Мог бы без штанов, как подчиненные, но нет: инвестиционный климат не позволяет. Вообще климат – да, а инвестиционный – ну никак.
Я ему завидую: белая рубашка, белые штаны, галстук модный, пиджак по росту. Когда мне доводилось иметь такой дресс-код? Да никогда! А он – пожалуйста. И это, заметьте, в будний день. Вокруг бананы растут, виверы бегают, женщины стирают, дети вырезают жирафов на продажу бездельникам-туристам, а он пьет кофе и обдумывает бизнес-план.
Из соседних деревень, не то чтоб из дальних стран, люди смотрят на него с уважением, а он думает про процветание родины Зимбабве и про удвоение ВВП. Государственного человека видно за версту и в африканских условиях. В отличие от наших, обходить его за эту самую версту не обязательно.
Строг,
но доступен бесплатно.
Землетрясение в Армении
…И дрогнула земля, и рухнул мир, и смрадные тучи пыли и гари поднялись к небу, и кто стоял – лег, а кто лежал – тот остался лежать, и кто говорил – замолчал;
и дети сущие, и бывшие дети, и будущие осиротили землю, оставив ее без своих потомков, и земля приняла их;
и кто строил жилища из песка и воды – строил могилы себе и другим и называл их городами, и пали те города, как ложь перед Словом испытанным, и невиновные во лжи смешались с теми, кто не чувствовал вины, как вживи было, и тысячи тысяч осиротели сердцем от гибели тысяч и тысяч;
и померк свет, и бродили в огне кострищ и пожарищ люди, и искали себя меж спасшихся от беды и не находили;
и сдвинулось все и смешалось, и только памятники вечно живым мертвецам незыблемые стояли среди омертвевших живых, которые просили не хлеба, но гроба, а им протягивали хлеб;
и многие из многих мест пришли развести руками горе, и руки их не знали усталости, и иные ворами пришли, и были они нелюди.
И все там было:
и искали живые близких своих среди погребенных под прахом, и, найдя, успокаивались тихо, и было это страшнее крика;
и ходили по измученной древней земле и спрашивали: за что?
И я спросить хочу:
в чем провинилась восьмидесятилетняя крестьянка Азни Мкртычян, что, дав погибнуть дочери ее, и сыну, и невестке, и трем внукам, Ты так жестоко наказал ее, оставив живой на этой земле?
Прости ее, Господи!
Прости ее.
Знак пути
Знатоки времени знают свое время, и от того не зависят от времени вообще.
Нам надлежало встретиться с философом Александром Пятигорским в Париже на съемках фильма Отара Иоселиани «Шантрапа». Но мы не встретились ни в фильме, ни в жизни. Пятигорский умер за день до съемок у себя в Лондоне, где долго жил. Не удалось сфотографировать его поразительное, с расходящимся косоглазием, лицо, ни поговорить со свободным мыслителем круга Мераба Мамардашвили, Георгия Щедровицкого, Бориса Грушина, допустим, об идее неприсоединения, упоминание о которой я нашел в его книге «Философия одного переулка».
Пятигорский считал, что людей системы, какой бы она ни была, надо отрывать от нее, чтобы предлагать им или понуждать их мыслить самостоятельно.
И мы об этом.
Если я или кто-то такой же (т. е. не такой) – не человек системы политической, религиозной, национальной, идеологической, то присоединение ко мне (условному) и означает неприсоединение, поскольку я не в состоянии и в нежелании объединяться с кем-либо вынужденно…
Обмана нет. Призыва тоже нет. Есть намек: мы можем быть не вместе, поскольку, объединенные лишь своей отдельностью, никогда не будем их людьми.
Понятие «намек» тоже присутствует у Пятигорского. Это предложение к невынужденному действию сознания, которое только тот поймет, кто к нему готов. Но и готовность не означает принятия условий понимания.
Может быть, намек и есть ключ к открытию того, что чувствовал я во время пешего путешествия по крохотному высокогорному гималайскому королевству Мустанг.
Там, среди великих гор и древней, нетронутой современной суетой культурой общения с высшим смыслом, ты не обязан никому, твое сознание не изнасиловано чужой волей, и никто не подчиняется твоей. Гималайцы, однако, принимают твои намеки (если они тактичны), уважают их и откликаются на те, в которых чувствуют необходимость присоединения. По зову. Наверное, и здесь не знают своей правоты, но умеют уловить намек, который указывает им путь.
Интересно, как выглядит знак пути для меня. Может быть, это встреча с маленькой девочкой по имени Тенцинг из гималайской деревеньки Самар, точнее, с ее взглядом, которым она пронизала меня насквозь и увидела скрытое, но не схороненное.
Что?
Я полагаю,
что это одинокий парусник,
потрепанный в соленых бурях,
порой рыскающий галсами в поисках своего курса.
Исключительно своего.
Точнее, я тешу себя надеждой,
что она увидела это.
Хлеб блокады
Время от времени люди умирают.
Это нормально.
Ненормально, когда они умирают насильственной смертью и когда умирают молодыми, когда их на войне убивают пулями, минами, снарядами, ракетами, осколками гранат другие люди. И еще ненормально, когда убивают голодом. Медленно получается, с пониманием, что, цепляясь за уходящую жизнь, те, кого убивают, потеряют человеческие черты и вырывающиеся из нутра защитительные инстинкты превратят их перед смертью в животных. Чтобы убивающие почувствовали, хоть ненадолго, преимущество сытого животного над голодным.
Фашизм воевал против Ленинграда металлом, огнем и голодом. Но не победил. Голодные и мертвые блокадники оставались людьми.
Вы не помните, а между тем все было так недавно. Вас, правда, не было на свете, но люди, которые пережили блокаду, еще живы.
И жив тот хлеб.
Посмотри на фотографию. Это он. Не из папье-маше, не из пластика или бетона. Живой хлеб на живой руке блокадного пекаря Анны Гороховой. Это для тебя, мой дорогой, испекли его по жестким рецептам того времени (целлюлоза, хлопковый жмых, вытряска из мешков, кукурузная и ржаная мука), испекли в единственной работавшей на заводе в ту зиму печи № 6. И отмерили 125 граммов.
Смотри внимательно, это норма хлеба на один день 41–42‐го годов. И ничего, кроме этого куска, ты не получил бы.
P. S. Голод возле печи был особенно беспощаден.
Но когда после блокады гнали
по Питеру пленных,
Анна бросала им хлеб.
Тбилиси. Ночь после рассвета 9 апреля 1989 года
…Тогда в Тбилиси часто шли митинги. Описываемый должен был окончиться в годовщину дня, когда грузины выговорили право считать родной язык государственным, – 14 апреля. Так бы оно и произошло. Студенты устали голодать, а неформальные лидеры во главе с Гамсахурдиа и Коставой – выступать. Ночами возле демонстрантов собирались человек двести, на которых с вялым сочувствием смотрели разоруженные от греха милиционеры.
Кому пришла в голову идея грандиозной провокации, можно догадываться. Коллективный разум – хорошая ширма для сокрытия преступления против собственного народа. Москва и Тбилиси действовали согласованно и бездарно.
Тем, кто помнит эту весну, легко вызвать из памяти коротко живший указ нашего совершенно великолепного руководства, по которому практически любая критика строя и партийного руководства приравнивалась к посягательству на государственное устройство. Лица, произносящие лозунги и призывы к изменению существовавшей жизни, должны были подвергаться [1]немедленному аресту… Указ начинал действовать с момента оглашения.
Если бы указ был прочитан 8 апреля, то ситуация выглядела бы следующим образом.
Лидеры оппозиции и просто граждане, выступавшие на митинге свободно, как и накануне, не зная об изменении ситуации, продолжали бы свои острые речи, а тем временем главная московская телепрограмма огласила бы указ (что и произошло позднее). По тбилисскому времени это было бы в половине одиннадцатого вечера. Полторы сотни грузинских оперативников в штатском, рассеянных в толпе, приступили бы к немедленному аресту лидеров, то есть исполнению указа, о котором митинг не знал. Люди, естественно, стали бы на защиту выступавших. Возникла бы ситуация противоправная: оказание сопротивления властям, исполняющим указ. То есть групповые действия, подрывающие основы строя, которые и подавляет пришедшая на помощь грузинской милиции Советская армия.
Правда, офицеры и солдаты становятся заложниками политического кретинизма, выполняя несвойственные им жандармские функции. Они не обязаны это уметь и не умеют, но об этом мало кто думал. Разве что они сами…
Жестокое подавление беспорядков формально может быть оправданно, если они массовые. Значит, необходимо, чтобы на митинге было много людей. Следовательно, их надо собрать. Как? Официальное радио и телевидение вбрасывают диффамацию о том, что демонстранты грозят захватить правительственные учреждения и угрожают расправиться с руководством республики. Глупость эта годится для Москвы, но не работает в Грузии. Площадка на проспекте Руставели пустеет день ото дня, а нужен аншлаг.
И он достигнут: накануне погрома по главной улице пускают бронемашины. Для акции устрашения – хило, для взрыва негодования и привлечения людей – неплохо. Демонстранты блокируют боковые улицы грузовиками с песком, трейлерами, чтобы с прилегающих улиц не спустились войска. И к ночи тбилисцы семьями и поодиночке собираются на проспекте. Начинается митинг, точнее – продолжается…
Время приближается к десяти вечера. В Москве начинается программа «Время»… И тут происходит сбой. Выйдя из кабинета, один растерянный руководитель другому говорит ключевую фразу:
– Сегодня указа не будет…
Невозможны аресты на площади, не будет защитной реакции толпы, не случатся массовые беспорядки… Но машину уже не остановить.
Кто хочет, пусть опровергает эту схему. Активистов достанет и в Москве, и в Тбилиси. Я и не утверждаю, что это единственное объяснение. Их много. Один хотел укрепить власть, другой – чтобы первый опозорился, третий де