Шел прохожий, на прохожего похожий — страница 52 из 75

Видимо, пока я занимался чтением, тема за столом изрядно развилась, и вопрос, который задал Витя, застал меня врасплох.

– Вот ты грамотный, скажи, кто был министром обороны после войны?

– Жуков, что ли? – сказал я.

– Жуков?

– Жуков…

– А не Булганин?

– Может, и Булганин.

– Так какого же ты х…я?

– Не матерись, е…т…м…, – призвал к порядку Иван.

– Ты уж извини, Витя, не помню.

– То-то! А не знаешь, так и не п…ди!

– А сам ты знаешь? – заступился за меня Аркадий.

– Ну!..

– А ну скажи, скажи! – оживился мастер. – Меня-то ты не обманешь.

– Булганин!

– Да ну!

– Ну!

– А может, Василевский?

– Нет, Булганин! – уперся Витя.

– А после Сталина кто был? – Мастер почувствовал жертву.

– Булганин.

– И при Сталине Булганин, и после Сталина Булганин? Х…во врешь!

– Ну не Гречко, как ты говорил.

– А я и не говорил, что Гречко – министр, – парировал мастер.

– Он и командующим оккупационными войсками не был.

– А кто был?

– Чуйков!

– Чуйков?

– Чуйков был.

– Ну ты и врешь, Витя!

– Верно ведь, – встрял в разговор Голованов. – Чуйков был.

Глаза Вити потеплели.

– Может, и был, – согласился мастер, – но и Гречко был.

– И Гречко был.

– А Васька, х…ев враль, говорит, что он у Гречки шофером был.

– У Гречки? – переспросил Витя.

– У него.

– Ну уж врет!

– Дак ты же сам говорил, что Васька у маршала шоферить мог. Говорил?

– Говорил.

– А сейчас что говоришь? – Мастер победно посмотрел по сторонам.

– Так я же не знал, что у Гречки.

– Не знал, не знал. Васька, б…, врет, а он не знал. Шофер у Гречки.

– Да он вообще-то шофер или как? – спросил Аркадий.

– Да х…я, – заметил Витя.

– Опять мат в избе? Да что вы, б…, не видите, что баба тут и дитё?!

– Верно! Ты вот Ваську-то хорошо знаешь? – обратился мастер к Жене.

– Да х…ня все это.

– Он пьяный, ты его не тронь, – быстро сказал хозяин.

– Да… Тогда ты мне, Иван, скажи, или пусть Афанасий.

В это время, пригибаясь под притолокой, в комнату вошел Саша, крепкий мужик на вид лет сорока.

– Ну, – весело сказал он, вертя круглой башкой по сторонам, – с праздником, мужики. Ну, Аркаша, как твои комики?

– Да ну их, – махнул рукой Аркадий.

– Нет, комики. Это так я его родственников называю. Комиками. Они ему дом строить не помогли, вот я их комиками и прозвал.

Мастер оживился:

– Правильно говоришь. Вот ты, Саша, пятьдесят лет прожил…

– Ага.

– Ты Ваську знаешь?

– Какого?

– Ваську-сплавщика. На перевозе работал у Труфоновой горы.

– Ну?

– Дак этот враль х…в говорит, что работал шофером у Гречки.

– Комик. Ну и что?

– Так он же не работал.

– Ну?

– Что «ну»? – рассердился мастер.

– Ну не работал.

– А врет…

– Комик, я и говорю, – рассмеялся Саша. – Ты вот лучше Аркадия спроси, где его родственники. Ха! Вот где комики.

Спор грозил угаснуть. Саша с его трезвым и веселым взглядом на вещи совершенно обескуражил мастера. Высокий спор угасал, и праздник грозил превратиться в заурядную выпивку, если бы не произошло неожиданное.

Дверь тихо отворилась.

Широко расставляя ноги и смущенно улыбаясь, в избу вошел все еще нетрезвый Васька.

Все, даже дед и Коля, вылезший из-под кровати, повернулись к нему.

– Ну, – сказал мастер прокурорским тоном. – Признаешь?

Васька потупился:

– Признаю…

– Не был ты шофером у Гречки!

Васька поднял ласковые и покорные глаза:

– Был!

В наступившей тишине голос мастера прозвучал торжественно и драматически:

– Отступись, Васька!

– Отступись, отступись, отступись, – сказали Афанасий, Иван, Аркадий, Виктор, Женя, Коля, Саша, Петр Иванович, Оля, Голованов и я… Только малое дитё квакало что-то свое в яслях… – Ну, отступись перед всем обществом от своих заблуждений. Ты не можешь быть один прав против всех.

– Отступись!

– Не отступлюсь! – сказал Васька и вышел.

– А ну давай все на улицу! Накурили при дитё! – закричала вдруг Ольга. – Вон все! На дворе курите!

Дождь кончился. Вечернее солнце освещало дом, забор, доски перед ним и мужиков. Последним из калитки выполз Коля. Он лежал вдоль лесин на земле, упершись руками в изумрудную северную траву, и, задрав голову, смотрел на небо.

Голованов, сидя на досках, обнявшись со сплавщиками, как мог отчетливо сказал мне:

– Сними Колю и нас. И назови эту карточку «К звездам!».

Я так и сделал.

Ярослав Кириллович Голованов

замечательно писал

о космосе.

Он знал вопрос.

Рыжие

Даже на черно-белой фотографии видно, что эти четверо братьев совершенно рыжие.

Такая удача. Клички и любовно-ироническое отношение им обеспечены на всю жизнь, и теперь можно не думать о системе поведения. Они обречены выпадать из общего ряда.

Рыжий – не столько обилие веснушек и пожар на голове, сколько мировоззрение и образ жизни: лукавая простодушность, скрывающая терпящий насмешки ум, снисходительность к глупости, театральность и естественность. Блистательный питерский клоун Леонид Лейкин пересказал мне слова итальянского коверного: «В хорошем “рыжем” живут два человека. Первый постоянно думает о втором, а второй не подозревает о существовании первого».

Хитрость рыжего не приносит выгоды самому герою, она видима всеми и безопасна для окружающих. Быстрое прощение – свидетельство отсутствия злопамятства, но не отсутствия боли. Обид рыжий не копит, постоянно попадает в якобы глупые ситуации, из которых по ленивой изобретательности выходит с честью, не победив никого.

Этот гороскоп, как, впрочем, любой, совершенно неточен, поскольку касается лишь талантливых «рыжих», то есть рыжих чистого жанра. Белая кожа и огненный цвет волос не дают права на ношение этого высокого звания, хотя по первости могут ввести в заблуждение. Распахиваешь объятия: «Здравствуй, брат!» – а из-под белесых ресниц холодный, самоуверенный взгляд, полный невыносимого достоинства. Нет, милейший, какой же ты рыжий – ты совершенно черный. Ты жаждешь исключительности, а истинно рыжий такой же, как все, только другой.

Эти четверо вырастут и станут разными, но, может быть, кому-нибудь из них повезет, как однажды повезло мне, когда серьезный человек, вернувшись из заграничной командировки, сообщил бывшему моему главному редактору:

– Все вели себя солидно, а ваш – как рыжий клоун.

Я храню эту оценку как самую дорогую,

хотя и несколько завышенную.

Теперь к героям фотографии…

Вперед, ребята!

Вас ждут великие дела.

Но… не забывайте о жанре.

Он рождает братство.

С днем рождения.

Вообще.

Восхождение ко дну

Тот, кто пашет и кует,

Тот кует и пашет.

Тот, кто пляшет и поет,

Тот поет и пляшет.

То немногое, что можно выбрать для печати из замечательных высказываний Гены Хлевнова – моториста научно-исследовательского судна «Академик Мстислав Келдыш», честного наследователя морской династии, ведущей род от прадедушки Хлевнова, потомственного одесского контрабандиста.

Профессия – пассажир

– Ну! Коллега! – в голосе Михальцева были нетерпение и диктат.

– Что, опаздываю? – раздраженно спросил я.

– Нет, но вы не одеты.

Это было правдой. Несгораемый голубой костюм с эмблемой подводного обитаемого аппарата «Мир» был перекинут через плечо, на другом плече висела сумка с фотоаппаратами, в руках – телевизионная съемочная камера Betacam и светильник. У выхода на палубу, готовые к погружению, стояли командир аппарата финский пилот Пекка Лааксо и второй пилот Дима Васильев.

– Одевайся, мы подержим. Ты грузишься первым.

Михальцев, снимая напряжение, сказал «ну-ну» и пожелал ни пуха…

С ним постоянно такая история. Сначала мгновенное «нет» на любое предложение, потом после паузы оптимальное решение. Сначала претензии за опоздание, пусть мнимое (мнимое – это, правда, не про меня), за активность или за пассивность – не имеет значения, потом извинения (если не прав), примирение во имя дела. Сначала осторожное, почти испуганное «Чу! Чу!» (словно «Чур меня, чур!»), потом действия, смелые до границы рассудка (но до безрассудства никогда)… Поучения, наставления, педантизм, склонность к точным формулировкам до умопомрачения, подозрения (которые, впрочем, порой оправдываются), просто фантастическое упрямство, дающее положительные результаты, а потому эвфемистически называемое упорством, способность обидеть человека, не заметив этого, и признать свою неправоту, только если ему объяснить, что к чему, стремление к намеченной цели по кратчайшей прямой, проламывая путь и обдираясь в кровь, уверенность в своей правоте и т. д. и т. п.

Все это да и к тому еще столько же противоречивого, разного и прекрасного не нарисует портрет выдающегося океанолога профессора Игоря Евгеньевича Михальцева – отца лучшего в истории «шеститысячного» аппарата «Мир», в который я сейчас полезу, чтобы участвовать в коротком испытательном погружении.

Честно говоря, можно было обойтись без дополнительного погружения для замеров крена, но Михальцев и финны пожалели меня, видя, как я расстроился, оставшись за бортом погружений, и приняли решение пустить меня под воду.

Гидронавтов Института океанологии имени Ширшова я знаю давно. В начале семидесятых мы познакомились в Голубой бухте под Геленджиком. Тогда испытывался «Аргус» с глубиной погружения до шестисот метров, построенный в конструкторском бюро института у Виктора Бровко, который в нашем рейсе с борта научно-исследовательского судна «Академик Мстислав Келдыш» руководит погружениями. Виктор взял меня буквально в первое «ныряние» «Аргуса». Я написал об этом статью, почти ничего не напутав, и мы подружились с ним, с Сашей Подражанским, великолепным пилотом, теперь заместителем руководителя лаборатории научной эксплуатации обитаемой техники, и с самим руководителем доктором наук Анатолием Сагалевичем. Толя тогда только приехал из Канады, где наблюдал за строительством двухтысячных аппаратов «Пайсис», как теперь следил и за изготовлением «Миров». Кстати, те и другие делались по техническому заданию АН СССР и были детищами Михальц