Боря берет письма Европейского отдела ООН – о том, что идея прекрасна, просьбы помочь от мэра Одессы и Симоненко, который уже «большой начальник» в Киеве, а также те доллары, которые Ирочка «наплавала» на загранрейсах. Покупает на них билет, летит в Америку и кладет письма перед Стентоном. Тот их отодвигает: мы на этом языке не разговариваем, призывы нас не интересуют, у нас нет проблем, вчера я дал 40 миллионов на какой-то госпиталь и тебе я помогу, идея хорошая. Давай бизнес-план.
Боречка возвращается в Одессу, напрягает две австрийские фирмы, которые собирались укомплектовывать Центр. Проектанты вымеряют каждый сантиметр и определяют, что все вместе с оборудованием будет стоить 14 миллионов долларов. (Запоминайте цифру!) Смета переплетается чуть ли не в кожу, и Боречка, опять на Ирочкины деньги, летит в Америку.
Стентон принимает его для того, чтобы сказать: когда я обещал, у меня были деньги, а теперь их нет.
– И что ты почувствовал?
– Состояние человека, который подошел к машине пописать, машина ушла, и нетрудно догадаться, с чем он остался в руках. Ты понял? Но я решил Центр все равно построить. Эта история сыграла решающую роль в том, что я понял, кто есть кто.
И он построил! Все затраты на строительство и оборудование составили (внимание!) – 2 миллиона 147 тысяч гривен, это даже не 400 тысяч долларов.
– Тебе объяснить, как это происходило? Ну например: четырнадцать лет я работал в автомеханическом цехе, у меня было огромное количество босяков, которые теперь работают начальниками среднего звена: механизированные колонны и все такое. Их техника работала практически бесплатно. Я звоню бывшим воспитанникам спортшколы, и они помогают, просто живым порядочным людям, и они делают то, что могут, а иногда то, что не могут, но делают, Юра! Директор треста «Бурвода» Иван Иванович Чижов дал 136 труб каждая длиною в 17 метров для фундамента практически бесплатно!
Бюджетные деньги – 50 тысяч долларов – выделил нам бывший мэр Эдуард Гурвиц. Сначала мы с ним конфликтовали, но потом он понял, хватило силы повиниться и помочь в расселении снесенных домов и на финальной стадии стройки, и передать детский сад для больных детей.
Что тут творилось! Семьдесят человек рабочих стояли во дворе, я, как Ленин на броневик, влез на крыльцо и рассказал им, что здесь будет. Слезы у них были пять минут, а работали они не разгибаясь семь месяцев…
Кто-то давал концерты, кто-то давал деньги, ученики спортшколы работали кто с утра, кто до вечера, пианино бабулька подарила и банку варенья. Это все здесь! До копейки. Я отвечаю памятью…
Так строили храмы, миром. Всем миром.
Борис Давыдович Литвак помнит каждого человека, который поддерживал идею материально или морально, но называть их в разговоре не хочет, опасаясь случайно кого-нибудь пропустить. Но и всех, кто мешал, он тоже помнит.
– Зло должно знать, что оно зло. Ты думаешь, что я сумасшедший, что я настроен на конфронтацию. Да я готов целоваться с властью, лишь бы она этого стоила. Но сегодня город лишил нас денег на лекарство и отобрал детский сад, не допускает к нам гуманитарные миссии. Я могу этих людей считать людьми? Бог с ним, с состраданием, но элементарная совесть должна быть… Ты бы посмотрел, из каких дыр приезжают несчастные искалеченные дети и родители на лечение. Бесплатное. Им некуда деться, кроме нас, в этом мире. Ребенок проходит курс, мы ему давали лекарство на закрепление результата. Теперь покупать? Где эти бедные родители возьмут? Я договорился в больнице водников, они почти бесплатно там живут, пока лечатся, но на лекарство мы не можем найти деньги. У нас не всякий раз есть зарплата на месяц вперед. Я не могу увеличить жалованье людям за их потрясающий труд.
Боря! Я знаю, знаю, что вы закладывали зарплату врачу, эквивалентную 200 долларам, а реально эти подвижники получают сегодня 46, что сестры твои, замечательные сестры – красавицы – около 25 долларов. Что ни один сотрудник не возьмет ни одной копейки. И что при всем этом вы еще пригреваете людей, нуждающихся в помощи.
(еще один рассказ Бориса Давыдовича)
«Сегодня у нас две тысячи первый? Это был девяносто пятый. У меня в разгаре стройка. Все очень сложно. Напряженка дикая, а ко мне приехал священнослужитель из Балтимора. Он еще и немножко дантист. Я говорю: ”Пол, помоги чем-нибудь”. В это время во двор спортшколы въезжает какое-то существо на досочке с колесиками. Они вкатываются в кабинет, и мама этого существа говорит: ”Помогите, вот девочка моя”. Не знаю, откуда они обо мне узнали, но попали по адресу. Вот точно в сердце, которое от одного взгляда чуть не оборвалось.
На досочке с колесами сидел комочек, рук нет – обрубки, ног тоже нет. Что-то недоразвитое. Лицо хорошее, умненькое, и худенькое тельце. Все. Было ей пятнадцать или семнадцать – не разобрать…
Женщина стала рассказывать историю – валидол не поможет. Она родила ребенка, в роддоме ей сказали, что он не жилец, и она, не посмотрев на дочь, выписалась и уехала в Днепропетровск к старшему сыну. А муж был в это время на Севере на заработках, и она ему правды не сказала… Прошло время, муж вернулся, и тут приходит письмо, что в каком-то интернате их живая дочь. Она признается мужу, что отказалась от ребенка, и они решают ее забрать…
Короче, я говорю: ”Пол, ты хотел организовать помощь для стройки? Увези Лену в Америку и сделай ей протезы. Это и будет помощь”. Пол помог, но она не может протезами пользоваться. И по-прежнему рисует, держа карандаш в колечке под локтем. Она тут нарисовала “Тайную вечерю”, ты меня знаешь, я могу соврать? Так вот, лучше оригинала…
Чтоб долго не говорить: я забрал ее к себе в Центр, она работает администратором нашего выставочного зала, маму зачислили санитаркой; губернатор, который нам помогает, как никто, ты знаешь, Сергей Гриневский, человек из той породы, которые были людьми и остались ими – обещал дать ей комнату.
Она очень добрая девочка и декларирует это. Только доброта спасает или добро – ты там сам разберешься (ты же переодетый профессор), но мысль ясна. И еще Лена – символ преодоления. А преодоление – это главное, что в Центре нужно».
Никакого резюме.
Просто замечу: Борис Давыдович Литвак
далеко не из ангелов.
Но на земле они полностью доверяют ему
вершить дело.
Зеркало дружбы. Герасимовы
Прошлые дни – не лучше настоящих или будущих, просто их становится больше и из них легче выбирать.
Вот, к примеру, я лежу на диване под орхидеями, висящими на окне, на мне лежит кот Митя. В соседних комнатах Олег и Неля Герасимовы и плод их любви – белобрысый Сережа. Диван не мой, не мои орхидеи, и кот Митя тоже не мой. В доме нет ничего моего, кроме друзей. И вот я живу.
Еще я могу жить у Ани Дмитриевой и Мити Чуковского, у Саши Талалаева, в редакции «Комсомолки» (бывшей) и на вокзалах. У меня есть портфель-кровать и удостоверение корреспондента. Я свободен и счастлив. А ведь мне немало лет. Ни кола ни двора. Ни одной изданной книги, ни снятого фильма. Зато («зато» зачеркнуто)… Друзья возмещают все. Умные, нежные, добрые, ироничные и гостеприимные. Сколько бы я им задолжал любви и терпения, если бы такой счет существовал в дружбе… Но там его нет.
Дружить – труд напряженный, радостный и безобидный. Обида появляется, когда кончается ресурс чувства, когда игра не во имя радости и самой игры, а на счет.
Безответная любовь – это бывает, а безответной дружбы нет. Ушедшие из жизни мои друзья – все со мной. Утомленные дружбой живущие – без меня. Вина взаимна, ибо ее нет.
И все же, все же, все же…
Теперь я на даче, тоже не моей. Сорок второй километр Казанской дороги. Накануне мы с Олегом, режиссером, педагогом и драматургом, проспали последнее в нашей жизни солнечное затмение. Закоптили стекла, взяли поллитру и, опершись о сосны, стали ждать… Или две мы взяли?.. Когда проснулись, было темно, но не мычали обещанные коровы и не кудахтали куры. Затмение длилось до самого утра. На рассвете мы поднялись и пришли в старый запущенный сад. Неля спросила: «Что видели?» «Ничего», – честно сказали мы.
Я взял аппарат из угрызения совести и снял их – моих друзей. Неля держит зеркало, в котором отражается Олег.
Сквозь нее растет дерево.
Получилась фотография об их долгой
и счастливой любви
и нашей дружбе…
Превентивная венерология
Солнечным мартовским днем, когда в прогретом весной света воздухе еще искрятся мелкие снежные блестки и женщины с цветами и мелкими, необременительными для мужчин подарками отвечают на улыбки случайных прохожих без опасения быть правильно понятыми, мы шли по прогретому асфальту улицы Чехова в кожно-венерологический диспансер № 3.
Просто так.
Ну, не совсем.
Нас пригласили.
Но не по повестке. Настроение было хорошее. Подойдя к старинному двухэтажному особняку, что напротив Театра Ленинского комсомола, мы остановились собраться с мыслями и увидели, что люди, как бы невзначай оказавшиеся около заведения, с трогательной вороватостью брались за ручку, пытаясь открыть не поддающуюся усилиям дверь, и, скользнув глазами по листочку бумаги, прикрепленному канцелярскими кнопками, насколько возможно сохраняя достоинство, ныряли в подворотню, над которой светилась небольшая табличка «Ночной профилакторий».
– Закрыто, – сказал Михаил Жванецкий с некоторым облегчением.
– А пошли лучше в шашлычную, – предложил Слава Харечко – легендарный капитан того, живого КВН.
– Это не одно и то же, хотя в шашлычной, наверное, лучше, – остановил его Дмитрий Николаевич Чуковский, режиссер-документалист и самый рассудительный из нас. – У этих заведений разные задачи…
– Не может быть, – возразил я. – Мы же договорились…
Временами я захаживал в этот особнячок. Нет. Просто захаживал. Когда разжиться медицинским чистым спиртом, который при смешивании (пятьдесят на пятьдесят) с нагретым до первых мелких пузырьков виноградным соком «Алиготе», продававшемся в зеленых пол-литровых бутылках, обращался в дивный легкоусвояемый напиток, и до того, подлец, сл