— Где он есть-то?
— На чердаке, спит.
— Чего не в горнице?
— Боялся, видать, что ты заругаешься, разбудишь его, а он сильно устал — пешком шел.
— От самого города?!
— Ну.
— Да что он — рехнулся, что ли? Камни чертовы, будь неладны!
— Не ругайся, мам, он уже и станок разломал да в чулан снес.
— Чего?.. Ладно, иди спать, иди, — и взялась разбирать беспорядочно сваленное на печь шмотье. Вытащила из карманов мужниного плаща тряпочку, развернула, осторожно взяла перстень и нацепила на безымянный палец левой руки: «Ишь, засверкал, окаянный!»
Потом, сбросив телогрейку, прошла в комнату, засветила ночник и, открыв шкаф, достала новую сиреневую кофточку.
Глядя в зеркало, она то прикладывала левую руку к груди, то поправляла волосы. Тихая, тайная улыбка озаряла ее лицо. И камень отвечал этой улыбке теплым мерцающим светом.
Неохотно оторвавшись от зеркала, вздохнула, покачала головой и пошла в сени. Выволокла из чулана похожий на сковородку шлифовальный диск, бочонок электромотора, какие-то ремни, железки, которые были, неизвестно, от станка или сами по себе, перенесла все это в Гришухину комнату-мастерскую, сложила в уголке.
Потом слазила на чердак. Гришуха, завернувшись в тулуп, спал у печной трубы. Удостоверившись, что он ни жаром не пышет, ни от холода не околел, она и сама спать отправилась — рано утром снова надо было идти на ферму.
Попыталась снять перстень — не получилось. «Ну и сиди, коли такой упрямый». — И погасила ночник.
Не было за окном ни звезд, ни луны, ни огонечка какого — одна беспросветная ночь. Лишь в глубине камешка мерцала малая искра.
СВОИ ЗАБОТЫ(Из путевого дневника)
Тихим весенним вечером стоял я на крыльце деревенского дома и прислушивался: у реки, в затопленных половодьем лугах, крякали утки, далеко где-то, настраиваясь на завтрашний ток, бормотал тетерев, потом, в сумерках уже, потянул краем деревни вальдшнеп… Все это слышал я и на другой день, и на третий, не слышал вот только выстрелов. Охота в районе, правда, была закрыта, и тем не менее… Сколько раз ведь доводилось слышать пальбу во внеурочное время, а тут — ни единого выстрела: ни близко, ни далеко. Краткого весеннего сезона охотники всюду ждут, всюду к нему готовятся. Ждали, конечно, и здесь, но за два дня до предполагаемого срока открытия стало известно: ружья придется попридержать в чехлах.
Хозяин дома, в котором я остановился, страстный охотник, ходил ночью в лес пересчитать глухарей на току, ходил без ружья. Утром я поинтересовался, не слыхал ли он выстрелов. Оказалось, что не слыхал.
— Как можно? — искренне удивился он. — Ну я, к примеру, мя́кнул бы глухаря, а как в дом бы его принес, детям бы как показал? Охота отменена, а я — с дичиною дак. — Человек совестливый и простодушный, он был, похоже, изумлен тем, что приходится объяснять столь очевидную истину.
Зовут его Саша, Александр Тюкачёв. Тридцать три года ему, работает сборщиком живицы, иначе — вздымщиком, в глухом вологодском лесу.
Теперь причины определенного благополучия в жизни зверей и птиц этого лесного участка мне хорошо известны, а тогда многое казалось непонятным и вызывало недоверие. Через несколько месяцев, осенью, оказавшись вновь в тех местах, я беседовал с районным охотоведом — совсем молодым парнем.
— Нет, не все благополучно у нас, — вздохнул он. — Петли на лосей и медведей ставят — три штуки только что сам снял, бобров незаконно отлавливают… Знаю кто, а за руку схватить не могу: они — вон где, — охотовед указал на угол карты района, — а я — здесь. Дороги у нас — сами знаете — не во всякую пору проедешь, да и машиненка моя, ГАЗ-69, три дня в году на ходу. Она ж старше меня… Как за всем районом-то углядеть? Четыре охотхозяйства, а егерских ставок — две. Вот и выходит, что полрайона практически без контроля. А что такое егерская ставка? Егеря ее окупили бы, сдавая государству и мясо и пушнину. А главное — надзор был бы, учет, охрана. Ведь и сейчас на этих бесхозных территориях берут копытных, пушнину, и, скорее, не в меньших, а в больших количествах, чем допустимо, и кто — браконьеры! Я уж не касаюсь моральной стороны дела… Охотовед говорил с сожалением.
— Стало быть, — заметил я, — вы полагаете, что две егерские ставки решили бы проблему борьбы с браконьерством в районе?
— Да, — подтвердил он без колебаний.
— Каким же образом?
— Взяли бы в егеря хороших ребят, — отвечал он вполне серьезно, — вот и все.
И пожал плечами.
— У вас уже и кандидатуры есть? — поинтересовался я, думая между тем о свойственной молодым легкости в принятии решений.
— А как же?! — воскликнул охотовед, почувствовав, кажется, мое недоверие. — Конечно, есть! Работали бы — и был бы порядок, как у Калинина. Это в его хозяйстве, кстати говоря, вы были весной.
Я еще попытался выяснить, каких людей охотовед полагает хорошими, но он только махнул рукой:
— Хорошие, они хорошие и есть. Калинин, скажем…
И вот мы с егерем Дмитрием Григорьевичем Калининым сидим в старинной его избе — черной снаружи, сосново-бронзовой изнутри, пьем чай с медом и разговариваем. О зверях, птицах, травах, о пчелах, о плотницком ремесле, о том, как красит горницу открытая, чистая древесина и как уродуют обои, которыми, из-за потери чувства меры в стремлении равняться на город, оклеивают теперь стены даже в самых глухих деревнях.
Калинину за пятьдесят. Невысокий, подвижный, жилистый, с обветренным лицом, с лукавой, располагающей к обещанию улыбкой. Он — человек бывалый: много пешком походил, много поездил, много чего повидал. Когда уже достаточно переговорено, я спрашиваю, как обстоят дела с браконьерством. Калинин задумывается, стараясь отыскать в памяти что-нибудь соответствующее теме, потом разводит руками: «Никак, дак». На просьбу поделиться бесценным опытом вновь разводит руками.
— Не знаю, дак. Специально ничего вроде не делаю. Конечно, хожу по лесам да лугам каждый день, не просто так, понятно, хожу, забот много: биотехния, учет, бобров отлавливаю, мелкую пушнину добываю… Да и вообще, знать надо хозяйство-то, как же иначе? Так что хожу, смотрю, слушаю… Без ружья, правда, хожу, лишний вес оно. За год раз, поди, только и брал ружье-то — когда медведя отстреливали. Много у нас его, медведя-то. Нынче, словно нашествие, дак…
— Охотхозяйство ваше не маленькое: на одном конце выстрелит кто — на другом не услышишь.
— Ясно дело! Ну да на том конце и без меня есть кому за порядком глядеть.
— Кому же?
— Охотникам, дак, ну! Такие ребята есть!
— Какие?
— Хорошие…
Прежде чем продолжать разговор о браконьерстве, я вновь попытался, на сей раз у Калинина, выяснить, что ж за этим словом скрывается. Кивнув, он с ходу ответил:
— Честные, дело знающие.
Иначе говоря, более всего ценил он честность и профессионализм, причем профессионализм не в смысле служебной принадлежности, а как критерий уровня знаний, умения, мастерства. Именно так.
За окном ночь. Стылая, ветреная, с дождем… Калинин обещает отвести меня завтра «в одну деревню верст так за пятнадцать», чтобы познакомиться с «хорошими ребятами, на которых, в общем-то, лес и держится». Но, как известно, человек предполагает, а обстоятельства, бывает, распоряжаются и по-своему: в то время, когда мы строим планы, через пару дворов от нас, в чистой горенке, жизнь тихо оставляет древнюю старушку — дальнюю родственницу Калинина, и утром, узнав об этом, егерь с виноватой улыбкою говорит:
— Иди, буде, один… Надобно, вишь, домик выстрогать, дак некому, кроме меня.
Он объяснил мне, как добираться, и тут выяснилось, что «хорошими ребятами» Дмитрий Григорьевич называл моих знакомых: Тюкачева и его друга, лесничего Юрия Зарянского. Так я вновь встретился с Тюкачевым, снова гостил у него, ходил с ним в лес, ночевал в его охотничьей избушке, расспрашивал, присматривался, стараясь точнее определить, каков же тот человек, на котором «лес держится».
Начать, вероятно, надо с того, что человек этот — охотник. Охотник одержимый, страстный — вся его жизнь ориентирована на охоту, как магнитная стрелка на полюс. Он и работу себе подбирает такую, чтобы побольше находиться в лесу. «Оставь Тюкачева без леса — враз и помрет», — говорит его жена, Павла, относящаяся к мужниной увлеченности с уважением и терпеливо. Да, охота для этого человека — состояние души, он настоящий охотник.
Конечно, кое-кого последнее обстоятельство смутит: мол, как вдруг охотник оказался в роли защитника птиц и зверей? И это будет естественной реакцией, например, горожанина, имеющего не слишком обширное представление о природе.
А сельский житель испокон веку почтительно относился к охотнику, так относится и сейчас и вовсе не склонен связывать с его деятельностью понятия «зло», «жестокость» (хотя и охотничья семья, что называется, не без урода), и для сельского жителя нет ровным счетом ничего неожиданного, необычного в том, что слова «охотник» и «охрана природы» оказываются рядом: кому же охранять природу, как не охотнику?
Действительно, кому же? Ученых-экологов в пересчете на душу звериного населения невероятно мало, а из прочих людей, захаживающих в лес, никто, кроме охотника, о нуждах и заботах зверья представления не имеет, и, значит, никому, кроме охотника, до забот и нужд этих дела нет: ни вальщикам, вырубающим глухариный ток, ни мелиораторам, осушающим клюквенное болото, ни связистам, ни электромонтерам, ни дорожникам, ни геодезистам, ни геологам, ни даже лесникам. Все они заняты выполнением своих служебных обязанностей, и должностные их инструкции не включают в себя, как известно, цитат из Брема. Потому, если эти люди не охотники, интересы зверья не всегда будут учтены. Что же охотник?
Александр Тюкачев работает за шесть километров от дома: хочешь — каждый день бегай туда и обратно, хочешь — ночуй в лесу, в избушке. На участке есть глухариный ток, небогатый (да и вообще угодья здешние богатыми не назовешь), но численность глухаря на нем стабильна. Спрашиваю, что будет с током после окончания срока подсочки (в подсочку сдаются участки, предназначенные к вырубке через восемь — десять лет), выясняю, что рубка здесь будет не сплошная, что те спелые сосны, которые отмечены особым вниманием глухарей, Тюкачев намеревается сохранить, что вокруг этих сосен есть подрост и подрост этот, быть может, в ближайшем будущем как-нибудь скомпенсирует в глазах глухарей ущерб, нанесенный рубкой. Если же этот вариант не устроит птицу, предлагается другой: к участку примыкает широкая сосновая, тянущаяся меж болот гряда (там и сейчас, случается, глухари токуют, но не очень дружно), так вот гряда эта вырубке не подлежит — занимайте, пожалуйста. Наконец, третий вариант — переход за болото. Раньше, рассказывают старики, там был огромный ток, но перед войной сосняк вырубили. Теперь бор этот восстанавливается, и Тюкачев все чаще и чаще встречает там глухарей.