Где-то неподалеку взвыл волк. Мужик сдернул с плеча винтовку. «Э, брат, да ты трусоватый! Эдак я над тобой, пожалуй, маненько потешусь. Счас, гляди, всю стаю соберу!» — Сняв рукавицы, Плугов прижал ладони к губам и стал тихо вабить — подвывать волку. Мужик испугался, шагнул в сени, на мгновение осветилась лестница, значит, прошел и в комнату. У Тимофея даже дыхание перехватило. Отложив ружье, он постоял минуту, перекрестился и осторожно ступил в снег. Подобрался к крыльцу, прислушался, разговор был о камнях и золоте. Что-то уже нашли, до чего-то еще не добрались. Мужики торопили. Сова успокаивал, мол, не зря время теряем. Выслушав все соображения, Тимофей осторожно скользнул в сени, медленно, стараясь подладиться под разговор, задвинул засов, бесшумно прокрался в кладовку, опустил набок железную бочку с керосином, который служил горючим для плавильной печи, вывернул пробку и, когда керосин полился по полу, бросил в него меховую рукавицу и поджег. Потом вышел из дому и запор на засов наружную дверь. Замок теперь был не нужен. А окна в доме Плугова, как и у всех ювелиров, были зарешечены.
Присев на пороге баньки, Плугов отрешенно смотрел себе под ноги. Слышались крики, звон выбитых стекол, тяжелые удары в дверь, в дубовую дверь, окованную железной лентой. Снег под ногами вспыхивал все ярче и ярче. Вот взорвались банки с порохом, и, наверное, пламя метнулось из кладовки на потолок, где, конечно же, много всякого барахла и березовые веники, словом, есть чему полыхать, то-то ставни чердачного оконца распахнулись, и огонь выплеснулся наружу. Мужики кричали о помощи, но исторический момент был таков, что помощи ждать не приходилось. Многие жители Солирецка видели этот пожар, но никто не решился выйти на улицу — страшно было.
К утру над плуговским домом поднялся туман. Пришедшие обнаружили одни лишь уголья, посреди которых на обгоревшей железной кровати, скрючившись, спала Настька-дурочка — как-никак здесь было тепло.
Плугов ничего этого уже не видел. Он снова подался в лес. Карты картами, а есть было нечего.
XII
— Все вы! Все вы! — Диакон ворвался в комнату приезжего. — Бог не простит, не простит этого! — Губы его тряслись, руки дрожали.
— Что еще? — приоткрыл глаза. — Спать не даете… — И отвернулся к стене.
— Дом ювелира сгорел — вот что! Да какие-то люди!
— Что?! — Он мигом соскочил с кровати и, как был босой, в нижнем белье, зашагал по комнате. — Надобно немедленно скакать к Собенникову!
— Езжайте куда угодно, — всхлипнул диакон. «Только оставьте, пожалуйста, нас в покое», — этого он не сказал.
— Перестаньте реветь… Баба, а не священник! Велите лошадь запрячь!
— Дак человека-то нету! С вечера еще ушедши…
— Значит, сами!
Он быстро оделся и укатил в диаконовом возке.
«Хоть бы не возвращался, — подумал диакон вслед. — Лошадь вот только жалко, да и возок почти новехонький… Экой нехороший человек — чисто сатана! Даже имени своего не объявил. Когда бы не патриархова бумага… А я ведь ее толком и не читал. Мерзостей-то, мерзостей сколь всяческих наговорил, и все терпеть приходилось. Через бумагу эту, будь неладна!» — Более всего оскорбили диакона смешливые разговоры приезжего о иезуитах: «Захватят иностранцы Россию, и придется, друг мой, вам принять иезуитскую веру. А большевики победят — одно спасение — бежать, не то вас за грехи ваши в первый же черед и повесят. А поскольку делать вы ничего не умеете, то и за границей останетесь попом. Да вы не расстраивайтесь: заграничные попы не хуже наших живут. Дадут вам приход, костел там или кирху и будут величать на ихний манер: «ваше преосвященство». Хотя нет! Вас так величать не будут. Скорее: «ваше переосвященство». Или вот, — он расхохотался и сквозь слезы: — «ваше преотщепенство»! «Ваше преотщепенство»!»
Верстах в двенадцати от Солирецка приезжий наткнулся на завал из вековых сосен. Подошли двое солдат, затворами щелкнули.
— Кто такой? Куда направляешься?
— К прапорщику Собенникову! Немедленно! — Сбросил тулуп и выпрыгнул на дорогу.
Подчиняясь его приказному, не терпящему возражений тону, солдаты засуетились, кликнули какого-то Фомку и велели проводить «их благородие» к командиру. Отряд квартировался неподалеку — в полуразвалившейся усадьбе, брошенной хозяевами, судя по виду, задолго до революционных времен. Проходя коридором, приезжий успел заметить на стенах несколько портретов старинной работы. В коридоре дурно пахло портянками и мочой. Из открытых дверей залы доносился противный храп: двое солдат спали на крышке рояля.
— С караула пришли, — извиняясь, сообщил Фомка.
— Так отчего ж на рояле — жестко ведь?
— Наилучшее место, вашбродь! У ей ножки дегтем обмазаны — клопы не залезают.
Приезжий поморщился.
В комнате, служившей, вероятно, некогда кабинетом хозяина, Собенников играл с солдатами в карты.
— Здравствуйте! — сказал с порога приезжий, недовольным взглядом осматривая и компанию, и стены, на которых, как и в коридоре, висело несколько запыленных картин.
— Здравия желаем, — растерянно забормотали солдаты, поднимаясь со стульев и расходясь от стола.
Прапорщик недоуменно поглядел на вошедшего и, проворным движением застегивая пуговицы грязного воротника, нерешительно встал.
— Собенников?
— Так точно.
Приезжий прошел к столу, солдаты, прижимаясь к стене, поспешили уйти.
— Прикажите ему затворить дверь и пусть возвращается в караул, — сказал приезжий, не оборачиваясь.
— Выполняй, — кивнул Собенников Фомке.
Дверь скрипнула, шаги удалились.
Приезд незнакомого человека был для отряда событием такой важности, что прапорщику и собирать людей не пришлось — все, кроме караульных, топтались возле усадьбы, гадая, что теперь может последовать. Наконец командир и штатский появились на крыльце.
— Братцы! — обратился Собенников. Разговоры стихли. — Братцы. Пришел наш час! У берегов Волги собирается армия для борьбы с большевиками. Сформированный в соседней губернии отряд полковника Кислякова движется к станции, чтобы перерезать «чугунку». Полковник Кисляков, братцы, сильно на нас надеется! Надеется на нашу верность. А на поручика Микушина, братцы, надежды у него нет. Поручик Микушин, оказывается, предатель. На фронте за шпионство был приговорен к смерти, но убежал. Мы этого не знали, но теперь знаем, и ежели кому он встретится — стреляйте без рассуждений. Так приказывал Кисляков.
Как вы знаете, поручик Микушин сверг Совет и собрал под своим командованием разных лесных разбойников, чтобы научить их солдатскому делу. Но плохо у него получается. Разбойные люди не слушаются, порядка не знают, а только грабежом занимаются. Да еще, как вы знаете, пропустили они по Верховской дороге какого-то человека. А ведь мы говорили, что Верховскую дорогу надо было отдать под охрану нам, потому как она самая важная и идет на станцию. Но нас не послушались, и теперь тот человек до станции добраться сумел, и значит, к нам карательный отряд движется.
Братцы! На нас с вами одна надежда! Должны мы разбить этот отряд, установить в Солирецке нашу солдатскую власть и порядок и провести мобилизацию, а то нас с вами всего полроты, да у Микушина столько же. А хорошо бы иметь человек двести тик оно спокойней. Харч, лошадей и подводы дает монастырь. Он уже дал кое-что. Но все это у Микушина, и пользуются этим разбойники и все разорят. Вот так, братцы. Каков будет наш ответ полковнику Кислякову?!
Толпа загудела, и вместо ответа посыпались сначала вопросы:
— Сколько народу в этом большевистском отряде?
Собенников вопросительно посмотрел на приезжего. Тот откашлялся:
— Шестьдесят человек: двадцать конных, — он улыбнулся. — Как ни странно, матросы. И сорок пеших в обозе. Один пулемет.
— Кто командует?
— Некий Бегизов, — пожал плечами приезжий.
Толпа притихла.
— В чем дело? — не понял он.
— Так это ж наш! — изумленно пояснил Собенников. — С нашего полка ротмистр.
— Ну и что? Пехота тоже вся из вашего полка.
— Так как же?
— Вы ничего не поняли, господин прапорщик. Не сегодня-завтра в Мурманске высадятся англичане, потом на их стороне выступят американцы и французы.
— Против германцев?
— Против большевиков!
— Откеля их столько понабралось, большевиков-то, — спросили из толпы, — ежели без француза и не управиться уж? Вроде не слышно, не слышно было, и вдруг — на тебе!
— Что ж, и Бегизенок большевик? — другой голос.
— И евонная полурота? — еще один.
— Не знаю. Но они поддерживают большевиков.
— А мы? А мы-то кого?
— Вот именно: какую присягу сполнять? На верность царю или на верность Временному правительству?
— Погоди, мужики, счас враз разберемся! — утихомирил всех чей-то громовой голос — Кто дал поручику обоз?
— Монастырь, — удивленно отвечал приезжий.
— Во! Стало быть, монахов поддерживаем! За игуменью, против своих!
— Каких «своих»?! — Приезжий раздраженно махнул рукой и удалился в кабинет ждать решения.
Решение оказалось таким: большая часть отряда во главе с Собенниковым, сохраняя верность последней присяге, готова была пойти на соединение с Кисляковым, но воевать против Бегизова отказывалась. Пятеро собирались дождаться ротмистра и выяснить у него правду. Остальные решили послать все к черту и податься кто куда по домам. Ну а трое оставшихся в карауле не ведали ни о чем. «Вот такие дела», — сказал Собенников на прощание.
Караульные проводили возок лесом, в объезд завала, предупредив приезжего остерегаться дорогой волков.
Вот и покинул Солирецк этот человек, принесыший с собой столько бед и несчастий. Что сталось с ним дальше — неизвестно.
XIII
На следующий день, когда митинг заканчивался и студент от имени четырнадцати ухмыляющихся вооруженных мужиков призывал всех к свободе, в город ворвался конный отряд. Расступившаяся толпа открыла ему середину площади, и, не успев сделать ни единого выстрела, «временный народно-революционный комитет» пал.