Тонино с Джанни обсуждают наше положение. Тонино кричит, и Джанни кричит. По форме это чистый скандал, но на самом деле – мирная беседа.
– Он плохо слышит, – объясняет мне Тонино, – и он не знает, где мы находимся.
Оба показывают в разные стороны. Джанни побеждает, и мы сворачиваем с автострады, попадая в жуткую пробку на совершенно постороннем шоссе.
– Баста! – говорит Тонино и показывает на бензоколонку, где можно спросить дорогу.
Теперь они спорят и машут руками на заправке. Выходит дядька в голубой чистой спецовке с невероятно голубыми глазами и включается в спор, тоже показывая руками в разные стороны. Я протягиваю телефон.
– Позвони, пусть кузнец за нами приедет.
Тонино звонит. Все успокаиваются и идут пить чай в подсобку на колонке.
– Он из Москвы, – говорит Тонино, показывая на меня.
– Понятно, почему вы не нашли дорогу, – принимает объяснение заправщик.
Приезжает кузнец Аурелио Брунелли, добродушный и внимательный, как детский врач. Тонино показывает ему чертеж фонтана «Источник молитвы», к которому Аурелио предстоит делать трубы, и мы едем дальше.
В деревне Коли ди Фаенца мы останавливаемся у странного дома, где все сознательно криво, асимметрично и очень весело. Само строение, и мебель, и сад. Деревенский Гауди оказался милой девушкой-художницей по имени Леа. Она везет нас в мастерскую, где занимается стеклом и керамикой, в том числе и по эскизам Тонино.
– Вот, Юра, это для Саши Коновалова. – Он протягивает мне тяжелый плоский квадрат стекла, внутри которого цветной стеклянный человек со свирелью. Великому нейрохирургу Александру Коновалову, который когда-то поучаствовал в судьбе Тонино, понравился этот рисунок. Тонино щедр. Стены домов его друзей могут это подтвердить.
– А теперь куда?
– О, это феноменально!
Оливы, дрозды, старые дома, кукуруза, пшеница без единого сорняка, маки вдоль дороги.
И ни единого василька…
За кое-каким забором, а большей частью и без него – сад. В саду великолепный хаос. Все растет: фруктовые деревья, кактусы, ели, трехсотлетние оливы, внутри которых посажены оливы помоложе, пальмы, как в Африке, старые двухвековые виноградные лозы на фоне завезенной, видимо, для будущего ландшафта горы песка. Живописные останки старинных тракторов на железных колесах, автомобилей, утонувших в траве и кустах, десятки велосипедов в амбаре, старинная деревенская мебель, частью отреставрированная хозяином, утварь горами… За домом гигантское тутовое дерево. Его-то и хотел показать мне Тонино. Он заставил меня вышагивать под ним, вымеряя крону, подпертую старыми вилами, какими-то замшелыми рогатинами и палками, чтобы не обломались ветви.
– Сорок метров, – говорю я.
– Нет! Пять ноль, – не соглашается Тонино.
Ему мало.
Сам хозяин Роберто Амадиа, молодой еще человек с огромной прической, постоянно улыбается. Он доброжелателен и открыт. Он постоянно принимается что-то делать и тут же бросает, чтобы продолжить начатое вчера. Год назад. В прошлых веках.
Он живет с мамой, в комнату которой ведет аккуратнейшая лестница, уставленная красными, оранжевыми, желтыми и зелеными тыковками.
В комнате Роберто полно причудливой мебели, горит камин и перед ним два кресла, на которых все-таки можно сидеть. По комнате летает туча попугайчиков, для которых устроен сетчатый лаз через форточку в вольер, устроенный в ветвях дерева.
Хозяин поискал в углу бутылку собственного вина, сдул с нее пыль и налил в стаканы. Где-то у него должен был заваляться прошлогодний куличик…
Он провожал нас, приветливо улыбаясь, и было видно, что ему уже хочется немедленно начать что-то сажать, пилить, или строгать, или продолжить недоделанное…
Мы ехали вдоль виноградников, аккуратных настолько, что напоминали сборочный цех на заводе военной электроники.
– Все говорят, Тоскана хорошо, – сказал Тонино. – А Романья? Красиво!
С узкого шоссе, идущего по гребню холма, влево и вправо виделись ухоженные просторы всех оттенков зеленого. Мы свернули налево и остановились. У ничем не примечательного дома, возле которого стояло странное покрытое ржавчиной и копотью художественно-прикладное сооружение кузнеца Аурелио Брунелли на больших железных колесах со спицами. Передвижной мангал напоминал одновременно локомобиль, самовар и яйцо Фаберже.
– Феноменально, – сказал я радостно улыбающемуся автору.
– Это работает, – объяснил Тонино. – И вкусно.
В сельской харчевне с белеными стенами стоял огромный стол, покрытый крахмальной скатертью. На сундуке лежали книги Гуэрры с автографами.
Комната заполнилась сельскими друзьями Тонино. Они сели за стол, выпили немного чудесного вина и стали разговаривать. Точнее, говорил Тонино. Они смеялись и были серьезны, они участвовали и общались.
Он и они были в том самом месте, где можно остановить время.
Почетный член многих академий, обладатель высших европейских поэтических премий и американских «Оскаров», классик итальянской литературы, почитаемый на Апеннинском полуострове всеми, кто представляет современную культуру от Софи Лорен до Клаудио Аббада, чистый, светлый с крестьянской привычкой к труду – гениальный восьмидесятивосьмилетний ребенок мира, – сидит в простенькой сельской столовой, пьет крестьянское вино, ест крестьянскую пищу, беседует со своими товарищами по земле, их детьми, которых позвали родители, – и счастлив.
И уместен везде, где пульсирует живая кровь, потому что он и есть сердце, которое гонит ее по жилам его народа.
– Спасибо тебе, Тонино, – говорит со стаканом в руке вышедшая из кухни и так не снявшая фартука Антонелла.
– Спасибо тебе, – говорим мы, его друзья, зрители, слушатели, читатели, случайные прохожие его географии.
– Подождите. – Он поднимает руку, делает жест «не надо» и начинает читать недавно написанную поэму «Трава Мадонны» о памяти и забвении.
Я тихо выскальзываю из дома.
Виноградники, оливы, ржавый механизм на колесах, луна…
Тонино говорил, что повез меня в «глубинку», чтобы я понял, что Москва и Россия не одно и то же. И что большие города и Италия – не одно и то же. Разницы нет.
Есть, Тонино.
У вас везде не оскорбительная жизнь.
P. S. А васильков нет.
Нет васильков.
Зачем Тибет?
Жизнь движется по кругу. Вслед за солнцем. Кони на ипподроме, часовые стрелки, вода в воронке. Что еще вспомним?
Вспомним Тибет. Колесо жизни на монастыре Джокханг, бесконечный (по кругу) путь вдаль молитвенных барабанов, которые тоже вращаются по солнцу, и самолет из Катманду в Тибет поднимается по кругу, и из аэропорта в Лхасу по асфальтовому (!) шоссе длиной 96 километров тоже почти круг…
Нет смысла искать конец. Его нет. В естестве – нет.
Мы не победим природу человека, даже если ожесточим значительные массы людей. Это неблагородное дело – одно из самых почетных в цивилизациях (не только современных), оно называется политикой. Для оправдания своей никчемности, ненужности и необязательности в круге жизни политики должны творить зло и создавать иллюзию борьбы с ним. Они не прибавляют ничего хорошего к тому, что было до них. Только разрушают. Разве можно назвать политика мастером, маэстро, учителем, гуру?..
Зачем убивать и унижать людей, которых даже не знаешь? Разве правомерна власть одного человека над другими людьми? Разве не все живые имеют право на жизнь, данное им свыше? И почему мы подчиняемся чужой воле, а не общим законам?
Разве не сам человек определит себе меру страданий? Разве не хватит твоей совести, чтобы наказать себя?
Я сижу на крыше древнего монастыря. Заходящее за горы солнце пронизывает дымку от священных курений и воздух, в котором висит грандиозный дворец Потала четырнадцатого далай-ламы (изгнанника) и его предшественников. Таинственное колесо жизни золотится над простирающимися в молитве. Я слышу звуки труб, колокольцев и барабанов, скороговорку молитв, скрип молельных цилиндров и шлепки руки об руку монахов, занимающихся «дебатами» (действом, когда один собеседник почти в балетном выпаде задает философский вопрос, а другой, сидя и размышляя, отвечает).
Я вижу бесконечно красивую и опасную для автомобилей дорогу с пятикилометровыми перевалами, серые горы со снежными вершинами, загоревших дочерна пастухов и хлеборобов, пашущих скудную землю на разукрашенных красными лентами и султанами яках, детей, которые не знают и не узнают никогда не просто что такое море, но и что такое его уровень, хотя на трехкилометровой высоте Тибета они ходят по бывшему дну, собирая аммониты и раковины.
Я чувствую доброту, терпимость и желание понять другую жизнь.
Мне спокойно, не страшно и интересно. Я хочу понять, почему тяжелая жизнь, трудный хлеб и потеря почти четверти населения в событиях пятьдесят второго года, когда Китай присоединил Тибет к КНР, не ожесточили этих людей, не разрушили веру в человека, как достойного партнера всему живому, почему я понимаю тибетцев, не зная их языка, и почему мне хочется, чтобы они сохранились не только в моем сердце…
Зачем Тибет?
Зачем он поворачивается по солнечному ходу, не меняя выражения сочувствующего, спокойного и мудрого лица. Зачем мы так суетимся и суесловим?
Разве потому, что не знаем другой жизни?
Затем – Тибет…
Звонок президенту США
Сейчас, когда отношения с Соединенными Штатами напрягаются с каждым днем, хочется вспомнить, как группа советской еще интеллигенции, возглавляемой выдающимся журналистом Ярославом Головановым, пыталась наставить их президента на путь истины. Не получилось.
Врать не буду. Днем Голованов встретил меня в редакции:
– В девять вечера будь у Юры в доме с цементными львами и птицами у Покровских Ворот. Не опаздывай.
– Что празднуем?
– Избавление человечества от бубонной чумы.
– Стоит того.
Биолог Юра Лифшиц в то далекое время в одной из подведомственных ему лабораторий проводил опыты над жизнерадостными грызунами. Часть из них в