Человек и пони шли по улице на работу.
– Как зовут вашу красавицу?
Старик похлопал по кивающей в такт шагу маленькой седой морде, сказал:
– Я ее зову Королева Марго, но по паспорту ее имя Маруся. Вы не местный?
– Я ищу Староконный рынок. Эдуард Багрицкий в детстве продавал там птиц.
– Вы мне рассказываете…
Птиц продают там и теперь. На том месте, где, возможно, стоял с чижиками поэт, теперь торговал другой человек. Он держал клетку с сиамским котом. Словно прыгала там какая-нибудь канарейка, а кот ее съел и теперь сидит сам.
Другой сиамский кот сидел в сумке, выставив наружу голову, тугую и круглую, как вывалянный в бежевом меху гандбольный мяч. На шее у него болтался обрывок бельевой веревки. Кот изнутри царапал сумку и хрипел. Продавец в кирзовых сапогах и синем сатиновом халате с видимым усилием сжимал сумку под мышкой, то и дело поправляя молнию, которую кот раздвигал затылком.
Перед ним топтались два парня.
– Купите котика, – уговаривал продавец, – это же такая радость ребенку.
– Какому ребенку! Твоему коту нужно будку собачью и цепь.
– Шо вы такое говорите, даже смешно. Он же ласковый, как я не знаю… Вот смотрите, я могу его погладить.
Он быстро провел рукой по загривку, на котором тут же вздыбилась шерсть. Глаза кота загорелись нехорошим огнем.
– Неизвестно, – сказал серьезно один из парней, – может, и кот-то у тебя не целый. Может, голова одна, без туловища. Может, она на руку надета. А ну покажи целиком!
– То есть? – обиделся продавец. —
Все у него есть, пощупайте!
Кот метал молнии, рвался, словно в аттракционе
«бег в мешках».
– Ладно, за полцены возьмем.
Дом охранять. Доставай.
– Не… берите с сумкой.
Покупатели ушли с котом,
а продавец остался. Посмотрел на нас:
– Они смеются. Это ж такой тихий кот.
Когда люди видели его на диване, то удивлялись:
это у вас кошечка
или копилка?
Кофе в Батуми
В Батуми воздух сладок и тягуч, как кофе,
в Батуми ночи ароматны и густы, как кофе,
в Батуми море обжигает и пьянит, как кофе.
– Вот таким представляется мне Батуми, – говорю я горожанину, к которому подсел за столик небольшой уличной кофейни у базара.
…В Батуми воздух сладок и тягуч. В Батуми пахнет гвоздикой, корицей и лавром. В Батуми – пальмы, в Батуми – море. Черной и горячей ночью греки-контрабандисты причаливают на парусных лодках к звучащим цикадами берегам, и турки в фесках выгружают мешки с мокко и несут на плечах по городу. Они проскальзывают тенью мимо милиционеров, которые, стоя на улице, смотрят в распахнутые окна белых одноэтажных домов футбольный матч по телевизору, и сваливают свою добычу в уютных подвалах, где, кто в джинсах и ватнике, кто в домино, кто в смокинге, сидят за столами люди и, покуривая трубочки с необандероленным голландским табаком, пьют раскаленный и сладкий батумский кофе. А утром – базар, где колониальные товары недороги, а местные чуть не даром.
– Да, да!.. Греки, турки, контрабандисты… Похоже. А милиционер отвернулся, потому что ему заплатили или просто так?
– Просто так.
– У-гу. То есть у вас такая невероятная фантазия…
И мы пьем кофе. Его варит на раскаленном песке медлительный человек с печальными усами.
– Еще?
– Позже. Схожу на базар, куплю арбуз, – говорю я. – Вы не уходите?
– Куда уходить? Здесь «биржа», здесь мы каждый день собираемся обсудить, что делается в мире. И что-то решить все-таки.
Подходя к батумскому базару, описывать товары и цены которого отказывается воображение, я увидел зеленые горы. Это были горы кахетинских арбузов. Дружелюбный парень, зазывая покупателей, бесстрашно объявлял цену за килограмм. Однако…
– Ты хорошо представляешь себе эту цифру?
– Ладно, – улыбнулся кахетинец, – так тебе арбуз дам. А ты за это купи у базарного дурачка метр.
– Метр чего?
– Просто метр, дорогой! Просто метр. Вообще.
– За сколько?
– Один метр двадцать рублей стоит. У него полтора. Значит, тридцатку дашь.
Подошел дурачок и протянул руку. Я положил в нее деньги. Он спрятал их в карман вельветовых джинсов и достал складной плотницкий метр. Полтора метра, точнее.
– Колониальный товар, – сказал дурачок не без иронии.
По дороге на «биржу» я увидел скобяную лавку, увешанную желтыми плотницкими метрами по пятерке за штуку, и парня в вельветовых джинсах, стоявшего у прилавка спиной ко мне.
– Вот арбуз подарили – сейчас съедим. И метр купил у дурачка, – похвастался я кофейному собеседнику.
– За сколько метр?
– Тридцать рублей. Здесь полтора.
– За тридцать? У дурачка?
Да… Конечно, все подорожало,
курортный сезон, – сказал любитель кофе,
внимательно
рассматривая меня.
Свинарки
Пережидаем время.
Ждем, что закончится скверный день, год, период…
Предполагаем жить, как сказал гений.
Суетимся, сеем вокруг себя мелкие дела, необязательные к исполнению, рябим. И говорим. Звук производим. Недолговечный и не всегда полезный продукт. Надуваем щеки, паузу не держим, тужимся.
– Сейчас на глазах у почтенной публики будет… – шпрехшталмейстер (тоже красный и с выпученными от усилия глазами) гордо оглядывает ряды, – будет произнесено слово! А затем на глазах у изумительной публики все займутся полезным делом… Приготовились.
Что-то нераздельное и дурное раздалось над унылой землей унылых людей. Ни одного узнаваемого с детства от мамы и бабушки доброго звука… Непонятно, невнятно, незнакомо. Только и разобрались, что вранье.
– Так когда же?
– В следующий раз, наверное…
Пол бы помыть, табуретку выстругать, письмо написать, вспахать… Но нет на это времени. Надо ждать. Ждать мира (воевать можно – потому что это тоже ждать), когда можно будет сеять… Помощи – тогда можно работать. Ждать, когда поумнеют дураки, когда пробудится совесть у плутов и у тебя, дорогой, будет чисто в доме и можно будет сесть и подумать, почему не работаешь…
…Любимые мои свинарки Фрося Воронова, Люба Пересыпкина, Нина Гавриловская, честно и чисто работающие с детства славные русские женщины! Никто, никакая добрая к народу власть не возьмет вас на руки, как взяли вы своих мытых, ухоженных поросят. Не больно вы ей нужны. Ни бывшей – «все для человека», ни будущей – «все во имя человека». У них свои свинарники – сухие, светлые, с хорошей акустикой, и свиньи
в них обретаются – не чета вашим.
И если у вас возникнет вопрос
«На что надежда?»,
отвечайте: «На руки свои и сердца».
Шарманка
– Когда я работал проводами, на мне сидели птицы… – сказал приехавший погостить из Мингрелии Джемал, задумчиво глядя в окно.
Я выглянул на улицу. Птиц на проводах не было. Улетели птицы. Может, проводами он работал не вчера?..
На следующий день в семь утра Джемал опять стоял у окна.
– Когда я работал цветами, меня на улицах бесплатно раздавали прохожим.
Этот факт вызвал у нас с другом Георгием полное доверие. Вот только слово «бесплатно»…
– Когда я работал шарманкой, – говорил Джемал, вновь стоя у утреннего окна, – я играл грустные неаполитанские песни…
А вот это было все-таки сомнительно – мы знали, что со слухом у него неважно.
Новое утро, по-видимому, опять застало Джемала у нашего окна, но я не знал это наверное, потому что мы с другом Георгием встретили это утро в маленьком духане «Квибиси» по дороге в Боржоми.
За стеной негромко и слаженно пели мужчины. Они закончили, и песня в открытые двери плавно вытекла из комнаты и поплыла вверх по ущелью, радуя приехавших на воды отдыхающих, а наступившую тишину заполнили другие звуки, и от звуков этих захотелось расплакаться, по-детски облегчив душу слезами. Они были светлы, как дыхание пастушьей дудочки, и печальны, как гибель «Титаника».
– Шарманка, – сказал друг Георгий, – пойдем.
Пожилой человек мерно крутил ручку большого двухпудового ящика с надписью «Нечада Балковская 94 Одесса» и изображениями двух кинто. Они были, видимо, одного возраста – шарманщик, шарманка и музыка, и все в духане чувствовали обаяние прожитого кем-то другим времени.
Шарманщик крутил ручку, воздух из меха попадал в голоса-свистки, которыми управлял валик, утыканный гвоздиками-нотами, и органчик пел протяжно и грустно.
– Скажи, Отари Петрович, играла твоя шарманка когда-нибудь неаполитанские песни?
Шарманщик передвинул рычажок, и шарманка запела «Скажите, девушки, подружке вашей…» довольно фальшиво и… на мингрельском языке.
– Сам не знаю, что такое, – удивился шарманщик.
Мы переглянулись.
Утром, воротившись в Тбилиси, мы дома застали Джемала.
– Когда я работал самолетом, – сказал он, – у меня были
широкие крылья.
– В Москву лучше поездом поедешь, —
сказал Георгий, глядя на фигуру у окна.
– Он же поэт, – сказал я, – это образ.
– Поездом, поездом…
Земля не для людей
Утром меня занесло на Галапагосы… Острова с небесной высоты, наверное, кажутся веснушками, рассыпанными по зелени океана. Но такой высоты я не достиг. Наоборот, я терял высоту. Под моими крыльями рябила вода, и когда на манер олушей полагалось выставлять вперед лапки и готовиться к посадке на воду, образовалась серая суша.
Теперь надлежало напрочь забыть, что человек – хозяин на земле, и вспомнить, что он гость.
Острова были задуманы Господом как необитаемые. Для людей там не было приготовлено ничего. Он разместил Галапагосы в полутора тысячах километров от южноамериканского континента в Тихом океане, в холодном течении Гумбольта, прямо на экваторе.
Экзотические твари мирно соседствуют на островах и порой меняют свои данные свыше свойства в соответствии с теорией Дарвина: сухопутная игуана на одном острове – с круглым хвостом (она нашла питание на земле), на другом острове она кормится в море, и потому хвост у нее плоский (чтобы плавать). Черепахи сухопутные и морские, размерами и постными лицами напоминающие борцов сумо, пингвины, морские львы, киты, дельфины, акулы, скаты, манты, рыбы, количество и разнообразие которых невозможно вообразить…