На обратном пути Гоги с Леваном подхватили в машину какие-то районные руководители, а нас с Мишей пристроили за задним сиденьем уазика наши недавние знакомцы из ресторана.
– Кто они? – спросил я тихонько у Гоги.
– Разбойники, – ответил он.
Всю дорогу до Копитнари, что под Кутаиси, Миша и изящный Вано Ониани без перерыва читали стихи Галактиона Табидзе.
– Откуда вы знаете столько стихов? – спросил я Вано.
– У меня было много вынужденного времени на изучение грузинской поэзии и русского языка.
Настала темная пора, и мы завернули в автокемпинг на ночлег, где нас уже ждали Гоги и Лело.
– Здесь вы наши гости, – сказал Ониани и пригласил к столу.
Утомившись от долгой дороги и выпитой изрядно сванской водки «жипитаури», я отправился осматривать окрестности и тут в регистратуре кемпинга, над русской надписью «рецепция», увидел большое живописное полотно. По небесной голубизны поверхности озера Разлив (что было понятно с первого взгляда) плыл длинный узкий челн. На приподнятом носу его, подчеркивающем стремительность движения, в позе Наполеона, озирающего Москву с Поклонной горы, скрестив руки на груди и выставив вперед согнутую в колене ногу, гордо стоял во френче Сосо Джугашвили.
В лодке, кроме него, никого не было.
На зеленом плоском берегу с шалашом на заднем плане в суетливом и заискивающем изгибе, одетый с темную тройку с галстуком в горошек и кепку, стоял Владимир Ульянов, делая двумя коротковатыми ручками движение – сюда прошу.
Ах, что за прелесть, что за историческое провидение. Дуумвират одного. Хотя кто тогда это понимал?
– А можно купить у вас эту картину? – спросил я администратора.
– Возьмите старинный медный кувшин.
Просто так. А картину совсем нельзя.
К нам специально приезжают смотреть ее.
Люди должны знать свою историю.
Ей-богу,
она права.
Человек в шляпе
Мужчина бежит к трамваю, и тут порывом ветра у него с головы сдувает шляпу. Нежданно возникает выбор, о котором он и не помышлял. Торопился, строил планы на поездку – и вот! После мгновенного раздумья выбрана шляпа. Трамвай уходит, а он на прямых ногах, со скоростью, позволяющей сохранить достоинство, устремляется в погоню. Настигает, нагибается, и в это время ветер отгоняет шляпу дальше. Он бежит, испытывая неловкость перед улицей. Она же радуется развлечению, почти никогда не сочувствуя: не ходи франтом, будь как все. Равняйся.
А раньше, бывало, мужчины сплошь ходили в котелках, кепи, картузах. Человек с непокрытой головой словно бросал вызов, как нынче тот, что в шляпе. Потом в нашей стране наступили времена, когда шляпу сохраняли люди прежнего порядка жизни. Они умели ее носить, как ходить с прямой спиной. Их дразнили интеллигентами, выучив это непростое слово, предварительно потренировавшись на новоязовских терминах: индустриализация, раскулачивание, социалистическое сознание, враги народа, которые иногда ходили в шляпах, иногда в крестьянских треухах или рабочих фуражках.
Шляпа была дискредитирована на время, чтобы возродиться на головах ответственных партийцев и лучших представителей рабоче-крестьянской интеллигенции (что за прелесть этот термин!). Господи, как нелепо они выглядели на Мавзолее в одинаковых «борсолино» и с врожденным партийным кифозом. Прямой спины не позволил бы себе никто, кроме первых лиц, но и те прошли школу подобострастия.
Нет, нет – порода нужна и независимость, чтобы выглядеть в шляпе так уместно и иронично, как, скажем, московский интеллигент Михаил Алексеевич Давыдов – историк и пречистенский антик. Впрочем, ему хоть феску дай, хоть чалму, все равно он проявится умом и образом, понуждающим собеседника к доброжелательности. Да и удивит, если ты к этому способен.
И этот угандийский юноша выглядит уместным
и достойным африканским жителем, хотя, думаю,
сдуй ветер с него шляпу, он бы, не раздумывая
и быстро, ее догнал.
Лед
То, что во всем мире лед (на уровне моря) тает при температуре ноль градусов по Цельсию, свидетельствует, что Бог един.
Лед, как Послание, объединяет мир. Лед – любимец Создателя. Он покрыл полюса Земли гигантскими ледяными шапками не только для того, чтобы восхищаться их красотой с небес. Сделав его легче воды, он сохранил возможность жизни под ним и обеспечил неразумное человечество запасом питьевой воды на тот момент, когда венец природы отравит своими технологическими достижениями все реки и озера.
Ах, молодец! Ах, красавец!
Однажды, увлекшись невероятной красотой льда, Он спрятал под него чуть не полземли. Налюбовавшись вдоволь, освободил ландшафт, украсив его камнями и водами, обновленной фауной и флорой, способными выдержать некоторое время разум человека. Пусть ему, этому человеку! Он даже термин придумал – естествоиспытатель. И испытывает природу на терпение и унижение. Выкачивает недра. Поганит, божья тварь, не замерзающие летом земли дымящими заводами, войнами, наступательной, оборонительной отравой и омрачает все окружающее его пространство отходами производства предметов чрезмерного удобства, без которых можно обойтись, за счет натуры, без которой обойтись нельзя. Это чересчур умное животное словно кичится перед Главным: не надо участия, сами превратим землю в непригодное для существования место, подготовив условия для новой революционной смены фауны и флоры без Вашей (все-таки с большой буквы, поскольку хоть и хамы, а побаиваются и заискивают) помощи.
Ой, плохо вы Его знаете, ребята! Как только доберетесь до полярных льдов и посягнете на их девственную, поистине божественную чистоту, повернут вам слегка ось, вокруг которой все крутится, и накроет вас (нас) со всеми достигнутыми безобразиями ледяным панцирем.
Надо учитывать Его вкус.
Он любит красоту. Он любуется всем, что сотворил.
И льдом. Может и красивым стать.
Миша в Бодбисхеви
Миша Чавчавадзе – одно из дорогих моих жизненных обретений. И, может быть, самая несправедливая потеря. Он – лучший человек. Это не из табели о рангах достоинства, это порода такая – лучший человек. Их мало, они редкость, и их исключительная ценность никак ими не осознается. Они чистое самородное золото, не омраченное и не опошленное сравнением. То есть ценой. И ничего эти удавшиеся природе люди не предпринимают, чтобы оказать влияние на окружающий мир. Просто живут. Не богато, но завораживающе ясно. Красиво. В каждый Момент.
– Робик! – спрашиваю я знаменитого театрального режиссера Роберта Стуруа. – Почему с Мишей, замечательным художником, сценографом и добрейшим человеком, так коротко работали многие хорошие постановщики?
– Не выдерживали, – говорит Стуруа. – Миша в жизни не попрекнул никого. Он нежен и терпим. Он мудрец и философ с чудесным юмором. Работай с ним! А ощущение, что ты общаешься с собственной совестью. Сложно бывает.
Ах, Мишико, зачем ты так рано упростил нашу жизнь?
…Этот резкий снимок я, пока трезвый (что за манера врать без принуждения?), сделал сам в родной Мишиной Кахетии, не так уж и далеко от Цинандали, родового имения его предков князей Чавчавадзе, на знаменитом Бодбисхевском базаре. Там торгуют окрестные крестьяне зеленью, осликами, живыми индюшками и поросятами, телячьими ножками и рубцом для хаши, мацони, сухими и свежими фруктами, домашним вином, «маминым хлебом» («дедас пури»), глиняной посудой, крепкой и простой мебелью, хомутами, чурчхелой, стеклами для керосиновых ламп (из которых в доброе застолье не грех и выпить) – всем для жилища и двора, et cetera, et cetera…
Мы купили не все.
Пару лет назад Миша срочно заказал у местного шляпника для спектакля в театре имени Руставели дюжину кахетинских шапочек и теперь полагал, что даже с учетом местной основательности и неторопливости заказ выполнен. Он не ошибся. А шляпник не спросил, почему, если так скоро нужны были шапки, заказчик два года за ними не приезжал, потому что знал, что Миша тоже кахетинец. Они обнялись, и мастер, протянув тончайшего фетра черные шапочки, перекрещенные шелковым шнуром, сказал:
– Так возьми!
– Нет! – сказал Мишико.
Этот довольно азартный и затянувшийся для кахетинцев спор выиграл Чавчавадзе и, расплатившись, пригласил шляпника на хлеб-соль, который намеревался накрыть на пустом прилавке, напротив рыбных рядов, где одинокие продавцы (кто летом в Кахетии будет покупать эту рыбу?) зазвали нас выпить по-соседски. В глиняных плошках неожиданно оказалась чача. Отказываться было неловко. Это была четвертая чача в то утро, хотя Миша рекомендовал мне в базарный день больше трех не пить.
Вчера Гоги Харабадзе – наш друг и лидер, знаменитый актер, с которым мы объездили всю Грузию (и прожили теперь больше половины жизни), сказал, что мы приглашены выпить вина в деревню Вакири Кахой Сулханишвили, шофером Тани Чантурия – собственного корреспондента той, настоящей «Комсомолки».
– А завтра днем мы должны вернуться из Кахетии. У меня вечером репетиция.
– Гоги! Только сегодня я не буду пить, с похмелья не могу, – решительно сказал Миша. – И давай заедем в Бодбисхеви. У меня там дело на базаре.
– Поехали!
В чудесном городе-крепости Сигнахи мы купили свинину у мясника, который разложил мясо на газете с карикатурой на НАТО (такое отношение было тогда в Кахетии к Атлантическому блоку), и по крутому серпантину спустились в Вакири, где, в серых брюках и белой майке, нас уже ждал Каха. Светило солнце, цвел миндаль, дядя нашего друга сидел на скамеечке и колол «греческие» орехи, доставая их из большого крапивного мешка. В марани с вкопанными в земляной пол огромными глиняными кувшинами, заполненными белым и «черным» (красным) домашним вином, прикрытыми крышками из обожженной глины, Каха нарубил сухой лозы из старого ркацители и зажег ее в очаге. Пока на тлеющих виноградных углях доходила антинатовская свинина, он в мятый алюминиевый таз начистил гранатовых зерен, нарезал сладкого репчатого лука и, сняв с шампуров шашлык, вкуснее которого я не ел, перемешал деревянной ложкой. Мы витийствовали, хвалили жизнь и землю, произносили тосты, ели мясо, пили вино, дядя на дворе мерно колол орехи, а Миша даже не пригубил.