У противоположного берега желтыми островками мокли сбившиеся листья, принесенные из далекого леса. Как красив лес в эту пору! Как тепл, щедр на золото, какими добрыми кажутся пауки! «Когда же я это видел в последний раз? Давно. Забыл когда». Он успел привыкнуть к другим масштабам и оттого, спускаясь на землю, изумлялся мелочам, невидимым с воздуха.
Дрожа, Савин прошел вверх по реке и снова влез в воду.
— Явился? — Она потянулась и сделала вид, что зевает. — Господи, да ты совсем синий! Возьми, полотенце!
Растираясь, он все не мог унять дрожь.
— Сумасшедший! Скорее домой!
Но бегство испортило бы впечатление от сносно сыгранной роли. Он медленно оделся и, взяв Татьяну под руку, провел ее сквозь выставку машин, между телами банщиков, зубных врачей, чиновников «Внешторга» и всяких родственников всяких знаменитостей.
Потом опять слушал о похоронах, все старое, только одно новое утешение: «Хорошо, что у них не было детей». Спросила о полете.
— Можно завтра, — отвечал Савин, — но вылетим, наверное, сегодня — надо спешить, пока нет сильных дождей и полосы не очень размокли.
— А погода?
— Нормальная. Над Уралом немножко…
— Опять «немножко»! Лучше б до утра подождали, вдруг что…
Он поморщился:
— Ты знаешь, со мной никогда ничего не случается.
— А в тот раз? Говорила: «Останься», чувствовала, дура, а так и не удержала.
— Ну и что? Ну вывихнул ногу — единственная травма на весь экипаж.
Обедали вдвоем. Коробов-отец уже пообедал и работал наверху в своем кабинете.
За окнами гостиной был сад, ржавели на подоконнике сосновые иголки, и Савин вспомнил, как лет восемь назад, той же порой он впервые приехал на эту дачу, копал ямы, сажал деревья, и вот они прижились, выросли и стоят среди высоких голоствольных сосен и желтеющих берез — зеленые, пышные, все еще не понимающие осени южные красавцы. Названий их, к обиде Коробова, он так и не запомнил.
Потом, в своей комнате уже, Татьяна спросила:
— Савин, мы когда-нибудь поженимся?
— А разве мы… Извини. Можно, конечно.
— Интересно когда?
— Ну, как-нибудь. Выберем время. А что, собственно?
— Дело в том, что… Ладно, — грустно усмехнулась она, — давай хоть обвенчаемся.
Он с удивлением следил, как Татьяна принесла икону, зажгла за столе две свечи, и даже растерялся.
— Что-нибудь нацепить или так можно? — спросил он, вылезая из-под одеяла.
Было торжественно, но ничего не получилось: Татьяна от волнения путала слова, Савин весело пытался поправлять, заспорили, и Татьяна расплакалась.
Засветло пошли к автобусной остановке, где обычно дожидались пассажиров заехавшие сюда таксисты. Шли через парк.
— Я никогда не спрашивала тебя о любви. Ты жил, как хотел, и там у тебя, наверное, были романы…
«Романы!» — усмехнулся Савин.
— Я никогда не просила тебя, но сейчас, если… если привязан ко мне, прошу…
Паутинка лежала у нее на ресницах.
— Через неделю вернусь, и все будет в порядке. Готовь свадьбу. Или неудобно?
— Ничего, Светка сейчас получше. Как хорошо, что у них не было детей! — вдруг рассеянно улыбнулась чему-то, но на мгновение.
«А может, вовсе и не хорошо — ничего не осталось?» — подумал Савин и удивился, вспомнив, что уже несколько раз слышал сегодня эту фразу о детях.
— У тебя на ресницах паутинка.
— Осень, — отвечала она, подумав. И в самом деле, не могла же она сказать: бабье лето.
— Ну пока, вон такси.
Он обнял ее и пошел к машине.
— Савин, — вдруг закричала Татьяна, — останься! Нельзя лететь! Нельзя! Я боюсь!..
— Вздор, — сказал Савин, захлопнув дверь. — Шереметьево.
Шофер кивнул, шоссе метнулось под колеса.
Долго сидел он, словно в оцепенении, сжав челюсти и пусто глядя перед собой. Все в голове смешалось: непонятное венчанье, Татьянино дурное предчувствие — все такое неожиданное, внезапное. И какая-то недоговоренность во всем, и эта дурацкая фраза о детях. «При чем здесь дети?»
Между тем погода испортилась. Стемнело, пошел дождь и делался все сильнее. Шоссе намокло, и, когда появлялись встречные машины, огни их с длинными отблесками на асфальте казались Савину похожими то на зажженные свечи, то на перевернутые восклицательные знаки.
Чудак.
ВОСПОМИНАНИЕ ДЛЯ ФОРТЕПИАНО(Рассказ музыканта)
Здесь все знакомо мне: ворота, крест, рука юродивой старухи, аллея лип и уходящая вправо тропа.
Сначала «Зоя Павловна». Так звали и мою учительницу — пианистку редкого таланта.
Она забеременела во время подготовки к конкурсу, который был последним шансом прорваться в круг мастеров. Сейчас, рассказывали мне, учительница жила где-то в пригороде с двумя детьми, подрабатывая в каком-то клубе, что, по-видимому, являлось жестоким, каждодневным самоистязанием. Муж давно оставил ее.
«Полковник, Герой Советского Союза», — вспоминаю отца. Непременные разговоры о политике, войнах, песню, из которой знаю отчего-то только один куплет: «Шел солдат с похода, зашел солдат в кабак, сел солдат на бочку, давай курить табак», — такая песня.
Напротив — «Иванов». Знаменит тем, что не вызывает никаких ассоциаций. Каждый раз удивительно и смешно: полжизни прожил, а ни одного Иванова в памяти. Петровых — два, Киселевых — шесть, а Иванова — ни одного.
Геолог. Это почти упрек: брат уже месяц, как вернулся, а я все не выберу времени навестить его.
Экипаж бомбардировщика. Раньше вспоминал, что в детстве хотел быть летчиком, но четыре года и здесь уже думаю об отце — последней его машиной был бомбардировщик.
Велосипедист. С фотографией. Очень похож на моего тренера по горным лыжам, отличавшегося веселым нравом, грубой решительностью и маниакальным пристрастием к пиву.
«Тайный советник Лужин», «Воробьев», солдат, купчиха, два младенца, плита без надписи, «семейство Кертель» и несколько шагов еще.
Вот черный камень С синими глазами — лабрадорит. И привезен издалека. Я безнадежно долго искал его, обошел все мастерские города, мне предлагали тонны мрамора, габбро, кварцитов, граниты всех мастей; коллекционеры показывали образцы лабрадорита и с копеечными глазками, и с большими, как блюдца; я узнал химическую формулу черного камня и его синих глаз, научился отличать топазы от стекла, шпаты от засохшей известки, нечаянно собрал коллекцию минералов, подарил брату. Но камня в городе не было. Пришлось ехать туда, где его добывают.
…Лето, полдень, только что прошел дождь, и карьер выглядел фантастически: в угольно-черных разломах стен, в отброшенных взрывами глыбах, в камнях и камешках, усыпавших дно, — повсюду холодно искрилась синева.
— Знаете, — сказал начальник рудоуправления, — когда я вот так смотрю вниз, всегда вспоминаю одно и то же: войну, выжженное черное поле, на котором почему-то выросли и цвели васильки. Картина прекрасная, но печальная. Жуткая! Я понимаю вас, я сам люблю этот камень, но что поделаешь? Монолиты продаем только организациям…
Потом завыла сирена, и пришлось уйти, потому что готовился взрыв. Шли молча. У самых дверей конторы спутник взял меня за локоть:
— Вообще-то есть один вариант — я подарю вам…
— Образец для коллекции?
— Нет. Монолит нужных размеров.
— Какой-нибудь, как у вас говорят, некондиционный?
— Зачем. Выберем! Понимаете, за деньги оформить его нельзя, но… Могли бы вы дать концерт? Дом культуры у нас большой, сбор гарантируем.
— Концерт я, конечно, могу дать, но только бесплатно.
— Ну что вы! Продадим билеты, все будет солидно…
— За деньги оформить его нельзя, — пожал я плечами, мы рассмеялись.
По моим чертежам в слесарке сделали подстроечный ключ, и несколько часов я настраивал старый «Бехштейн», вспоминая времена ранних гастролей, Дома культуры с холодными залами, разбитые инструменты, которые приходилось настраивать подолгу и с большой осторожностью — между клавишами частенько обнаруживались лезвия бритв — провинциальная шутка. Ведущий все что-нибудь да напутает, хихикнет, отзовутся в зале, жидко поаплодируют, приветствуя, а в паузах слышишь спокойные разговоры о том о сем, идиотские реплики.
Теперь был опытнее: начал с наиболее популярных вещей, рассказывая о композиторах, пианистах, и так прошло без перерыва три часа.
Утром уехал, а вскоре получил пачку бумаг, оформлявших подарок «за шефский концерт». Потом пришел монолит. Идеально обработанный и с нужной надписью.
Я смотрю на него, как в зеркало, смотрю тупо, бесстрастно, надо бы хоть цветы положить, да с собою нет, забыл в машине. «Ах, камень, камень! Что, брат, в тебе толку? Ты ничего не видел и не знаешь, ты не ее, ты мой. А потому на кой ты черт мне нужен?»
Темнеет. Церковный колокол бьет шесть. Пора идти.
Привычно пахнет замшелой сыростью, слабый ветер доносит дым осенних костров — где-то сжигают листья.
— Не прогневи господа, пожалей милосердно!
— Что, мать, не узнаёшь?
Она поморщилась, припоминая, и кивнула:
— Не был давно, запамятовала.
— Давно.
Старухе подавали новички, не знавшие, что деньги она сдает священнику — своему сыну.
— Ну, с богом, приходи.
— Приду. Не скоро. Опять забудешь.
Ворота, и над ними крест.
— Куда теперь? — спрашивает таксист.
— В консерваторию.
— Пока тебя ждал, две «Волги» долбанулись.
— Ну и как?
— Ерунда, могли и похуже. За сто метров видел: впритирку идут, а друг на друга не смотрят. Хрясь! — частнику заднюю дверь помяло, а этому, с одиннадцатой базы, бампер. Как люди ездят? Я вот уже пять лет за рулем — ни единой царапины, а до этого на грузовике месяца три — и тоже ничего. Аккуратненько надо! Я даже не представляю… Ты когда-нибудь попадал в аварии?
— Нет. А впрочем… лет пятнадцать назад. Автобус в столб врезался.
— Ну и как?
— Шишек понабивали…
— Повезло! А то, знаешь, бывает как?..
Погибнув тогда, я, наверное, потерял бы столько же, сколько вовсе и не родившись: все-то нечего было терять. Вскоре начались каникулы, я просился в горы кататься на лыжах, но путевку достать не удалось, и меня отправили в зимний лагерь на взморье. Отправили со скандалом. Когда бы знать!