Он остановился на Бадхызе. Там было в достатке его любимых млекопитающих и гадов, и он мог применить свои знания. В течение многих лет он как зоолог был вне конкуренции. Его назначили заместителем директора.
Первый год он занимался наукой и присматривался. Через Бадхыз ездили с оружием, браконьерство было нормой, зверей били нещадно, численность джейранов, куланов и архаров падала катастрофически, тысячные колхозные отары вытаптывали все, фисташку обирали местные жители и скот, дороги прокладывали кто где хотел.
Через год пребывания в заповеднике – осенью пятьдесят седьмого – он взял одностволку и вышел на тропу войны. За сохранение природы. Было Юре Горелову в это время двадцать шесть лет. Но он четко знал, что надо делать, понимая: если он уступит хоть чуть-чуть, его уберут, подставят или согнут.
Он был страстен. Мог посмотреть зверем и сымитировать нервный тик до такой степени правдоподобно, что задержанные думали: черт его знает, вдруг выстрелит. Он и стрелял по баллонам и радиаторам браконьерских машин и всегда попадал, куда хотел. Уголовный кодекс он знал не хуже судей, и выигрывал все дела о браконьерстве. Всегда опережал действия противника и не пускал никого, кроме друзей, за спину. Или мог стать так, что по тени видел, что делается сзади. Ружье у него было подмышкой, и при опасном движении за спиной он стрелял точно под ноги, производя ошеломительное впечатление: у него глаза на затылке.
Горелов оброс небольшой группой единомышленников, среди которых был одноглазый боевой капитан – инвалид Алексей Афанасьевич Бащенко со своей овчаркой Цыганкой, другой фронтовик – Александр Гарманов, Миша Шпигов в очках минус пятнадцать и несколько местных жителей, среди которых мой знакомый шофер Арслан. (После отъезда Горелова его расстреляют за конрабанду.)
Он знал, кто въехал в заповедник и на чем. У Горелова была своя разведка. Пограничники были спокойны за эту территорию и относились к зоологу с ружьем уважительно. А он к ним терпимо.
Мы с Орловым уже почти догнали поезд, но до водокачки, где он остановится, еще есть время, чтобы рассказать два типичных эпизода из жизни Горелова.
По ночному Бадхызу с зажженными фарами мчится ЗИЛ‐130. Кто-то «фарит» – гонит в свете фар джейранов. Наперерез браконьерской машине идет ГАЗ‐66 с потушенными огнями. Машины сходятся. Горелов в кузове ГАЗа дает предупредительный, но прицельный (по бензобаку) выстрел, требуя остановиться. Но ЗИЛ не останавливается. Из кабины высовывается ружье и из двух стволов бьет по машине преследователей. Металлические борта защищают от выстрелов. ГАЗ догоняет охотников, и Горелов на полном ходу прыгает в кузов машины браконьеров, выбивает ружье и выключает зажигание. Двое его помощников помогают разоружить, как оказалось, одного брата первого секретаря райкома и его приятелей.
Другая история тоже ночная. Однажды Горелов с близоруким Мишей Шпиговым пешком гонялись за браконьерами, которые набили шестнадцать джейранов. Два часа лазили по колючкам во тьме. Восемь человек охотников, наконец, остановились. Часть стала набивать патроны, другая потрошить дичь при свете подфарников. Ходил он тихо, но наступил на ветку. Пришлось выйти со своей одностволкой на свет. Один из охотников выскочил на ходу, подхватив двустволку, побежал к машине, наткнулся солнечным сплетением на выставленное ружье Миши и в полной тишине упал навзничь. Секундного замешательства хватило, чтобы Горелов захватил оружие. То, что он шутить не будет, браконьеры знали.
Судья впоследствии попрекал Горелова за негуманное отношение к людям: сам со Шпиговым уехал на грузовике, а «пленников» отправил на кардон за четыре километра пешком.
У водокачки мы догнали поезд, слезли с мотоцикла и стали прощаться с Орловым:
– Слушай, Юра! Идущий в толпе – это организм, объединенный с другими общей волей за отсутствием собственной. Подчиненность – главная черта участника толпы. Сложно подчиняемая толпа – это власть, интеллигенция – культурообразующая, криминальная – законно игнорирующая и, наконец, народ – толпа инертновыживающая.
– Ну? – сказал Орлов, снимая белую пляжную кепку.
– Горелов выпал из толпы. Точнее, он в нее и не впадал.
– Жарко! – змеелов посмотрел на меня с состраданием. – Градусов сорок, и солнце в зените. А ты без шапки.
Он похлопал меня по плечу, сел на свой Иж‐350 и уехал домой.
За рубль я взял у проводника чайник с чаем и пиалу. За другой – мятую сухую простыню и пошел в купе. Там сидели три раздетых до трусов мужика, завернутые в мокрые простыни. Окна были наглухо закрыты.
– Беги к водокачке и намочи простынь. Через час опять будет вода.
– Может, окна открыть?
– Оттуда ветер, как горячее дутье в домне. Беги. Успеешь.
Через пять минут я сидел на полке, благословляя физику, обеспечивающую нас потерей тепла при испарении, и восстанавливал в памяти подробности путешествия в Бадхыз.
У кордона Кепеля мы умылись водой, в которой плавали какие-то козявки, и снова полезли в кузов.
– Так, – сказал Горелов, – этой ночью наверху видели свет фар. Поехали посмотрим следы. Попробуем поймать… Миша, в кабину. Вперед, Арслан! – и он стукнул по кабине ГАЗ‐66.
Надрываясь, на первой передаче машина едва ползла в гору. Любой варан, прийди ему в плоскую голову мысль по такой жаре состязаться в скорости, обогнал бы грузовик на полгоры. Оставалось метров сто, когда внезапно заглох двигатель. Машина секунду постояла и самовольно двинулась назад. Арслан нажал педаль тормоза, но тормоз не работал.
Автомобиль с грохотом катился с горы. Мы прижались к борту: открытые двери кабины мешали выброситься. Удар был страшен, но спасителен.
Перед тем, как покинуть обреченный автомобиль, Арслан успел вывернуть руль, и грузовик, врезавшись в фисташковую рощу, сломав несколько деревьев, остановился в трех метрах от обрыва.
Горелов сидел на земле, радуясь удивительному и счастливому исходу. По дороге с горы бежали помощник Горелова Миша Пылаев и Арслан:
– Живы? Живы?
Горелов поднялся и улыбнулся:
– Арслан-джан, сегодня мог быть большой праздник у браконьеров Серахского и Тахта-Базарского районов.
Арслан кивнул, сел на поваленное дерево и стал стругать палочку, чтобы заткнуть ею прохудившуюся тормозную систему.
– Обязательно могли убиться, – сказал он. – Жидкость вытекла. Пойду на кордон за подсолнечным маслом.
И он ушел – надо было ехать, а значит, и тормозить (пусть хоть маслом).
Пока Арслан ищет нечто тормозное, у нас есть время вернуться – в главную усадьбу заповедника, поселок Моргуновский, где живет и Юрий Константинович Горелов с женой Раисой и дочерью Леной.
Внешне дом – как дом и двор – как двор. Есть и дворовая живность. Она состоит главным образом из серого варана, живущего в клетке для кур. (Эти здоровенные, в полтора метра длиной, чудища – предмет особой любви Горелова. Из двух десятков научных работ, опубликованных хозяином дома за последние пять лет, лишь варан удостоен трех публикаций.)
В комнате хозяина дома окна занавешены от жары. Потолок выложен сухими диковинными травами и кустами, осенняя лужайка вверх ногами (это постарался другой помощник – мирный и мрачный Слава Шалаев). На журнальном столе, сооруженном из старинного жернова, поднятого с трехметровой глубины, почта – дюжина свежих журналов и газеты. Письменный стол завален машинописными листами научных статей и рукописями, фотографическими кассетами и пленками. В углу армейская койка, застеленная серым одеялом. И книги. Очень много хороших книг: вдоль трех стен до потолка стеллажи, установленные на стеклянные банки от болгарских консервов, чтобы не лазали термиты.
Я вошел к нему в дом, ожидая увидеть жилище благородного пирата или хижину «хорошего злого» ковбоя, а увидел кабинет ученого.
Мы сидим на топчане во дворе. Горелов говорит, я слушаю.
– Они привыкли к хамству и нахрапу, а натыкаются на мужика и теряются. И власть, и суд, и армия. Заповедник изъят из хозяйственной деятельности и любой другой. А тут я приезжаю на кордон Кизил-Джар у начала оврага, где группируются животные, и мне говорят, что туда на учения приехал технический батальон – пара десятков машин. Еду туда. Метров за триста оставляю машину и иду пешком. Вижу лагерь. Знакомый майор:
– Здорово, – говорит, – ты что здесь делаешь?
– Я у себя в заповеднике, а ты?
– Выполняю приказ командования. Приехал новый начштаба, мудак.
– Уезжайте, – говорю, – а то будут неприятности.
– Чем больше будет скандал, тем ему больше достанется. Давай я любой протокол подпишу. Пошли пить чай в штабную машину.
Я отстал и, перед тем как войти, покричал сычем – это была команда Гарманову ставить гвозди.
Тут же Горелов продемонстрировал мне крик сыча. Вероятно, похоже.
Одноглазый капитан Бащенко изобрел «мины» для машин-нарушителей. Вставляли гвозди в жестяные банки из-под овощных консервов «Глобус», заливали цементом и закапывали в колею. Получались маленькие заградительные ежи. Человека и зверя не поранят, а резину грузовика – в хлам. Длинные гвозди забивать в твердый грунт шляпкой вниз придумал Горелов. Он же усовершенствовал оружие, оттягивая в кузнице железнодорожные костыли.
– Пока Саша Гарманов ставит гвозди, пьем чай, мирно разговариваем. Вояка симпатичный, мы с ним потом в Кушке встречались, вспоминали.
– Ну что, – говорю, – не уедете?
– Нет, мы тут неделю-две будем.
– Это вряд ли, – говорю.
Выхожу, подтягиваю шнурки и кладу под резиновый коврик ампулу синтезированного вещества, которое вырабатывает скунс. Безвредное, но тошнотворно вонючее, до рвоты, и не выветривается долго.
Вернулся к машине, мы с наветренной стороны стояли, слышим шум в лагере. Порядок, поехали. А они от запаха хотели уехать, но встали – нарвались на гвозди, и батальон пешком пошел к кордону. Учения закончились.
– И больше не заезжали?
– Эти нет, – сказал Горелов загадочно.