— Рыбьи яйца, — ответил тот же, и мужики засмеялись.
Шмаков почувствовал, что с казанки кто-то ступил на катер.
— Что за движок у тебя? — спросили оттуда, из-за спины.
— Хороший движок, — обернулся инспектор и увидел городской наружности парня. Приподняв капот, парень склонился над двигателем.
— Ну что, инспектор, — поинтересовался первый, — так разойдемся или… — и наконец перевел взгляд на Шмакова.
Катер качнулся. «Стало быть, тот с кормы ушел».
— Разойдемся, — ответил инспектор, поняв невыгодность ситуации. «Самое время попасть в газету: «Вступил в неравную схватку с бандитами и геройски погиб. Знатоки ведут следствие».
— Ну и правильно, — похвалил мужик и огляделся: — Туман-то какой, — в лодке понимающе хохотнули. Завел мотор. Казанка тоже отчалила.
«Выкрутился, — ткнувшись лбом в штурвальное колесо, Роман бессильно опустил руки. — Чудом выкрутился, крепко прижали, сволочи… Только что ж эт они меня выпустили? — И посмотрел вслед удаляющемуся гулу моторов. — Еще повоюем!»
Дал газ. Сзади что-то ударило, заскрежетало. Остановив двигатель, Шмаков выбрался из кабины, поднял капот и тут же зло бросил его обратно: «Обвели! Обвели, гады!» В шарнире карданного вала торчала погнувшаяся монтировка, при вращении она пробила дно катера. «Обвели! — и чуть не зарыдал от досады. — Как же, нашел дураков: «Разойдемся». Эти так просто не разойдутся! Движком, вишь, поинтересовался, паскуда, а монтировочка уже приготовлена…»
Располосовав фуфайку, инспектор взялся заделывать пробоину. «Ну доколе еще в нашей хорошей жизни сволота всякая побеждать будет? Не жизнь это — одно отчаянье!» Долетел откуда-то шум моторов. «Придут люди сейчас и посмеются: «Шмаков, Шмаков, напрасный ты человек!» Шум удалялся. «Дак ведь это в Мелком ручье?! Кого ж туда занесло? За каким, интересно, чертом?.. Дак ведь это ж они… Точно, они! Днем-то им плыть нельзя — днем-то им надо прятаться!..»
Схватив ружье, патронташ, инспектор спустился в воду и, подгребая одной рукой, заспешил к берегу. Когда выбрался, катера уже не было. «Мать честная! За одни сутки два утопления — каково?!»
Бродил, бродил Шмаков по островам, вброд и вплавь переправлялся через протоки и, наконец, нашел. Лодки стояли в заливчике, со всех сторон укрытом зарослями ивняка. Браконьеры сидели на своих местах, трапезничали. Увидев в полусотне шагов инспектора, бросились заводить моторы. «Нет, ребята, — постановил Шмаков, — так у вас ничего не получится». И, аккуратно прицелившись, выстрелил в колпак мотора. Деревянная лодка осталась у берега, экипаж пустился бежать. В одном из мужиков инспектор узнал Федьку Рузаева. «Вона кто изображал спящего! Ну, держись теперь!» — и погнался за ними. Казанка выскользнула в протоку. «Хрен с ней, за всеми не угонишься».
— Стой, Федька, стрелять буду! — кричал Шмаков, перезаряжая ружье. Вдруг тот мужик, который вел с инспектором переговоры, обернулся и выстрелил четыре раза подряд. «Пистолет! — сообразил Шмаков, падая. — Кажется, куда-то влепили… Мать честная — война! Настоящие боевые действия! И это в мирное время…»
И все замерли — инспектор и браконьеры, и все гадали, куда пуля попала. «В ногу», — определил, наконец, Шмаков и приподнялся на колено. Снова грохнул пистолетный выстрел. Мимо. И еще один. Тоже мимо. Мужики сорвались с места. Стрелявший на ходу шарил в кармане плаща, наверное, доставал следующую обойму. «Нет уж, теперь мой черед!» — Шмаков с колена прицелился, выстрелил, но промазал. «Черт! Голова кружится… Так я, пожалуй, не много навоюю». Отполз в кусты и, перетянув ногу ремнем, стал ждать, чего дальше будет.
Браконьеры расположились в стогу метров за сто. Сначала их было четверо, но потом и двое с казанки присоединились. «Валяйте, валяйте, — вздыхал инспектор, — посмотрим еще — кто кого. До темноты больше выстрелить не решитесь — и так нашумели… А тут, глядишь, какая-никакая подмога придет».
К вечеру дождь перестал. Пришла тихая темень.
Издалека, из степей, донес ветер обрывок песни вагонных колес. Короткий, словно нечаянный гудок самоходки шевельнул на мгновение влажную ночь. Потом в бесконечной глубине черного неба заныл самолет. Но ни машинист, летевший по рельсам с полусотней вагонов, ни капитан самоходки водоизмещением пять тысяч тонн, направлявшийся в Швецию, ни пилот, который, выйдя из виража, первой ракетой шлепнул мишень, болтавшуюся черт знает где над соседней областью, — никто из них, вооруженных тысячами лошадиных сил, не видел и даже не предполагал, что на берегу островка между Волгой и Ахтубой, забившись в кусты, валяется инспектор рыбной охраны Шмаков, слегка пьяный уже от потери крови, и стережет полтонны икры — дерьма-то! Никто не знал, никто не мог помочь…
Дважды за ночь Шмаков вступал в перестрелку, трижды — в переговоры. Беседовать на расстоянии ружейного выстрела Шмакову было тяжело — мало крови оставалось. Он выкрикнул свои условия: «Можете идти в милицию, можете — к едрене фене!» — условия в общем-то равнозначные. На все предложения про деньги и гарантии — отвечал матерными словами, не слишком заботясь о разнообразии.
Между тем приближался рассвет — пора было приводить битву к исходу. Браконьеры рассыпались и поползли, чтобы взять инспектора в клещи. Он слышал уже перед собой и по сторонам тяжелое дыхание. Выбрав ближайшее, выстрелил. Раздался вопль. «Все, — понял Шмаков, — можно и отдохнуть». Бандиты бросились бежать. Вопль раненого тоже удалялся. «Должно, в руку попал. Если б в ногу или еще куда, бег бы помедленнее».
Когда Нефедов приехал к дочери и сообщил, Антонина только головой покачала: «Нет, батя». Но побледнела. Подошла к окну:
— Глянь-ко — друг евонный молчит, не воет, а вы говорите, что… Нет, батя!
— Да я ничего такого и не сказал. Ну, катер утопленный обнаружили, вот и все.
— Будь она проклята, эта рыба, — запричитала дочь, — будь неладна…
— Конечно, работа такая, — вздохнул Нефедов, готовясь к тому, что Антонина или упадет, или зарыдает, или все вместе. — Работа такая… Надо бы, конечно, сменить, если, конечно, — он откашлялся, — ничего… особенного не случилось.
Антонина обернулась к отцу и неожиданно зло сказала:
— Вы бы помолились, батя, чтобы ничего не случилось, а то, если, не дай бог, чего случится… я сама займу Романово место, и тогда…
Взяв отцовскую моторку, уехала со шмаковским кобелем. Жмурик стоял на носу лодки и, напрягая остатки старческого чутья, искал хозяина, с которым, судя по поведению гостя, что-то произошло, хотя пес спокойно продремал ночь, и ничего особенного ему не показалось. Через два часа гонки по старицам и протокам дрожавший от напряжения и усталости Жмурик вдруг захрипел, закашлял. Антонина причалила к зарослям ивняка.
БАКЕНЩИК, КОТОРЫЙ ЛЮБИЛ
Никушин лениво вытаскивал из щели между бревнами не перестававших клевать ершей, снимал их с крючка и бросал в ведерко.
День начинался облачно и хмуро, но скоро просветлел, последние перья облаков унесло куда-то за лес, и теперь солнечные лучи, не встречая препятствий, падали на землю и жгли ее.
С мертвых сосновых бревен испарялась смола, отчего над плотом стоял тяжелый хвойный дух. Вода в ведерке грелась, и ерши переворачивались вверх белыми животами, засыпая в теплой воде.
Изредка Никушин поднимался, потягивался, потом, стараясь удержать равновесие, перепрыгивал со связки на связку, направляясь к краю плота, где у него стояла донка «на леща», снимал с крючков размокшие хлебные шарики, насаживал новые и забрасывал тяжелый груз подальше, на глубину. А когда, увлекаемые грузом, скрывались под водой крючки с насадкой, Никушин вздыхал, все-таки желая если не леща, то подлещика, хотя понимал, что по такой жаре клева не будет. И возвращался дергать ершей для развлечения.
Плоты были причалены к низкому травянистому берегу, на котором сонно паслись утомленные жарой, стреноженные лошади. Дальше, вдоль пыльной дороги к пристани, стояли хромые избенки небольшой старой деревни.
— Здравствуй, дядя Мить! — донеслось с берега.
— Здоровы, здоровы, — Никушин крякнул, вытер скользкие после ершей пальцы о рубашку и достал из нагрудного кармана пачку папирос. Он не заметил, как пришли Санька и Серенька, хотя знал, что они придут, и ждал их появления. Каждое погожее утро они приходили к берегу, ложились на траву, и все повторялось и не удивляло уже Никушина.
— Мы закурим, дядя Мить?
— Курите, курите, не скажу. — И закурил сам.
— Ставлю семь на Тарзана, — объявил Санька.
— Ха! Ложка придет первей! Семь на Ложку, — сказал Серенька.
Никушин продолжал воевать с ершами, а ребята вытащили из полотняного мешочка большой ломоть свежего черного хлеба и положили его рядом с собой на траву.
Лошадь, первой почуявшая запах хлеба, глухо ударяя копытами связанных передних ног, приближалась к ребятам, но хлеб сразу же прятался в мешочек, и животное, обиженно заржав, уходило.
— Моя взяла! — ликовал Санька. — Обратно на Тарзана! А Ложка дура.
— Дура, — соглашался Серенька, — поставлю на Ларчика.
— Семь на Тарзана!
— Семь на Ларчика!
— Играешь в долг.
— Знаю.
И снова из мешочка извлекался хлеб, и снова, пофыркивая, приходила лошадь, и, наверное, это был Ларчик, потому что семь копеек отыгрывались.
У них было только по семь копеек.
И все сначала…
Солнце забралось на самый верх, и Никушин решил наконец смотать донку. Он подошел к краю плота, собрал леску на мотовильце, смыл с ладоней засохшую рыбью слизь и мокрыми руками отер лицо.
— Семь на Ларчика!
— Семь на Аракса!
Потом, когда солнце покатилось вниз, Никушин взял ведерко и направился по липким от смолы бревнам к берегу и домой, чтобы сварить уху, пообедать и выспаться до вечерней проверки бакенов.
— Это Аракс, я выиграл.
«И впрямь Аракс, шельмы, — отметил Никушин, взглянув на берег. — Это ж надо — по голосам узнаю́т!» И тут, еще с плотов, увидел он Дашу. Она шла сюда, к своим Сереньке и Саньке. Никушин ускорил шаг, спрыгнул на берег, бросил мотовильце и коротенькую удочку в ведро и, сорвав на ходу несколько стебельков мяты, подошел к ребятишкам: «Жуйте по