Кроме экзекуции над царями, город, совсем уже в духе времени, избрал Совет. Жест безболезненный, поскольку административная власть всегда была здесь институтом номинальным. Но Совет избрали. В составе полицейского по фамилии Кошкин, бывшего городского головы, учителя Шведова, придерживавшегося, кстати, эсеровских взглядов, и студента, некогда сосланного «за политику».
Студент этот по каким-то тайным причинам не признавал ни государства, ни государственности, иначе говоря, был анархистом — обстоятельство, не имевшее для жителей Солирецка существенного значения: «А кая, черт, разница?»
В тот день, когда избрали Совет, пришло известие о новой, большевистской революции. Но еще три месяца городом правил студент. Собственно, что значит правил? Устраивал митинги по воскресеньям, кричал о свободе полной и абсолютной, и горожане в общем-то соглашались, недоумевая при сем, от чего еще должно освободиться.
Через три месяца в Солирецк приехал Семен Лузгунов. Земляк, работавший на петербургском заводе. Большевик. Прислали его с полномочиями организовывать Советскую власть.
Выхваченный из самой драки, замахнувшийся на великое переустройство мира, он обрушился на Солирецк. И что же? Город повиновался. Кто с большей, кто с меньшей охотой. Некоторые, озаботившись грядущими временами, бежали. Но открытого сопротивления никто не оказывал. Как, впрочем, и активной поддержки. И постепенно ярость Лузгунов а увязла в безответной тиши. Ну да и бог с ней, с яростью. Неповторимость времени в том состояла, что перед каждым человеком везде, даже и в Солирецке, встал выбор. Вариантов, как известно, предлагалось несметное множество. Но в основе их неизбежно: за или против большевиков. А поскольку разногласия грозили неизвестно чем, город наш не спешил.
Однако у истории свои законы, и ей на темперамент Солирецка, а заодно и на успокоенность Лузгунова было плевать. В какие-то пять-шесть дней… Но эти события требуют рассказа более обстоятельного.
И других слов.
II
Перед крыльцом старой деревянной усадьбы в привычной покорности лежал горизонт. Солнце зашло. Холодно, зеленовато-бело сияло небо над ним. В другой стороне, озаренная этим светом, высоко поднялась луна, большая и совершенная, как солнце. С сиреневым пологом вечера, опускающимся в черное небо ночи. А там уж и звезды видно.
И земля, покоящаяся под тихим февральским вечером, зацветилась множеством неожиданных, неярких красок. Лесные опушки, снега под ними, ствол близкой сосны, заросли ольшаника вдоль реки, рассыпанная у стога солома — все было призрачным, нежным. Но таял вечер…
Сидя в мертвенном оцепенении, Микушин уже несколько часов тупо рассматривал проходящий день, не видя его и не задумываясь о дурацком своем состоянии. Закат померк, и лунный свет вмиг передвинул тени, переиначил на свой лад. Ночь потянулась в долгий зимний путь.
Неожиданно перед Микушиным явился мужик. Заговорил что-то, испуганно замер и осторожно прикоснулся рукой — не мертв ли? Поручик вздрогнул, мужик, отпрянув, успокоился и ждал.
— Куда? — спросил Микушин, сообразив, что за ним пришли и надо идти.
— Отец диакон зовут.
Поручик нехотя встал, скрипнули под ним доски, глухо отозвалось промерзшее здание. С заиндевевших бревен сорвалась снежная пыль.
— Что ж Настька-то — али не топит? — поинтересовался мужик.
Возвращаясь из забытья к сложной реальности существования, Микушин пропустил намек — не до мужика и не до Настьки было.
— А бог ее… — он откашлялся: — Бог ее знает, где она есть — Настька.
— Оно конечно: дурочка, — примирительно согласился мужик.
Щупая ногами тропу, пошли в город. Шли молча. Кое-где горели в окнах огни, но на улицах ни души не было. Лениво тявкали по всем дворам собаки, взвыл где-то волк, собаки, словно по команде, стихли и вновь залаяли, теперь уж злобно. Поручик обернулся, прислушиваясь.
— В усадьбе, — подтвердил мужик. — Один воёт, другой на фортепьяно подсобляет, — и прыснул, сдерживая смех. Поручик молчал.
Отпирая калитку и пропуская вперед Микушина, мужик, которому давно хотелось выказать причастность к большим делам, но молчание поручика казалось пренебрежительным, не сдержался:
— Там, между прочим, человек приехал.
Поручик остолбенел.
— Что ж ты сразу-то не сказал?
— А секрет! — Мужик развел руками и, довольный произведенным впечатлением, победно посмотрел вслед взбежавшему на крыльцо Микушину. Оглядев пустынную улицу, вошел во двор и запер калитку.
В гостиной отца диакона, не в меру натопленной и ярко освещенной дюжиной алтарных свечей, поручик увидел обещанного человека. Это был мужчина лет сорока, с коротко стриженными черными волосами, гладко бритый, в дорогом штатском платье. Откинувшись в кресле, он внимательно и добродушно рассматривал вошедшего.
— Поручик Микушин! — отрапортовал, вытянувшись «смирно», поручик.
Тот молча кивнул.
— Алексей Панкратович! — добавил Микушин, слегка подумав, и щелкнул каблуками.
Тот снова кивнул и указал на свободное кресло напротив. Обескураженный таким оборотом знакомства, поручик посмотрел на отца диакона, который сосредоточенно размешивал чай в полупустом стакане, потом на улыбающегося незнакомца и нерешительно сел к столу.
— Ну-с, молодой человек, каковы же дела? — весело поинтересовался приезжий, уперев в поручика неизменяющийся — добрый, все готовый понять взгляд. Микушин, обретя под этим взглядом уверенность, солидно откашлялся, расположился поудобнее, а диакон, вздохнув про себя, что, слава господу, миновали скользкое место, по-хозяйски приостановил разговор, разлил из самовара чайку, успев мимоходом представить выставленные угощения, и только тогда позволил начать:
— Прошу, милостивый государь, Лексей Панкратыч, спаситель вы наш, прошу, рассказывайте.
Приезжий, дернувши головой, усмехнулся, Микушин нетерпеливо кивнул.
— Значит, так: к настоящему моменту в нашем распоряжении две сотни сабель. Ребята отчаянные…
— Верю, — живо согласился приезжий. — Что ни верста — могила, да все купеческие…
— Это прежде, — недовольно признал поручик. — Мне удалось организовать их, а кроме того, влились новые силы — хорошо обученные солдаты.
— Уж не из резервного ли полка? — полюбопытствовал приезжий с усмешкой.
— Именно! — разозлился поручик. — Из расквартированного на станции резервного полка его императорского величества!
— Вон оно что, — покачал головой приезжий. — А мы с Кисляковым все думали и гадали: куда ж полк подевался?.. К сожалению, милостивый государь, этот полк, сформированный на бумаге в 1914 году, даже в лучшие свои времена не превышал численностью полутора сотен солдат. Причем половина из них приняли большевистскую власть и остались в казармах… — Зная, что возражений не последует, он сделал паузу и, вдоволь насладившись молчанием собеседников, удовлетворенно кивнул: — Ну да не в этом дело. Что же вы все-таки предполагаете далее?
— Простите… — поручик нарочито замешкался, рассчитывая, что приезжий назовет себя.
— Сударь, — подсказал тот. Пришлось довольствоваться.
— Простите, сударь, мы ждали вас, ждали ваших распоряжений.
— Какие еще распоряжения? Берите власть, снаряжайте отряд и отправляйтесь к станции. Вас, кажется, должны были обо всем предупредить, — и вопросительно посмотрел на диакона. Диакон согласно крякнул. — Каждая минута дорога, а вы все ждете распоряжений. Не сегодня-завтра кадровые части Кислякова подойдут к станции. Вот там-то вы и пригодились бы со своей сотней — в двести человек я не верю.
Поручик пробовал возразить, но приезжий жестом остановил его и продолжал рассуждение:
— Конечно, раньше времени на станции появляться не следует: вас разобьют солдаты того же самого резервного полка. Но и запаздывать не советую: Кисляков вас дожидаться не будет, а без него вы, простите, неинтересны. Так что не рассусоливайте. Надобно обмундировать людей, накормить, запастись провиантом — в России, милостивый государь, голод, и, когда вы в следующий раз попадете за такой стол, — он обвел рукой диаконовы угощения, — неизвестно. А кроме того, — добавил приезжий несколько утомленным от затянувшегося поучения голосом, — нужны кони, подводы… И люди. Вам следует явиться на станцию с двумя сотнями или хотя бы с полутора, а если менее, Кисляков, пожалуй, и без нас подобрал бы их. Так что необходимо провести в городе мобилизацию. А вы все ждете распоряжений… — И пожал плечами.
— Да-да, виноват, — торопливо согласился поручик. — Касательно военных действий мне все понятно. Все ваши замечания справедливы. Но вот, знаете ли, каким образом взять власть? Я не хочу опозорить себя жестокостью, кровопролитием.
— Именно, — вставил диакон, — как бы это помягче — город наш благонравен, тих…
— Боюсь, и монастырь не даст ни гроша, если люди мои ворвутся в город и устроят погром. Они будут хороши где-то далеко, где их никто и не знает, а здесь… Ведь они — первейшие враги нашего города! Вот от чего, собственно, у нас и происходит заминка. — И Микушин развел руками.
— Ну ладно, — произнес приезжий самому себе и рассудил: — Диакону так говорить положено по службе, а… — посмотрел на поручика, поревел взгляд на диакона. — А что, друг мой, менее бездарного полководца у вас не сыскалось?
Поручик, потрясенный оскорблением, вздрогнул. Диакон опустил голову.
— М-да, — загрустил приезжий, — жаль все-таки, что штабс-капитан Шведов…
Диакон вздохнул и пожал плечами.
— Как же он так? — продолжал горевать приезжий.
Микушин, едва сдерживая обиду, глядел в сторону и ждал перемены разговора. Он знал, что ставка делалась на Шведова, который пользовался авторитетом и в городе, и у солдат, и, очевидно, где-то в генералитете. Но ранение, полученное на фронте, вдруг парализовало ногу, и Шведов выбыл из военной деятельности.
Микушин менее подходил на роль организатора разбросанного по лесам воинства, хотя был здоров и к большевикам относился с ненавистью. Однако, пустив имение по ветру и проявив энтузиазм, он, как ему самому казалось, сумел подчинить себе весь этот разношерстный сброд. И поэтому теперешнее упоминание о Шведове оскорбило поручика. Но он терпеливо ждал, подавленный раздражающим превосходством приезжего, который, собственно, неизвестно кем и являлся. А тот, как будто понимая состояние Алексея Панкратовича, все говорил и говорил о штабс-капитане, жалел. Поручик не сдержался.