у мастера цвета пережженного красного кирпича, с маленькими, глубоко посаженными колючими и хитроватыми глазами, выцветшими до бледной голубизны и покрытыми от частых, что ли, выпивок сизой пленкой.
Мастер был говорлив.
– Кто такие, откуда?
– Из Москвы, – это Голованов, – и из Ленинграда.
– Из Ленинграда? – Мастер оживился. – В Ленинграде в войну был. Потом перешел границу и в Германию ходил. А вы, бывай, войны не видели? Молодые!.. – Мастер ухмыльнулся и посмотрел на небо. – Дождь пойдет.
Васька молчал.
Дождь вот-вот уж собрался. Северный холодный ветер гнал тучи над самыми церквями. Пинегу рябило.
– Вы еще детьми были, – не унимался мастер, – вы ни х…а не воевали. – Он снисходительно покачал головой.
Васька молчал.
– А вот я, б…ь, в Германии как вот здесь ходил. – Мастер поднял голову, и крупная дождевая капля потекла по щеке и застряла в морщине. – Дождь х…в, – укоризненно заметил мастер.
Васька, глядевший с неподдельным интересом на мои фотоаппараты, вдруг отвлекся от занятия и повернул голову:
– Я в Германии был. Когда там забастовка произошла.
– Помню, – сказал Слава, – в пятьдесят третьем году. Только Сталин умер.
– Да-да. Вот точно, в пятьдесят третьем. Я еще служил. Вот точно!
Мастер томился, разговор уходил от него. Он терял контроль над беседой, и это его не устраивало. Он пережидал момент, чтобы вступить. Но Васька разошелся.
– Гречку знаешь?
– Слышал.