Я был отмечен вниманием Антилены особо. Как только от нас ушел отец, она сблизилась с моей матерью и совершенно подавила ее: то они на пару звонят в новую квартиру отца, то пишут письма и заявления его начальству, в газеты, журналы и прочие учреждения. Деятельностью этой активной, думаю я, они отца и доконали. Я пытался мешать им, но был вызван в ЖЭК на беседу — род товарищеского суда, где основными обвинителями выступали Антилена и мать.
Шло время. Опека надо мной и моими сверстниками стала заметно менее плотной — Антилена не то сдала, не то переключилась на следующие поколения. Постепенно связанные с ней горести начали забываться, забываться и, казалось бы, вовсе забылись.
Однажды летним вечером — я тогда заканчивал институт и только-только вернулся в Москву с преддипломной практики — ко мне зашел участковый и попросил выступить понятым «при акте, — так сказал он, — описи имущества». С ним было еще двое незнакомых людей в штатской одежде, техник-смотритель ЖЭКа и моя соседка из квартиры напротив.
Мы поднялись на второй этаж, техник-смотритель взломал Антиленину дверь (в тот год у нее никаких соседей не было), и мы вошли. Я догадывался, что с Антиленой, по всей видимости, что-то произошло, что и соседка, и участковый, не потрудившийся ввести меня в курс дела, относятся к происшествию как к общеизвестному, хотя бы в пределах нашего дома или двора, но момента для прояснения ситуации выкроить мне никак не удавалось: все сосредоточенно и деловито выполняли впервые увиденную мною работу. Даже соседка была задействована: определяла стоимость каких-то вещей. А я растерянно стоял возле дивана, ожидая, не понадоблюсь ли для чего.
Стена над диваном была испещрена цифровыми записями, сделанными то красным, а то вдруг черным карандашом. Рядом с черными цифрами были нарисованы вопросительные знаки, а следующие за ними красные цифры помечались — наоборот — восклицательными. Похоже было, что все это — календарные даты каких-то событий.
Некоторые ряды красных цифр не содержали восклицательных знаков, даты следовали здесь с твердой периодичностью в двадцать семь дней. Продолжая изучение записей, я вскоре пришел к выводу, что черные цифры означают сбой в графике или системе. Подошла соседка, взглянула мельком и схватилась за голову:
— Боже!
— А что это? — спросил я.
— Во идиотка-то! — Опустила руки, покачала в изумлении головой. — Во дура! — Она была явно потрясена. — Черным цветом, да еще вопросительный ставит: отчего, мол? От ветра, дура! — Закончила она со столь откровенным возмущением, что все присутствовавшие в комнате дружно оборотились к нам.
— А ты чего глаза вылупил? — набросилась она на меня. — Не стыдно? Отошел бы в сторонку куда-нибудь — нет: стоит, пялится.
Тут наконец я понял смысл графика и, должно быть, смутился.
— Тише, гражданочка! — осадил ее участковый.
— Звиняюсь, — кивнула она и, легонько подтолкнув меня, предложила стать по другую сторону от входной двери.
— Ладно, ладно, — шепотом согласился я и спросил, что же все-таки произошло?
— А ты не знаешь? — воскликнула она удивленно и обрадованно. — Ну да, тебя в Москве не было! — Тут лицо ее сделалось скорбным. — Погибла Антиленочка наша…
Я, помнится, успел отметить, что радость ее была вызвана не гибелью человека, а всего лишь моей неинформированностью и возможностью просветить меня.
— Гражданка! — рассердился на нее участковый. — Вас пригласили сюда не для того, чтобы вы мешали. Сядьте на диван и сидите.
— Хорошо, я, конечно, — и села.
По другую сторону от двери стена была сплошь завешана мелко исписанными тетрадными листками в клеточку. На одном оказался «Список лекарств, необходимых в домашней аптечке», на другом — «Распорядок дня», из которого я уяснил, что просыпалась Антилена в пять ровно и двадцать минут тратила на «личные нужды». Третий листок содержал «Перечень расходов строго обязательных» на «мыло хоз.», «мыло туал.», «зуб. порошок», а также «автоб.» и «трам.».
Были листки с перечнем «коммунал. расходов» и «расх. на питание», были списки «строго обязательного белья нат.», включавшие «трусы летние — пять штук», «трусы зимние — две штуки», «купальник — один», «лиф повседневный — две штуки», «лиф парадный», в скобочках: «выходной» — две штуки».
Я понял, что вновь стою, где не следует, и перешел вовсе к двери.
Когда мероприятие завершилось, соседка сбивчиво и торопливо сообщила мне подробности гибели Антилены:
— Стояла на тротуаре у перехода. Никаких машин не было, а она ждала, когда машинам красный зажжется. Пошла б сразу — и все было б нормально, а то нет — ждала. Дождалась: загорелся красный. Тут как раз грузовик к переходу подъехал, тормознул, а после дождя было. Его занесло, он в светофор, светофор — ну, столб-то железный — грохнулся и ей — по голове…
Так вот оборвалась жизнь Антилены.
В юношеские свои годы я рассказывал эту историю, позерствуя пренебрежительностью к любым нормам и ограничениям: для чего все это, дескать? Была, мол, у меня одна знакомая, очень порядок любила, через что и пострадала.
Затем перестал рассказывать, даже вспоминать перестал. Оттого, верно, что пришло здравое разумение, а по здравому разумению в гибели человека, каким бы он ни был, смешного ничего нет.
Теперь же образ Антилены-соседки является мне все чаще и чаще. Как напоминание, предостережение, как символ жизни, прожитой мимо.
КАРЕ
Унылое серое небо осторожно плотнело, опускалось к земле, и легкие ветерки изредка проскальзывали под ним с серым шелестом. Все это обещало к ночи метель, но тихий день казался еще настолько надежным, что не хотелось никакого другого.
Ты, странное декабрьское счастье! — снег лежал неглубок, коню давал волю, и сани метались в полях, полосах и лесных просеках, не зная дорог, отчего размах охоты делался, по теперешним временам, необыкновенным.
А когда наконец в узорах опушек обнаруживались черные пятна тетеревов, конь послушно замедлял бег, лениво резал угол, будто невзначай проходя в полусотне шагов от птиц, и дуплеты сухо гремели и терялись в морозном воздухе.
Они тогда охотились на тетеревов «с подъезда». Вдвоем. Охотились шалаво, вольно, и промахи нисколько не печалили их — можно было гнать дальше, гнать, не разбирая пути.
Вовремя, перед самой границей дня, попалась дорога. Откуда, куда? — все равно было. С выезда еще охотники встречали несколько деревень, но оставляли их стороной, потому что… зачем? Ну а теперь надо было найти хотя бы одного человека, чтобы узнать, как выбраться к селу, где они оставили машину и взяли сани. А когда под полозьями укатанный зимник… Двое были правы: кто-нибудь да и встретится. И совсем скоро навстречу попался быстрый возок, а в нем человек. Поравнявшись, остановились.
— Слушай, приятель, как проехать в Дерягино?
Он откинул капюшон легкой дохи, мешавшей ему рассмотреть путников, их коня, и не спешил отвечать.
— Не знаешь, что ли?
— Чем поили коня? — спросил он усталым и таким мягким голосом, будто дело было не на зимнем воздухе, а в натопленной уютной комнатенке.
— Шут его знает, сам где-то нашел. В ручье вроде, а что?
— Ночью свалится… Так куда вам? В Дерягино? Вы едете… — взгляд его остановился на черной груде тетеревов, — вы едете правильно.
— Дорога прямая? — поинтересовался тот же.
— Как? Ах дорога… — Он поднял глаза.
— Ты чего? Чего уставился? Да ты знаешь, с кем говоришь?!
— Конечно, — голос вздрогнул от гнева, — конечно же, знаю, сударь! Вы — браконьер! — резко взмахнул кнутом, пола дохи распахнулась, обнажив на миг синеву мундира и солнцем вспыхнувший эполет. Конь сорвался, швыряя снег.
— Сумасшедший! Идиот какой-то?!
— Не, Андрей Андреич, — рассмеялся второй, — артист он. Рожа больно знакомая! Фамилию вот не вспомню, а рожа знакомая.
— Что ему тут, артисту, делать?
— Фильм, наверно, снимают.
— Алабышев говорил разве?
— А вы их ни о чем и не спрашивали. Сказали только насчет саней, да чтоб егерей предупредили.
— Так, может, егерь?
— С круглым погоном-то?
— М-да. Идиотизм… Ну да бог с ним. Если дорогу не наврал, то и ладно. Поехали, чего стоишь!
Андрей Андреевич завернулся в шубу и лег. Было ему тепло, мягко, и не хотелось никаких тревог.
День прошел. Принес хорошую добычу и прошел. «Шутка ли — дюжина петухов! По шесть штук на брата! Ай да Алабышев! Угодил! И чего я раньше не ездил? Он ведь, кажется, еще весной говорил, что у него самый «тетеревиный» район в Союзе… По шесть штук, черт возьми, а? Да и только ли в тетеревах дело? А воздух?! Что бы на даче? Дым, карты, коньячишко — все то же. И те же лица, и те же разговоры — занудство. Спишь кое-как, наутро — бррр… А тут, черт возьми, помолодел, посвежел!» И с неожиданной для себя нежной ласковостью он вспомнил вдруг о жене и обрадовался: «Вот ведь как получается по-дурацки: живешь, живешь… А ведь я, наверное, люблю ее. А так вот живешь, и все как-то…» И он долго еще размышлял о том, что человек в «этой жизни» постепенно теряет и теряет что-то очень важное, а природа, не желающая с этим мириться, всем своим существом: воздухом, землей, деревьями, снегом и даже разными тварями — протестует против человеческого надругательства над самим собой. «Природа отстаивает прекраснейшее из всего, что есть — душу человека», — здесь Андрей Андреевич остановился, сочтя размышления излишне сентиментальными.
Между тем наступил вечер. Подуло сильнее. С полей сорвалась снежная пыль.
Потом Андрей Андреевич пытался вспомнить по порядку прошедшую охоту, но вспоминалось плохо. Какие-то серые размытые картинки являлись перед ним и исчезали тотчас: он не умел наблюдать. Ясно помнился лишь мягкий голос странного человека и удивительный взгляд, который не сверлил, не колол, не резал да и вообще не нападал, но, высвободившись из-под полуопущенных век, захватил некоторое пространство и замер. И тогда очень не хотелось приближаться к этому пространству. «Однако что уж здесь особо необычайного? Глаза — самое удивительное в лицо человека. Наверное, почти все глаза удивительны. И лишь немногим носам удается с ними соперничать, — Андрей Андреевич улыбнулся, вспомнив о своем шофере, но тут же и нахмурился. — А все-таки странный мужик. И форма на нем… Сударем называл, чудак, браконьером… Хотя прав ведь — охота браконьерская. Для других. Для других — браконьерство, для меня…» Когда у Андрея Андреевича случались подобные мысли, он отбрасывал их, чтобы не зайти слишком далеко, в неудобное.