И как бы сегодня ни отмежевывались члены ЦК КПСС от происшедшего, как бы ни клеймили заговорщиков, я не верю ни одному их слову.
Находиться в одних рядах с ними стыдно. Есть вещи, через которые человек не может переступить, если хочет оставаться человеком.
22 августа 1991 г.»
Это самое заявление кое-как обнаруживает рельеф Бориса Давыдовича. Он не изменяет идее достойной жизни для всех. И идея не изменяет ему. Если «грязные животные» (страшное ругательство в устах Литвака) взяли, использовали ее и бросили, то виновата не она. И он будет наживать врагов и драться за собственное понимание справедливости до последнего. Один. Ну не совсем один.
Никакие высокие посты и звания для него ничего не значат. У него есть один авторитет: «человек-красавец» – добрый, способный на поступок. Когда Утесов (Утесов!) приехал в Одессу и в первом ряду стояли коляски с инвалидами, которые вместе с остальными обожателями просили его спеть на бис «Ты одессит, Мишка!», а он не спел и был забросан костылями, помидорами, Боречка не обиделся на Леонида Осиповича. Он обиделся за то, что тот после этого случая больше не захотел приезжать в по-прежнему обожающую его Одессу, хотя везде напоминал, что он одессит. Но особенно расстроил Литвака тот факт, что, выступая в Питере, певец заменил «дорогие мои москвичи» на «ленинградцы мои земляки». Отношение к этому эстрадному конформизму он не мог не высказать своему кумиру.
Другой случай из современной жизни подтверждает, что Боречка плохо усваивает поправки на время и обстоятельства. Когда супруга президента Украины, побывавшая в Центре и под впечатлением увиденного пообещавшая участие, спустя полгода спросила Литвака – были ли у него министры из Киева и помогли ли они, тот ответил:
– Были, не помогли, но я не в накладе.
– Почему?
– Потому что они ничего не украли.
Для заполнения красками карты жизни этого идеалистического максималиста приведу два записанных мною рассказа Бориса Давыдовича. Они заполняют контуры слов, которые употребляются часто, отчего рельеф их бывает неотчетлив.
«Я работал микрофонщиком на Черноморской кинофабрике. Сорок пятый год, мне пятнадцать лет. Фильм снимал Бабочкин. Пустой, как барабан, фильм, где этот Бабочкин – командир корабля “Неистовый”. И весь смысл картины, что эсминец не идет быстрее шести узлов. Все! Больше в этой картине ничего не было.
Теперь слушай: у нас в цехе работал водитель Вася, на студебекере – большом трехосном грузовике. Что представлял из себя этот Вася? Он был потрясающий мужик откуда-то из России. Он сожительствовал с нашей уборщицей. Верочка была. Они очень красиво любили друг друга, и все было в порядке. У Васи не было руки. Культя одна. Он был изранен в куски. Семья погибла где-то в России. Все потеряно. Пока война – он годился и такой. Будущего такие люди не представляли. Их было много после войны, но я оказался около этой трагедии.
Короче говоря, 9 мая меня послали на подсобное хозяйство кинофабрики. Вася прилетел за мной на студере: Боря, победа! Я стреляю из его пистолета в воздух, потому что он одной рукой держит баранку, а второй нет. Вечером в девять часов Вася застрелился.
Потом я вспоминал, он говорил. Вот пришла победа, а дальше что? Всю любовь к Васе мы адресовали Вере. Мы трогательно к ней относились. Красивая баба цыганского типа, мировая. А я тогда совсем пацаненок был.
И вот Бабочкин снимает эту ленту о “Неистовом”: комбинированные съемки, над бассейном на тросике летает самолетик, который якобы бомбит эсминец. Надо было случиться, что Верочка, подметая, зацепила веником этот маханый трос. И тут товарищ Бабочкин, которого ненавидела вся студия, потому что, получая десять тысяч в месяц, он ждал, когда кассирша, которая получала триста, даст ему двадцать пять копеек, так этот Бабочкин говорит Верочке: “Ты, сука!” Я подлетаю к нему и говорю: извинись, сволочь! “Перед тобой, сопляк, или перед этой?..” Опять ее оскорбил. То, что он крупнее и может побить меня, не волновало. Но до драки не дошло. Между нами встал Лека, блатной, который ходил на темные дела как к себе домой, он мог оступиться, провалиться в подвал и через десять секунд выйти оттуда с лотком пирожков, я пристроил его плотником, монтировать декорации. Подлетел этот Лека, поднял его в воздух и сказал: если ты смог замахнуться на Борю – я даю двенадцать часов, чтоб тебя не было в этом городе, или ты покойник. Тот посмотрел в глаза Леке и понял, что он не шутит. На следующий день группа уехала в Ялту доснимать фильм».
«В Одессе есть солнечный пацан Эдик Хачатурян. Он учился на атомном факультете, по-моему, потом пошел в предприниматели и с девяностого года стал кормить несколько сот старух голодного народа. У него свое подсобное хозяйство, там он что-то создает. Короче, потрясающий человек. Его друг построил дом, и Эдик пригласил нас посмотреть, как главный армянский священник Украины будет освящать дом этого Артура. Тем не менее за стол никого не пускали, потому такой порядок, что первым должен в дом войти местный католикос со странным армянским именем Натан. А пока все стоят во дворе. Это дачные места. И там на воткнутом в землю пруте я обнаруживаю красавца петуха.
Я спрашиваю Артура: отчего это петух один? Где народ, который он должен обслуживать? Тот отвечает, что по обряду его надо зарезать, когда священник войдет в дом.
Появляется католикос, я ему говорю: во‐первых, Натан, что это за имя? Он говорит, у армян есть и такое. Тогда второй вопрос: вон там сидит петух – красавец, мне сказали, что его должны зарезать после вашего прихода. Вы не могли бы этот обычай на сегодня отменить? Он мне отвечает: считай, что он остался жить, все в полном порядке, и что-то тихо говорит Эдику.
Мы заходим в дом, там пришлось постоять, пока Натан обливал углы водой и говорил хорошие слова, короче, освящал. Но когда все сели за стол, я поднялся и, не поверишь, стал говорить про католикоса и про религию. Оказывается, можно делать добрые дела, изменяя обычаям. Вот только что остался жить петух, ему купят курей (так в Одессе называют кур), он их будет топтать, те будут нести яйца, в семье одиннадцать человек – им будет что кушать. Да и сам факт жизни петуха немаловажен. Я заканчиваю тост за священника, очень теплый, и мы выходим покурить. И тут (слава богу, много свидетелей!) я вижу на том же самом пруту на одной ноге, как влюбленный олуш – есть такая птица, ты не знаешь, стоит петух. Я протягиваю руку, этот красавец прыгает на нее и кладет мне голову на плечо. Все стоят обалдевшие и смотрят молча. Вот так. Это значит, что на земле всё – благодарное».
Не всё.
Но даже если согласиться с ним, все равно не понять, почему в шестьдесят собственных лет директор уникальной спортшколы, куда принимают не только способных юных баскетболистов, волейболистов и кого там еще, но и лениво двигающихся пухлых одесских детей, вдруг задался фантастической задачей построить в наше время в центре города заведение для тех, кто лишен движения.
В 1955 году у Бориса и Риммы Литваков родилась дочь – Ирочка. Родной завод из уважения выделил им комнату не в четырехкомнатной коммунальной квартире, с четырьмя счетчиками, а в двухкомнатной с одним соседом, громадным шлифовщиком Федей Даниленко, его женой Нилой и дочерью – ровесницей Ирочки.
– У тебя жена и дочь, у меня жена и дочь. Никаких отдельных счетчиков, замков в дверях и графика уборок. Строим коммунизм в одной отдельно взятой одесской квартире.
Случилось так, что Федя недолго прожил при коммунизме. Получив на работе туберкулез, он отправился в санаторий, где познакомился с председательницей колхоза из-под Умани, куда и отправился, предпочтя коммунизму свободу. Жена его на этой почве немного тронулась умом. Она высовывалась в окно и кричала: «Боря построил коммунизм!» – и размахивала лиловой майкой невозвращенца.
– Так я понял, что с коммунизмом надо поаккуратней.
Фединой девочке Литвак помог поступить в институт, а своя – Ирочка – в помощи не нуждалась. Умная, невероятной чистоты и доброжелательности, она, окончив с отличием Ломоносовский институт, затем и филфак университета, пошла работать в пароходство, где стала общей любимицей. То, что у нее рак, Ирочка поняла вместе с врачами, которые опоздали с диагнозом. Она сказала Боре, который ее любил, как никого в жизни:
«Папа, твои тренеры ходят по школам, выбирают самых высоких, здоровых и красивых, самых готовых к жизни людей. Ты создаешь им условия для их развития, хотя они и без тебя могут обойтись.
Ты не хотел бы подумать о слабых, больных, инвалидах, которые ничего не могут сами, которые обречены, если им не помочь?..»
– Ты знаешь, Юра, я абсолютно уверен, что она была от Бога. Для себя она просила – похоронить ее просто, чтоб была плита и трава. Для других – моего участия в их судьбах. Она дала мне это задание, думая и обо мне. Она дала мне работу, оставив одного по эту сторону жизни. То, что я делаю это, исполнение ее завещания. Занимайся теми, кем занимаешься, но есть и другие люди – несчастные. Помоги им.
На сессии горсовета депутат Литвак «поднял вопрос» (помните терминологию?) об отселении двух аварийных домов рядом со спортшколой. Председатель горсовета Валентин Симоненко, с которым Боря ходил в горы, поддержал Литвака. Решение приняли, но как его осуществить, не знал никто. Город денег не давал.
Литвак двигался по своей орбите, уговаривая, требуя, объясняя. Никаких пустых скандалов. Отказ – активные действия: выступления на городских сессиях, в прессе… Но самое главное происходило в Боречкином кабинете в спортшколе, где собирались достойные люди и в присутствии любимой дворняги Джульки разрабатывали планы реализации благороднейшего дела, как военные операции.
Один раз «очень красивый человек, в высшей степени благородный» (действительно!) директор припортового завода Валерий Степанович Горбатко (который, когда пришло время, оплатил Центру окна и остекление эркеров «по западной технологии» и помогает сейчас) сказал: «Боря, поезжай в Америку, там в Америке есть некто Стентон, он у них по количеству денег что-то вроде бывшего Хаммера. Я тебе достану его телефон, попробуй его пробить. То, что ты затеял, одному, даже с нашей помощью, не поднять».