Охотник промолчал, соображая, к кому вопрос: если к раненому, тот, вероятно, сам должен ответить, а если к нему, чего отвечать — и так ясно.
— Сколько верст-то прошел?
Охотник понял, что это к нему:
— С полсотни.
— Сколь? — не расслышал Вакорин.
Охотник откашлялся, чтобы сбить хрипоту, и повторил громче:
— Верст пятьдесят.
— Эк угораздило! Добыл чего-нибудь?
— Ерунда. На конных нарвался, пришлось стороной, без стрельбы.
— А-а…
Подойдя в разговоре к неизвестным ему событиям, охотник, несколько сосредоточившись, спросил:
— Что же стряслось-то?
Фельдшер пожал плечами:
— А то и стряслось, что Семка-от раненый, Шведов убитый, да девчоночка еще маленькая, а что стряслось? — фельдшер обернулся, снова пожал плечами. — Не знаю. — И вновь склонился над Лузгуновым.
— А девчоночку-то за что?
— Нечаянно вроде. Милиционеры…
— Они тоже на площади, мертвые. Да котомка при них с револьверами.
Фельдшер, не оборачиваясь, кивнул.
— И телеграфист, — добавил охотник.
— Что — телеграфист? — не понял Вакорин.
— На почте, в кресле сидит. Череп расколотый.
Фельдшер резко выпрямился, держа перед собой согнутую в локте руку с какими-то щипчиками, и замер. Стон раненого вывел из оцепенения.
— Ну вот и хорошо, — вздохнул фельдшер. — Вот мы и очухались. У нас, брат, черепушка в порядке. Ребро у нас сломано, дак оно заживет, — вытер рукавом пот со лба. — А пульку мы вытащим, вона она под ребром-то. Счас, брат, в момент! Погоди в сознание приходить — больно будет, — и снова занялся делом.
Потом Лузгунова перенесли на второй этаж в палату, предназначавшуюся для сумасшедших, где окна были зарешечены, а дверь запиралась особым ключом. Фельдшер сказал, что это самое безопасное место.
К удивлению охотника, в палате обнаружился человек — Настька-дурочка. К еще большему удивлению, Вакорин поручил Настьке не спать и присматривать за Лузгуновым.
Вернувшись в дежурку, фельдшер объяснил:
— Она не дурочка вовсе, только что немая, а так — просто забитая. Сирота, понимаешь, с детства попрошайничала, странничала… Предыдущий дурачок — Алешенька-кислый, тот и взаправду идиот был, я его в губернию свез. Кого-то надо — вот Настьку безответную и назначили. А счас, понимаешь, беременная она — от Микушина, не иначе, — последнее время у него на хлеб зарабатывала. Вчерась-от приползла вся в синяках да в шрамах — плетью, что ли, он ее отхлестал? Уходить отсюдова не желает, а я — сколь ее могу продержать? День-два? Более не положено: больница все-таки, не приют… Ну что, брат? Плохую новость ты мне про телеграфиста-то рассказал. Мы с детства ведь… — И мотнул головой.
Задребезжал колокольчик.
— Открыть?
— Погоди, — остановил фельдшер.
— Иван Фомич! — донеслось с улицы.
В заиндевевшее окно невозможно было разглядеть, кто стоит у крыльца.
— Кто там?
— Я!
— Кто — я?
— Открывай! — раздался другой голос.
— Бери, брат, ружье, — кивнул фельдшер охотнику.
Сам быстро отворил одежный шкафчик, взял ружье, патронташ: «Бежим наверх!»
На втором этаже, над крыльцом была неотапливаемая веранда с балконом. Здесь в летнее время отдыхали больные. Поднявшись, Иван Фомич приказал охотнику стать в сторону и наблюдать через выбитое оконце, а сам, распахнув застекленные дверцы, шагнул в снежный сугроб балкона.
— Что вам?
Внизу стояли трое: Микушин, монастырский мужик и еще кто-то незнакомый Вакорину, по-видимому, из лесных.
— Давай совдеповца! — скомандовал незнакомый. Микушин что-то шепнул ему, но тот отмахнулся.
— Не могу, — возразил фельдшер.
— Эт еще почему? — изумился все тот же.
— А потому, что у меня больница. Вылечу, выпущу, тогда воюйте, а больного или раненого не отдам. Я, брат, на двух войнах сильно этому обучался. Пока ты в лесу гулял…
Незнакомец опешил.
— Значит, живой, — сердито сказал Микушин. — Не могли сразу?..
— Да он и так помер бы! Кто ж его с площади выволок? — раздосадованно произнес Сова.
Незнакомый не слушал их, осмысливая ответ фельдшера:
— Значит, не выпустишь? — И снял винтовку с плеча.
Фельдшер поднял ружье.
— Вы б поспокойнее, граждане, — обратился охотник, просовывая стволы в черный ромб выбитого оконца.
— Кто еще?! А-а! И этот здесь, — сказал Сова. — Стало быть, его рук дело.
— А вам-то что до Совдепов? — удивился поручик.
— Не трогайте фельдшера!
— Да мы и не собирались.
— Что вы, Иван Фомич? Или мы сами себе враги? — Сова повернулся к лесному, пытавшемуся возразить, и зло оборвал: — Заткнись!
— Пошли! — сказал Микушин.
— Куда еще? — не понял лесной.
— Да пошли! — заорал Сова, взял того под руку и потащил, на ходу выговаривая.
— Простите, Иван Фомич, — извинился поручик. — Простите, Плугов, — сказал он вышедшему на балкон охотнику. — Эти лесные мужики совершенно неуправляемы. — Развел руками, вежливо козырнул и поспешил догонять.
— Что ж это? — пробормотал фельдшер, рассматривая ружье, словно диковинку. — Я был готов убить человека! Как на войне… Убить человека!.. Русского?! — изумился он неожиданному открытию.
Спустились в кабинет.
— Что ж это? — продолжал недоумевать фельдшер. — Как можно? Да неужели я выстрелил бы в Микушина или в тех? А? — обратился он к Плугову. — Вы могли бы убить русского человека?
— Отчего ж нет? — устало ответил Плугов. — Если этот человек — сволочь, то… — И тут глаза его настороженно сузились. Фельдшер заметил и сразу перевел разговор.
— Ну ладно. День сегодня тяжелый. Надо бы перекусить.
У него было несколько вареных картофелин и горшочек соленых грибов, а охотник достал из ягдташа тетерева, которого фельдшер вмиг обработал и затолкал в печь.
Плугов тем временем прибрал кабинет: сгреб в ведерко окровавленные бинты, вытер пол мокрой тряпкой.
— Вы вообще-то как перебиваетесь? — ощупью спросил фельдшер, не зная, обидится ли охотник.
— А что? — тот не понял.
— Ну, с харчишками-то?
— А-а! — Плугов отмахнулся, словно это и не заслуживало разговора. — Слава богу, настрелять дичи да рыбы наловить всегда можно. Сегодня, правда, не повезло: какое-то движение всюду — конные, пешие, куда ни сунешься — крики, галдеж… А так ведь у меня по лесам и капканы, и петли, да и ружьишко способствует.
— А вы, видать, серьезный добытчик, — мгновенно оценил фельдшер.
Плугов долго молчал, и Иван Фомич решил уже, что разговор окончился, вот так ни на том, ни на сем, но:
— Вы, Иван Фомич, стреляете лучше меня. Может, правда, у вас ружьецо получше… Только, думаю, дело не в этом: стреляете вы определенно лучше, чем я, — опустив голову, отвечал Плугов.
— Когда же вы видывали мою стрельбу? — удивился Вакорин.
— Видывал, — горестно ухмыльнулся Плугов и поднял голову, мол, смотри на меня, хочешь — смейся, хочешь — жалей, а живу я вот так: от людей прячусь, а сам с них глаз не спускаю. — Видывал, и неоднократно.
— А коли так, — не принимая вызова, легко продолжал Вакорин, — не изволите ли составить охотницкую компанию?
— Эк вы великодушны…
— А я лекарь, — просто сказал Иван Фомич.
Плугов улыбнулся, ощутив радость оттого, что его приняли: впервые за долгие годы другой человек спокойно принял его такого, как ему казалось, корявого и неудобного для людей. Плугову даже дышать захотелось вольней, и он расстегнул ворот рубашки.
— А вы ведь ни разу у меня в больнице и не были. Что, не жалуетесь на здоровье?
— Как не жаловаться? — ответил он. — Глаза побаливают, стрелять стал хуже.
— Это, наверное, от каменной пыли. Вы, поди, без очков работаете?
— Да, очков у меня нет.
— Я подберу. И микстурку еще дам, чтоб после работы обязательно глаза промывали. Лучше, конечно, крепким чаем, да где ж его взять, чай-то? — фельдшер развел руками. — Ну а еще чего?
— Еще? Ноги еще болят — в дождь или когда намаюсь сильно.
— Ну это, братец, охотницкая болезнь, — заявил фельдшер.
Плугов согласно кивнул.
— Поди, на уточек хаживаете?.. То-то. Часами в воде стоять приходится — сам знаю, у самого ноги загублены. Все на уточках да на токах…
И тут согласный разговор был прерван новым звонком.
— Кто? — спросил фельдшер.
— Иван Фомич! Иван Фомич! — запричитала под окном баба. — Таньку-от привела, рожает Танька!
Фельдшер бросился в коридор открывать двери, Плугов на всякий случай взял ружье, но из дверей, подталкиваемая сзади, выкатилась, словно шар, маленькая бабенка, закутанная в платки, душегреи, салопы и черт знает во что еще, и, придерживая руками живот, — мимо фельдшера, мимо Плугова — плюх на кушетку! Следом влетела причитающая баба постарше, должно, мать или свекровь:
— Господи! Спаси и сохрани, господи! Что ж происходит?! Кто убивает, кто рожает, господи!
Подмигнув фельдшеру, Плугов пошел на второй этаж к Лузгунову.
Настька сидела на кровати раненого большевика и при свете коптилки поила его с ложечки какой-то жидкостью, оставленной фельдшером. Увидев Плугова, шмыгнула на свою кровать и затаилась под одеялом. Лузгунов уже пришел в сознание, но был очень слаб — потерял много крови. Едва связывая слова, он пытался что-то объяснить Плугову, но тот понял лишь, что виноват в перевороте чужой; свой до такого не додумался бы.
— Отдыхай, отдыхай, — успокаивал его Плугов. — Очухаешься — разберешься; наладишь еще свое правительство.
— Мо-е? — задыхаясь, переспросил Семен и сам же ответил: — Не мое — ваше. Или не понимаете?.. Ты кто?
— Артельщик я, ювелир.
— А! — вспомнил Лузгунов. — Рудознатец, про тебя еще всякие слухи…
— Ты б отдохнул, что ли, — остановил его Плугов.
— Извини, извини… Где ж я проглядел? Где ошибся? — В груди его захрипело, забулькало. — Пить! Пить дайте!
Плугов взял с тумбочки кружку и, придерживая голову раненого, дал отпить.
— Спасибо, мне уже легче… Что ж я пропустил? Кому понадобилось убивать Шведова? Кто приказал раздать оружие? — обращался он к самому себе, требуя ответа и не зная, как отвечать.