— Я ведь уже оттуда гляжу, — прошептала старуха, обращаясь, как и прежде, ни к кому. Карцев понял, откуда она глядит.
— Позавчера — девчонка малая, — продолжала старуха, — вчера — с Колюшкой своим миловалась… Колюшка, он уж сколь годов в земле лежит, меня дожидаючись… А потом — сёнешний день — и все, — она закрыла глаза. — И все…
Между тем приближалось утро, Карцев отправился на озеро.
Он прошел мимо огромной проруби, возле которой лежал черпак с длинной ручкой — здесь, очевидно, местные рыбаки намывали себе мотыля; прошел мимо одинокого рыболова, устроившегося не иначе как возле прикормленных с вечера лунок; прошел далеко и в каком-то непонятно почему приглянувшемся месте остановился: «Нет, я все понимаю, — поставил ящик, снял с коловорота чехол, — но чтоб три дня…» — и начал сверлить.
Вяло поклевывали мелкие окуньки — «матросики», изредка брала небольшая плотва — Карцева это вполне устраивало. Оказалось, однако, что в других местах не клюет, к Карцеву стали сползаться рыбаки, его «обсверлили», засветили через множество лунок воду, и сторожкая рыба ушла. Пришлось перебираться еще дальше. Поначалу его преследовало несколько человек, полагавших, наверное, что он знает удачливые места, но, постепенно, разочаровавшись, отстали. К этому времени он оказался уже на противоположной стороне озера.
Погода стояла тихая, пасмурная, клева не было. Карцев от нечего делать решил посмотреть, что творится подо льдом, лег на брюхо, сунулся в лунку и замер, увидев опухшее и обрюзгшее свое лицо. «Тьфу, рожа!» — плюнул в лунку, поднялся, побродил вокруг, гася вспыхнувшее раздражение, потом допил взятые с собой остатки водки, прилег, благо был в тулупе и ватных штанах, и уснул нездоровым, тяжелым сном.
Проснулся от холода. Стало сумеречно, задувал ветер. На озере не было видно ни одного рыболова. Вдалеке неспешно трусили по льду две собаки. Следовало бы возвращаться, но Карцевым овладело гнетущее, мутное безразличие: «А ну их всех…» Никого не было рядом, никого — вокруг: «И хорошо, здесь и останусь. Вот он мой третий день… Какая разница — длиннее он или короче будет, важно, что старуха права: всего три дня, третий — последний… Никого… А никого мне и не надо…»
Приподнял голову — собаки подошли ближе и теперь стояли, повернувшись к Карцеву. «У меня и угостить-то их нечем. Небось на гулянку… или с гулянки…» И вдруг он, не успев еще осознать происходящее, рывком поднялся, схватил коловорот и замер в животном страхе. Хотел крикнуть и не сумел — горло, челюсти свело, словно параличом. И только теперь Карцев услышал бешеную скороговорку крови в висках: «Вол-ки, вол-ки, вол-ки…» Только теперь смог осмыслить и оценить ситуацию.
Звери стояли неподвижно: спокойно и терпеливо выжидали. Карцев, опустив руку, наклонился — это движение всегда безотказно отпугивало бродячих собак, — но волки не пошевелились. Подняв пустую бутылку, он швырнул ее в сторону волков. Не долетев нескольких шагов, бутылка глухо шмякнулась на слежавшийся снег и скользнула вперед. Волки чуть отпрянули и снова остановились. Тогда Карцев, захлебываясь в истошном крике, бросился на волков. Оставалось совсем немного: он уже замахнулся коловоротом, готовясь крушить налево и направо, покуда хватит сил… Потом он понял, что зверей не напугал — они не вздрагивали, не поджимали хвосты, но, похоже, яростное желание защитить свою шкуру произвело на волков впечатление: отвернувшись, они легкой рысцой — шаг в шаг, след в след — направились к поселку. Карцев вздохнул было с облегчением, но тут же сообразил, что делает это преждевременно, что угроза столкновения вовсе не миновала. Становилось уже совсем темно, надо было двигать в поселок, но именно туда пошли и волки… Взяв ящик, Карцев заспешил вслед за ними. Шел он быстро, почти бежал, сжимал в руках полутораметровую железину коловорота. Опасаясь нападения сзади, оборачивался, озирался по сторонам. Запыхавшись, остановился, сел на ящик отдохнуть, отдышаться и услышал вдруг:
— Тппрру! Здорово, рыбак! Дня не хватило? — Подъехали сани, в санях — вчерашний мужик.
Карцев торопливо и сбивчиво стал рассказывать.
— Да знаю я! — отвечал мужик. — За собаками ходят. У меня и ружье всегда с собой взято, — он откинул рогожу, показывая ружье, — да вот не попадаются, стервецы! Залезай, вместе поедем… Прямо на мешок и садись — в нем рыба мороженая, не раздавишь.
— Откуда столько рыбы?
— Да эт мы сетью для райпо ловим. Хошь — покупай: рубль шестьдесят кило… Да не у меня — вот сдадим сейчас в магазин, там и возьмешь. Сел?
Поехали. Карцев, не переставая, рассказывал и рассказывал, как он принял сначала волков за собак, как бросил бутылку, как бежал. «Ну совсем не испугались: отвалили в сторонку, и хоть бы что…»
— Чего им бояться? Хозяева! На ферме сколь телят порезали, сколь собак — всем кранты вышли! Одна Мурка их не боится — кошка, стало быть. На ферме она живет. Сама черная — жуть! А башка белесая, вроде как седая. Тракторист, что навоз выгребает, Муллером ее прозвал. «Семнадцать мгновений» смотрел? Муллера помнишь? Ну вот… Волки придут, а она по крыше носится, воет: дразнит, значит, их, бармалеев. Они обсердятся и тоже, значит, взбрехивать начинают. Ну, сторожиха, бывало, услышит да трансформатор, что для электродойки, как включит! А он реви́т, будто много бомб сразу падают… Ты под бомбежку не попадал? Не?.. Ну да, малой еще совсем был. Хотя и малым доставалось. Стало быть, повезло… А волки, значит, и утекают. Такой Муллер… Случалось, с крыши и слетал — по нечаянности, конечно. На волков прямо. И ничего, сберегался, а как — черт его знает.
— Вы бы покараулили волков, — предложил Карцев.
— Караулили, — махнул рукою мужик. — Пока караулишь — их нет, только уйдешь — тут как тут…
Въехали на берег, на улицу. Сдали рыбу в магазин, и Карцев купил пять килограммов. «Будет теперь с чем в Москву возвращаться, — весело говорил он, укладывая окуней в полиэтиленовый пакет. — А то обычно: пустым приедешь — жена спрашивает, где был; мелочи привезешь — говорит: «Возись сам». Мужик еще и довез его до Зойкиного дома. Там началось: «ах», «ох», да «где ж это вы пропали», да «мы уж переволновались тут». Карцев снова определял мотыля, снова смотрел телевизор, ужинал.
Но в этот вечер прекраснодушие ни на минуту не покидало его. Он любил сейчас всех: не только детей своих, жену, хозяйку и ее дочь, не только спасителя-возницу и оклемавшуюся соседку, но даже главного инженера, известного как слабостью до женского пола, так и пробковой глупостью. Любил Карцев и бухгалтершу, которая регулярно опаздывала на работу из-за того, что доро́гою ей неизменно встречались либо знаменитейшие экстрасенсы, либо, на худой конец, НЛО. Любил и машинистку, которую еще в четверг уговаривал написать заявление «по собственному желанию», так как вместо «одобрить» у нее всегда получалось «добрить», а вместо «выполнить» — «выпить».
Он любил всех. Любил безоговорочно, безоглядно.
Укладываясь спать, увидел в трюмо свое отражение: глаза блестели, щеки пылали, губы расплывались в улыбке. «Вот что значит свежий воздух, вот что значит рыбалка!» — выключил свет, лег и в темноте: «Особенно если с волками», — не удержался от соблазна осадить самого себя.
И тут же почувствовал, что кровь начинает отливать от щек, глаза становятся суше. «Интересно, как выгляжу я теперь», — с холодной иронией подумал он, но вставать и зажигать свет поленился.
ШЛЮЗ
Еще три недели назад, когда судно возвращалось из Швеции, топливозаправщик стоял по левому берегу канала, а теперь вдруг оказался на противоположном. Капитан поискал объяснений, но так и не понял: на левом берегу — леспромхозовский поселок с магазинами, кинотеатром, людьми, на правом — болото, и, значит, кроме неудобств для рабочего заправочной станции, эта перемена никому больше ничего принести не могла.
Однако стой дебаркадер хоть с левого борта, хоть с правого — горючее было на исходе, и капитан приказал швартоваться. Вместо привычного старика, с несколько запущенной и тем не менее вполне определенной бородкой, выдававшей в нем отставного шкипера, судно встретил незнакомый парнишка, замасленный и чумазый — лишь белобрысый вихор светлел.
Разглядев бедолагу, которого, казалось, держа за вихор, окунули в бочку с мазутом, капитан покачал головой и вздохнул: судно из-за туманов отстало от графика, надо было наверстывать, экономить время и гнать, гнать, а тут… Как мастер, изучивший дело до мелочей, капитан, столкнувшись с неопытностью, испытывал раздражение.
— Где старик-то? — спросил он парнишку, надеясь, что отставной шкипер где-то поблизости, спит, например, или ужинает и его можно позвать и быстро, без проволочек и суеты заправиться.
— Ушел, — словно извиняясь, ответил парень, — на пенсию — ревматизм у него.
— Жаль, — капитану и впрямь было жаль. И просто по-человечески, и по служебным соображениям.
— Вот я теперь…
— М-да. Жаль… А кто ж придумал дебаркадер перетащить?
Ожидая услышать жалобы на какое-нибудь начальство, совершившее это нелепое действие, капитан даже поморщился, выразив готовность посочувствовать пареньку.
— А я, — простодушно ответил рабочий. Настолько простодушно, что капитан принял ответ как нежелание говорить о чем-то разумеющемся и понятном, и не стал расспрашивать дальше.
— Куда идете? — поинтересовался парнишка.
— В Финляндию.
— А-а, в Финляндию! — повторил он значительно.
— Долго будешь? — капитан кивнул на цистерны.
— До-олго — компрессор совсем не тянет, — он лукаво сощурился, и капитан подумал: «От горшка — два вершка, а туда же: власть свою надобно показать — ишь, темнила!»
— Вы б пошли пока погуляли.
— В болоте?
— Зачем? Тут такое!.. — глаза парнишки восторженно округлились. — Тут шлюз! Старинный!
— Ну? — удивился капитан.
— Законно говорю! — Матросы окликнули, он заторопился. — Тут когда-то сам Петр Первый был, трассу прокладывал.
— Ну ежели Петр, — капитан улыбнулся.