— Батя! Порядок! Двенадцать донок поставили!
— Хоть сто двенадцать. — Андрей Вадимович встречал на берегу.
Переоделись, перекусили. Куликов с Алешкой выбрали самую теплую комнату и завалились спать. Но, взбудораженные мореходством, уснуть не могли. Обсуждали предполагаемые взгляды налима на сегодняшнюю погоду, степень его пищевых вожделений, а также вкусовые качества болтавшихся на крючках пескарей. Затем перебрались к рыбацким байкам, рассказывать которые — просто сласть, и можно до потери сил, однако вскоре разговор коснулся Андрея Вадимовича, а затем и вовсе на него перешел:
— Теперь отец — другое дело! Даже сам иногда на веслах выходит кружки погонять. А раньше — привезешь его, посадишь на берег, плащом укроешь, и сидит себе с удочкой, а ты смотри: жив или нет, на одном валидоле держался… А теперь, черт, здоровый стал, помолодел…
— Как же это ему удалось? — спросил Куликов, ожидая услышать поучительную историю о вреде табака, пользе диеты, зарядки и тайно надеясь, что на этот раз убедительность доводов вдруг да подействует, и вдруг он да и бросит курить, будет вставать в шесть утра, трусцой бежать от инфаркта, а то и в прорубь купаться полезет.
— Ну, здесь тишина, воздух хороший, а главное, — Алешка усмехнулся медицинскому слову, — психотерапия.
И с восторгом добавил:
— Елизавета Сергеевна — все-таки прекрасная тетка!
— Как — «тетка»? — не понял Куликов.
— Вы… не знаете? — смутился Алешка.
И, к удивлению корреспондента, оказалось, что Елизавета Сергеевна не имела к Панюшкину-младшему и его братьям никакого родственного отношения. С их матерью Андрей Вадимович развелся лет десять назад, а потом случайно встретил первую свою любовь Елизавету Сергеевну… Все это было настолько неожиданно для Куликова, что повергло его в глубочайшую растерянность.
— Да как же это? — только и мог произнести он.
Алешка усмехнулся:
— Как вам сказать? — И задумался. — В таких делах никогда толком не разберешься, но… В общем, правильно отец поступил. Жаль, конечно… Мы его очень любили. — Помолчал. — Он ведь всю жизнь потратил на нас: гулял с нами, играл, кормил нас… Так что был и отцом и матерью сразу.
— А мать что же? — машинально спросил Куликов и тут же проклял свое любопытство: по прерывистому дыханию Алешки, по его охрипшему голосу можно было догадаться, что разговор дается ему с трудом.
— Мать — человек тяжелый, — сказал Алешка. Куликов хотел уже извиниться за бестактность, но: — Для нее главным всегда оставалась работа. Мы почти и не знали матери. Я не помню, чтобы она когда-нибудь поцеловала меня или по голове погладила… Отец ушел на пенсию, ее уговаривал. А! Куда там! Работа, работа… Начались ссоры, скандалы…
Куликов понял, что теперь поздно уже останавливать разговор.
— …А ему, видать, надоела холостяцкая жизнь в семье, вот он и… Да потом еще Елизавету Сергеевну встретил. Так у них все хорошо получилось, — голос его стал мягче, должно быть, он улыбнулся. — Даже мечты свои юношеские, ну, желания, что ли, исполнили: посмотрели «Чайку» во МХАТе, съездили вдвоем в Ленинград и поселились на берегу озера — такие вот три желания…
— А у Елизаветы Сергеевны муж-то был?
— На фронте погиб. Сын у нее подполковник. — И вдруг без всякого перехода спросил: — Как вы думаете, поймаем мы что-нибудь?
— Даже не знаю, — усмехнулся корреспондент, обрадовавшийся перемене разговора.
— Налим все-таки должен брать — его погода. Чего-нибудь да поймаем. А хоть ничего! Черт с ней, с рыбой! Главное — на воздух выбрались, отдохнули… Здорово здесь! Мне нравится, — зевнул и засопел, уже сонный.
Недолго подивившись чудесам судьбы, уснул и Куликов.
За завтраком Андрей Вадимович был молчалив, и Куликов предположил, что Панюшкин догадывается о ночном разговоре, и на всякий случай всем своим видом старался показать, что отношение его к Андрею Вадимовичу не изменилось.
Пошли на озеро. Было солнечно, тихо, искрился снег.
— Ну, батя, готовься! Пару-тройку налимов точняк привезем! А может, и судачка. Смотри — гладь-то какая! — И показал на отраженный у противоположного берега лес.
— Может, и привезете, — заколебался отец.
И у Куликова трепетно шевельнулась надежда. Но, когда вышли на берег, к изумлению обнаружили вдруг, что гладь ледяная. Слой блестящего льда накрыл озеро. Сев на перевернутую лодку, Андрей Вадимович захохотал. Корреспонденту тоже стало необыкновенно смешно. Алешка попробовал лед каблуком — два сантиметра. Стало быть, пешком не пройдешь и на лодке не продерешься. Но Алешка все не сдавался:
— Да погодите вы! Может, это только в заливе лед, а озеро чистое?
— Надо дойти до косы, — предложил Андрей Вадимович, — если там чисто, возьмете в деревне лодку и съездите к вашему острову.
— Точно! — радостно завопил Алешка. И Панюшкины взялись обсуждать, у кого можно будет взять лодку. Куликов всматривался в даль озера, и с каждым мгновением все ясней и ясней становилась ему бессмысленность общей затеи: над озером кружила стая уток, они то поднимались ввысь, то вдруг спускались и исчезали на фоне деревьев противоположного берега. Так покружились, покружились и, не найдя воды, ушли туда, где невозможно было рассмотреть их — так слепило солнце.
— Ну ничего, батя, — грозился Алешка, — через неделю приеду, схожу на остров, выколочу донки, увидишь: точно налим есть.
Гостям пора было ехать. Распрощались с хозяевами, и Куликов запомнил их счастливыми. А что касается всего другого, то корреспондент считал себя не вправе осуждать Андрея Вадимовича. Куликову нравилось его счастье, и Куликов сказал об этом Алешке, не преминув шутливо вспомнить пользу психотерапии для здоровья. Однако молодой человек был так расстроен превратностями погоды, что разговора не поддержал. И лишь когда электричка отъехала достаточно далеко от досадной рыбалки, он осторожно, а потом все решительнее заговорил о том, что надо верить чувствам, жить ими и тогда не на кого будет пенять — ты жил, как хотел, делал, что хотел.
— Кем работаешь? — перебил его Куликов.
— На «скорой», — ответил он машинально и продолжал разговор.
К врачам корреспондент всегда относился с некоторым недоумением: сообщат вот так между прочим: «отоларинголог», «рентгенолог», «акушер», а сами того не ведают, что они — действительные вершители судеб, что от них куда в большей степени, нежели от взаимоотношения разума и эмоций, зависят шаги нашей жизни. «Сидит передо мной врач «Скорой помощи». Скажем, грохнулся я сейчас со скамьи — он знает, что надо делать, а грохнись он — что я буду делать? Подергаюсь, потыркаюсь и за врачом побегу — вот так. И ведь сколько он успел увидеть трагедий и, наверное, сколько жизней спасти! Рассказал бы мне что-нибудь, глядишь, я через улицу только по переходу стану ходить и лишь на зеленый свет. Так нет же, на́ тебе — про эмоциональные начала…»
Корреспонденту лень было перечить. Он понимал, что молодой человек в том возрасте, когда на веру берется лишь свой жизненный опыт, а из чужого — выборочно то, что со своим согласно. Похоже, обсуждаемый предмет сильно занимал молодого человека в настоящее время, а возможно, и требовал какого-то решения, и здесь пример отца был поводом для общих рассуждений, в которых сын все пытался отыскать себе поддержку. Куликов видел это, видел, что Алешка поглощен своим чувством настолько, что перед жизнью в растерянности и, вероятно, делает ошибки. Но корреспондент молчал. Давно зарекся он давать советы, зарекся, выводить законы жизни. Разговор был ему в тягость, но приближалась Москва, и вскоре рыболовы расстались.
История Андрея Вадимовича, между тем, произвела на Куликова впечатление столь неожиданного характера!.. Впрочем, корреспондент об этом пока не догадывался. Пока он устало брел к своему трамваю. Но возле телефонной будки остановился, посмеялся над собой, приотворил дверь и вдруг задумался: раздрызганный вокзальный автомат был ненадежен. С вокзала можно позвонить, чтобы сказать «прощай» и больше ничего, так как вся прочая информация будет понята на другом конце провода самым невероятным образом. Куликов осмотрелся и нерешительно пошел по проспекту. У телефонов он не задерживался: на проспекте много народу, всегда найдется человек, который постучит в дверь монеткой «сколько можно?». Самые лучшие автоматы в тихих переулках. Во-первых, здесь мало народу, во-вторых, во всех домах телефоны, так что автоматы здесь для случайных прохожих, то есть для Куликова как раз. И он набрал номер, памятный с юности, назвал имя, сказали, что она давно уже здесь не живет. «И слава богу», — сделал вывод Куликов, покончив со своей нечаянной сентиментальностью.
Но месяца три спустя — надо же такому случиться! — обнаружились вдруг общие знакомые. «Москва большая, она же и маленькая», — удивленно объяснял себе Куликов, хотя, вероятно, дело было не в этом, а в том, что корреспондент, сам того не ведая, искал встречи. Куликов узнал новый адрес, телефон, позвонил, и голос его дрожал, и оказалось, что она давно развелась с мужем, живет одна, то есть не совсем одна, а с дочкой, ну да не важно.
Ах, что тут началось, что сталось! Ну, голову-то он само собой потерял, и «эмоциональные начала» поволокли его невесть куда. И все никак не удавалось встретиться: то Куликов в отъезде, то вдруг грипп: она с дочкой болеет, а у Куликова вся семья здорова — в конце концов, не через марлевые маски объясняться? Потом они выздоравливают, и в сей же момент заболевает Куликов — тот самый случай, когда судьба находится в руках врачей.
Как всякий или почти всякий человек, проживший полтора десятка лет с женой, Куликов в тайной даже от себя самого глубине души полагал, что выпади ему фарт, и он готов к серьезной перемене жизни. «Гулять» просто так Куликов не хотел — то ли хватало порядочности, то ли не верил в возможность этого предприятия и вот по какой причине: жена корреспондента в высшей степени обладала тем потрясающим бабьим свойством, которое зовется интуицией. Бывало, подумает Куликов, что назавтра предстоит зайти к такому-то, а у того симпатичная секретарша — в ту же ночь жене снится сон, настолько дурной, что ей все понятно. Тут уж всякий интерес пропадет…