– Летела, но траекторию полета предполагала, и знала, что обожжется, и ждала этого, и получала. Неожиданного немного в ее жизни, но иногда, к счастью, она способна на ошибку. Правда, опыта она, как и Раневская, не обретала, но, в отличие от чеховской героини, не признавала этого. В спектакле эти две женщины объединились в одну, и начало этого процесса увидел с монгольфьера этот самый В. Ш. А вот кого он снял – Раневскую или Неёлову, – я не знаю. Каждая роль все равно соткана из собственных качеств актера, из того, что в нем заложено где-то в глубине. И, в лучшем случае, мы не можем их разделить. Станиславский говорил, что актер должен быть адвокатом своей роли, чтобы не отстраняться: это он злодей, вертопрах, врун, я ж много лучше, я – другой. Марина Мстиславовна не оправдывается за Любовь Андреевну, она ее любит. Она отвечает за ее поступки, как за свои, соучаствует и грустит над ними, как над своими.
– Нервная работа…
– Временами ей стало мучительно ходить на спектакли, порой просто не хотелось, с утра портилось настроение. Видимо, за многие годы она к себе притерпелась, привыкла, прижилась в себе, и потому на три часа усталого спектакля перестать быть собой ей порой казалось насилием.
– Тут годами не бываешь собой, кроме как на плотине с удочкой.
– Проживает человек время – у него свое состояние разное, взгляд на ландшафт, настроение так себе, словом, со своими заботами проживает, и вдруг точно в назначенный срок ты должен все это свое забыть – глаза, руки, мысли (если есть) – и впасть в совершенно другую судьбу, чтобы к десяти вечера, хорошо если под аплодисменты, ее завершить.
– С десяти до шести каждый день и без аплодисментов – напряжение тоже немалое.
– Усилие, Всеволод, необходимо, когда нет любви. А у Марины Мстиславовны к Любови Андреевне она произошла, поэтому свидания их вожделенны, а результат… При таких отношениях должен быть и результат.
– И вот сидит она в саду под Парижем, как свидетельствует фотография В. Ш., читает пьесу и плачет. Почему?
– Совпадения рождают понимание. Понимание – соучастие. Сидела бы она под Москвой на шести сотках среди одной вишни, не было бы никаких ассоциаций. А так: Раневская продала дачу в Ментоне, Неёловой усадьба Мюссе никогда не принадлежала, но и одной и другой надо возвращаться в Москву. И этот вишневый снег. Все можно начать с нуля: это ведь опадают лепестки цветов. Только и всего. Оголились ветки, но вот они – юные листья. И сроки пребывания в Париже почти совпадают. Ну что ж, что там несчастная любовь, а здесь счастливая: дочь, муж. Что ж, что не похожи они по характеру, как раз так и влюбляются.
Она вновь выходит во французский сад с двумя книгами – Чеховым и Набоковым и читает тексты параллельно.
«А вдруг я сплю! Видит бог – я люблю родину, люблю нежно, я не могла смотреть из вагона, все плакала…»
– Париж они, видимо, тоже любили.
– Любили, любили… и здесь ее взгляд падает на страницу другой книги. Там стихи, написанные в двадцать втором, но точно соответствующие состоянию нашей героини.
– Которой?
– Я уже не различаю.
«…Мои деревья, ветер мой / и слезы чудные, и слово / непостижимое: домой!»
– Что ж, домой так домой. Я пойду вытащу лодку, а ты посмотри – там что-то написано на обороте фотографии.
«По возвращении в Москву я позвонил Марине Мстиславовне вечером после спектакля “Вишневый сад”, где ее Раневская была хороша, и напомнил сюжет, который наблюдал с монгольфьера в парке усадьбы Альфреда Мюссе. Она была растрогана и охотно отвечала на мои вопросы. Шли часы… Вопросы становились короче, однако она, как человек вежливый, говорила подробно…
…Утром, проснувшись, я с ужасом услышал ровные погудки. Телефонная трубка лежала на моей подушке. Неужели я уснул во время беседы с этой женщиной?!
Какой стыд! Вероятно, я очень устал от полетов. Но как быть, если и прекратить их нет сил?
В. Ш.»
– Кажется, это предсмертная записка, Арсеньев.
– Было бы жаль, неплохой фотограф. Снимал довольно резко.
В это время круглая тень медленно проскользила по нашему лагерю. Задрав головы, мы увидели глаз объектива, торчащий из гондолы. Мы тотчас заняли позы. (Ни Чехова, ни Набокова с собой не было.) Я поднял тридцатиграммового язя, а Арсеньев – отечественную надувную лодку, свидетельствующую, что мы тоже любим родину, и застыли на мгновение. Для истории. Точнее, для других историй.
– А что, – сказал Всеволод Михайлович, —
тут ивняка полно,
а сплести корзину —
пустяк…
И летай!
(11)Тибет, Чистые пруды (Москва), Зимбабве, Ленинакан (Армения), Ленинград
(11)
Зачем Тибет?
Жизнь движется по кругу. Солнце. Кони на ипподроме, часовые стрелки, вода в воронке. Что еще вспомним? Вспомним Тибет. Колесо жизни на монастыре Джокханг, бесконечный (по кругу) путь вдаль молитвенных барабанов
Звонок президенту США
Сейчас, когда отношения с Соединенными Штатами напрягаются с каждым днем, хочется вспомнить, как группа советской еще интеллигенции, возглавляемой выдающимся журналистом Ярославом Головановым, пыталась наставить их президента на путь истины. Не получилось
Кофе-брейк
Я ему завидую: белая рубашка, белые штаны, галстук модный, пиджак по росту. Когда мне доводилось иметь такой дресс-код? Да никогда! А он – пожалуйста
Землетрясение в Армении
…И дрогнула земля, и рухнул мир, и смрадные тучи пыли и гари поднялись к небу, и кто стоял – лег, а кто лежал – тот остался лежать, и кто говорил – замолчал
Знак пути
«Знатоки времени знают свое время, и от того не зависят от времени вообще». А. Пятигорский
Хлеб блокады
Фашизм воевал против Ленинграда металлом, огнем и голодом. Но не победил. Голодные и мертвые блокадники оставались людьми
Амаркорд (я вспоминаю)
Необходимо создавать места, где можно остановить время и там ждать отставшую душу.
Тонино Гуэрра – поэт, писатель, художник, скульптор, архитектор, философ, мудрец, самопровозглашенный президент реки Мареккья. Фигура масштаба итальянского Возрождения. Да плюс кино, которого тогда не было.
Он написал сценарии фильмов «Амаркорд», «Blowup», «Казанова‐70», «Брак по-итальянски», «Красная пустыня», «И корабль плывет», «Ностальгия», «Христос остановился в Эболи», «Джинджер и Фред», «Забриски пойнт»… (всего их сто).
С ним работали Федерико Феллини, Микеланджело Антониони, Лукино Висконти, Тео Ангелопулос, Андрей Тарковский…
Тонино – автор фонтанов, каминов, интерьеров, солнечных часов, мебели, остроумных памятных досок во многих городах Романьи, поэм, сборников стихотворений, книг прозы, керамики сказок, устных рассказов, литературных мистификаций («Лора!..» – это мне показалось, или кто-то крикнул?).
Основатель придуманных им садов и музеев. Изобретатель певчих птиц; туманов с прорастающими сквозь них деревьями и полупрозрачными лошадьми; долин, покрытых листьями травы Мадонны и белым лебединым пухом; железа и цветных стекол, для собственного изготовления огромных насквозь кривых и ржавых Latern (фонарей по нашему), излучающих для одиноких путников теплый свет в ночи, которую тоже придумал Тонино, чтобы полней ощутить надежду на обязательный восход солнца.
Солнце придумал не он, врать не буду.
И слова – не он! Слова были до него. Не все.
Но руины слов придумал Гуэрра. Выглядят они так: зеленые, слоистые, округлые глыбы из листового стекла на поле невысоких, в рост травы, белых струй. («Лора! Скажи ему, что он описал мой любимый фонтан в Сантарканджело, где я родился шестнадцатого марта тысяча девятьсот двадцатого года!» Вы тоже слышали, или опять почудилось?)
Еще Тонино создает дружбу – то есть он не экономит на общении. И обязателен в любви.
Не мотивированные ничем, кроме внутренней потребности, звонки из Италии выглядят так:
– Юра! Это Тонино. Как ты? Как Гия? Как Саша? Как Сережа? Как Андрей?
Ему кажется, что в его отсутствие мы общаемся так же счастливо, как во время его приездов в Москву или наших набегов в Пеннабилли.
– Все живы. А как ты, Тонино?
– Феноменально! – И пока он вешает трубку, я слышу требовательное: – Лора!
Лора Гуэрра (когда-то Яблочкина) – жена Тонино. Его друг, его хранитель, его переводчик и проводник в райских кущах российской культуры. Прекрасная и неугомонная, она помогла ему преодолеть звуковой (язык ведь из звуков) барьер и даже научила немного говорить по-русски.
Немного, но «феноменально».
Круг их московских друзей широк. И собрать их таких разных под силу лишь Тонино и Лоре.
Георгий Данелия, Александр Коновалов, Белла Ахмадулина, Юрий Любимов, Борис Мессерер, Рустам Хамдамов, Сергей Бархин, Андрей Хржановский… А были еще Андрей Тарковский, Сергей Параджанов…
Это только те, о ком я знаю.
Тонино одет, что на праздник, что дома, одинаково – всегда пиджак, жилет, рубаха без галстука, вельветовые брюки и коричневые спортивного вида ботинки с белыми шнурками.
В крохотном кабинетике-студии под крышей небольшого двухуровневого сельского дома в Пеннабилли, примостившегося так, что с одной стороны он открыт к долине, а другой подпирает гору с террасным садом, Тонино пытается найти проект нового фонтана.
Комнатка заставлена, завешана, завалена музейными, на мой взгляд, экспонатами – работами хозяина и подарками гостей.
Каждое утро он при параде спускается из нее к завтраку, и не любит, когда кто-нибудь опаздывает, потому что ему надо после завтрака – работать.
– Попробуй это вино! Феноменально.
И обязательно надо попробовать.