Отогрелись. И тут с бабами случилась истерика; они столкнули обессилевшего Лаврюху на пол, стали бить кулаками, ногами. В отсветах печного огня он видел животы, груди, зады — все жирное, тяжело обвисшее. Сверкая золотыми зубами, бабы орали про тыщи рублей: «Норка! Выдра! Бобер!» И Лаврюха сообразил, что в чемоданах были меха, скупленные у браконьеров. Устав молотить, бабы навалились, смяли, придавили Лаврюху. «Все, — подумал он. — Убит титькой».
Огонь вдруг погас, вспыхнул: перекошенный рот блеснул на миг металлическими зубами, огонь снова погас, сделались темно. Бабы отпрянули и затихли. На полке испуганно всхлипывал проснувшийся мальчуган… «Все — золотые, а клык — белый: серебряный или стальной… Золота, что ль, не хватило?» Лаврюха, расправляя ребра, вздохнул, поднялся и, пошатываясь, побрел к сараю.
Взошла луна, подмораживало.
Скрипнул за спиной снег. Лаврюха испуганно обернулся: озаренные лунным светом стояли на снегу голые бабы.
— Ну чего вам? — испуганно прошептал Лаврюха. Бабы молчали. Подождав несколько, он, словно опомнившись, судорожно прикрыл руками низ живота.
Бабы тоже прикрылись.
— Ты уж не бросай нас, дядечка! — попросила Валя и, должно быть, улыбнулась — в отсвете маяка блеснули ряды зубов.
«Чего ж, действительно, все — желтые, а этот — белый? Может, на платину начала перестраиваться?»
— Извиняемся! — сказала другая.
— Ладно, — не удержавшись, махнул он рукой. — Черт с вами. — И пошел себе. Но бабы догнали. — Да за дровами я, — объяснил Лаврюха. — Куда ж я среди ночи уйду? Да еще голый… Во даете!..
— Ну мы поможем хоть что.
— Валяйте, — согласился. — Вот камень, вот сарай — валяйте.
Но бабы не смогли поднять камень.
— Небось на пакость какую-нибудь сил хватило бы. Дуйте-ка лучше назад, — предложил он, услыхав металлический перестук челюстей.
Когда Лаврюха, прижимая к груди обломки досок, ввалился в жаркую темень, с полка донеслось:
— И занавесочки, Валь, достала — ну как у тебя, эспадобна, Валь!..
«Порядок, стало быть, — оценил обстановку Лаврюха. — Стало быть, оклемались». Он снова развел огонь, забрался на полок. Мальчишка не спал, но дышал ровно, спокойно. Бабы пристали к Лаврюхе с расспросами о семье, он отвечал, что женат, что двое детей-школьников. «Все, бабы, извините, я спекся», — просунулся к стенке, отодвинул от бревен мальчонку, услыхал: «Я овощным заведую, а Валя — универсальным», — и далее ничего не слышал, потому что мертвецки спал.
Ночью мальчишка захотел пить и разбудил Лаврюху. Тот сходил за водой — в котле была ржавая, — поставил ведерко греться, запасся дровишками, напоил мальца, уступил бабам свое место, а то они так сидя и дремали, сам лег на нижнюю — шириной в одну доску — ступеньку полка. Переночевали.
Утром оделись, вышли к шоссе и на автобусе добрались до поселка: объяснили водителю ситуацию, тот подбросил бесплатно — денег ведь ни у кого не было. Лаврюха отвел мальчонку домой — тот не чихал, не кашлял, — сдал матери. Потом на почте разрешили — опять же бесплатно — позвонить в леспромхоз. Лаврюха сообщил об аварии.
— Напился! — определил директор причину аварии.
— Нет, — оправдывался Лаврюха, — не пил я, нисколько не пил.
— Справку из милиции, иначе — начет, — и бросил трубку.
В милиции Лаврюхе поверили:
— Пожалуйста, дадим справку, зови свидетельниц.
Он выскочил на крыльцо, где оставил свидетельниц, но их не было. Вернулся на почту, забежал в магазин, в сельсовет — теток и след простыл. Наконец на автобусной остановке ему сказали, что тетки остановили шедшие из города «Жигули», коротко переговорили с водителем, сели, и машина повернула обратно.
Лаврюха повинился перед милиционерами и отправился на ремзавод просить буксиришко: «Начет там или не начет, а катерок вызволять надо».
ТРИДЦАТЬ ЛЕТ
Одно время газетный корреспондент Куликов ездил рыбачить в Белорецкий залив. Не то чтобы рыбалка там хороша, но ездить туда ему нравилось. И добираться удобно — от электрички полчаса ходу, и место красивое — домик стоял на высоком берегу среди сосен, и прежде всего оттого, что заведовал Белорецким хозяйством Андрей Вадимович Панюшкин, человек интеллигентный, умеющий поддержать любую беседу, а главное — добрейшей души. Теперь был он на пенсии, а до пенсии — инженером в НИИ, где занимались вопросами, по которым Куликов как собеседник интереса не представлял и которые, честно говоря, его самого интересовали мало. Конечно, Куликову в любознательности отказать было нельзя, но, заговорив однажды с Андреем Вадимовичем об этих вопросах, он тут же и понял, что для продолжения разговора необходимо поступить в физико-технический институт и окончить по крайней мере три курса. «А лучше бы все пять», — несколько подумав, заключил Панюшкин, после чего оставалось развести руками.
Зато уж по всяким другим поводам беседы их складывались ладно и увлекательно и, кажется, были одинаково приятны обоим.
Работа требовала от Куликова частых разъездов, из которых он привозил вороха впечатлений. Чего бы они ни касались, Андрей Вадимович мгновенно угадывал проблему, стоящую внимания, и, обладая исключительной памятью на цифры и способностью быстро считать в уме, тотчас принимался вертеть ее так и эдак, разглядывая со всех сторон. Куликов однажды, к удивлению своему, понял, что уроки Андрея Вадимовича не прошли для него бесследно: разговорившись в самолете с начальником строительства электростанции, корреспондент вдруг увлекся и так лихо разбросал будущие киловатты между алюминиевым заводом, железной дорогой, промышленными центрами и освещением близлежащих поселков, что государственный человек принял его за инспектора из Госплана.
Как-то осенью он познакомился с Панюшкиным-младшим. Погода в тот день была омерзительная: холод, ветер. Увидел Куликов на улице рыбака с пешней и на следующее утро сорвался в Белорецкий залив с ящиком, коловоротом — совсем по-зимнему. И промахнулся: льда здесь не было, гуляли волны. Следом явились еще несколько бедолаг, но, обнаружив недоразумение, все умчались искать лед по другим водоемам. А у Куликова разгона, что ли, настроения не хватило, и он остался.
О существовании у Андрея Вадимовича сыновей он знал, однако сколько их и чем они занимаются — не имел представления. Вообще, знакомство это складывалось таким образом, что момент, когда начинают обмениваться подробностями биографий, был пропущен — в доме всегда находились приезжие, иногда человек десять-двенадцать, их присутствие, разумеется, не располагало к беседам на темы личные. Ну а пропустив этот момент, люди подчас совершенно теряют его из виду. И снова едва ли стоит упрекать корреспондента в недостатке любознательности — от всякой работы хочется иногда отдохнуть, и журналист может позволить себе роскошь иметь одного приятеля, о котором почти ничего не знает.
Алексею Андреевичу было двадцать три года, очень скоро Куликов определил, что он — медик. Этот народ угадывается сразу — вот у них-то на все профессиональный взгляд, потому что все на свете либо вредно, либо полезно. Вредного больше. Молодой доктор, хотя и относился к своему профессиональному взгляду с иронией, тем не менее пил чай без сахару и отцу запретил: «Сахар — яд». Куликов подумал, махнул рукой: «Все равно помирать», — но вместо обычных трех кусков положил в стакан только два.
Ухаживала за мужчинами Елизавета Сергеевна — супруга Андрея Вадимовича, которая вместе с ним и вела хозяйство. Была она женщиной тихой, незаметной, но отличалась чрезвычайно обаятельной улыбкой и необыкновенной предупредительностью, происходившей не то от мягкости характера, не то от физического недостатка — супруга Андрея Вадимовича плохо слышала. А люди с поврежденным слухом, как правило, со вниманием и проницательностью относятся ко всему окружающему. Да и улыбка их почти всегда лишь знак — немного сожаления, вопрос и «зла я не хочу» А у Елизаветы Сергеевны в улыбке было еще: «Какие вы все хорошие и добрые люди».
После обеда Куликов вышел на террасу покурить и увидел, как ушла осень: вдруг стемнело, повалил снег, сплошной, стремительный, а когда через полчаса прекратился, осень была погребена. Смолк под белыми шапками шум сосновых ветвей, и суетливая поземка листвы замерла в сугробах. Из мрака выступил противоположный берег залива. Там тоже и земля и лес — все мертво белело. Только озеро оставалось черным. Но и оно, совсем недавно штормившее, увязло теперь волнами в месиве снега и замолчало.
— Красотища! — выскочил на террасу Алешка. — Батя! Поохали донки ставить!
— Какие, к черту, донки? — Андрей Вадимович был в шлепанцах, остановился на пороге. — До первого льда никакого клева не будет.
— Но, может, она после шторма-то возьмет? — соображал Алешка. — Может, проголодалась?
— Нет, теперь только по первому льду.
— Все равно живец пропадает, жалко, что ли?
— Да поезжай на здоровье.
— А ты?
Панюшкин отмахнулся: «Пустое дело».
— Давайте быстренько поставим, — обратился к Куликову Алешка, — по-моему, налим должен брать.
Куликов согласился, хотя и не очень верил в успех предприятия.
Погрузили снасть в моторку и отъехали. Сначала на корме сидел Панюшкин-младший, но вскоре руки у него вымокли, замерзли, он передал Куликову румпель, сам перешел вперед и указывал направление. Против расчетов до места добирались долго — скоростной двигатель поднимал за кормой фонтан брызг, но с сопротивлением густой воды справлялся плохо. Наконец увидели белеющий островок. Следуя указаниям лоцмана, Куликов подошел с нужной стороны, вырубил двигатель, и лодка медленно вползла на отмель.
Привязав донку к колышку или камню, они отъезжали на веслах, пока не натянется леса, и осторожно опускали в воду грузило и рыбешку. От долгой возни руки закоченели, и мотор, когда рыболовы собрались возвращаться, удалось завести с трудом. Но уж управлять не было никакой возможности. К счастью, Андрея Вадимовича осенило включить береговой прожектор, и, сориентировавшись на далекий огонь, Куликов прижал румпель локтем к бедру и старался не особо сильно дрожать, дабы не сбиться с курса. Алешка запрятал руки под куртку, скрючился и совсем походил на мальчишку. Куликов, конечно же, понимал, что Панюшкин-младший — человек взрослый уже, достаточно самостоятельный, да и рыбак бывалый. Случись им познакомиться в какой-то другой обстановке, доктор, вероятно, не позволил бы себе сейчас вдруг расслабиться и запросто отдать старшинство. Но произошло так, что Куликов узнал Алешку рядом с Андреем Вадимовичем, а сыновья, даже взрослые, рядом с отцами непроизвольно делаются детьми. Корреспонденту доводилось замечать подобное и за пятидесятилетними сыновьями, и он нисколько не осуждал Алешку за расслабленность и жалкость. Ему было жаль доктора, хотелось поскорее привезти домой, в тепло, однако двигатель передавал винту все лошадиные силы без остатка, а судно медленно толклось в густой воде. Но добрались.