— Как ты, да?
Женщины захохотали, а мне показалось, что внутри меня вонзились тонкие острые шипы и медленно погружаются под кожу. Они говорили об Аше…Об Аше и о другой женщине рядом с ним. Руки тряслись, как в лихорадке. Я не могла себя контролировать. Дышать стало в несколько раз труднее, словно я делала вздох, а вместо кислорода в легкие врывалась гарь и грязь, и я захлебывалась в ней, чувствуя, как сердце бьется все сильнее и болезнее. Как его щемит и выкручивает наизнанку. Когда приходит полное осознание своих заблуждений, прозрение и понимание, что ты жил в какой-то собственной и наивной сказке для идиотов, считая, что имеешь значение для того, кто в своих приоритетах всегда ставил тебя на последнее место. Потому что, по сути, ты и есть никто в его жизни. Не более, чем игрушка, с чьими чувствами считаться не обязательно.
Сама не поняла, как сделала это, взяла поднос и пошла с ним к костру. Я хочу увидеть его с ней, посмотреть ему в глаза и понять, что это действительно конец. Я хочу это почувствовать полностью, чтобы не осталось никаких сомнений.
— Эй! Ты! Стоять! Куда собралась?
Я не обернулась, гордо выпрямив спину, понесла еду Демонам, ускорив шаг.
— Стоять, сучка
И не подумала обернуться. Подошла к костру и остановилась, не в силах сделать ни шагу. Если бы меня сейчас разрубили на несколько частей, я бы, наверное, даже не почувствовала потому что уже превратилась в сгусток боли. В пульсирующий комок обнаженных нервов, которых касаются раскаленные угли.
Я никогда не думала, что способна испытать такое, что есть вещи, которые могут калечить сильнее любой пытки и издевательств, ранить изнутри, превращая в парализованного, смертельно больного человека, которому наживую ампутируют все конечности…Мне ампутировали сердце, резали тупыми ножами. Кусок за куском. Я видела Аша, который развалился в кресле, с бутылью Чентьема в руке, запрокинув голову и впиваясь руками в светлые волосы рабыни, которая стояла на коленях перед ним и облизывала его пальцы. Он кормил ее с рук и гладил ее волосы. И каждый раз, когда он касается ее кудрей, я чувствую, как от сердца отрезают еще кусок. Это даже не ревность. Это полное опустошение, когда слезы текут внутри, прожигая дорожки и превращаясь в кровавые капли разочарования и боли. Никогда раньше я не думала о нем и о других женщинах в его жизни. Конечно, он и не собирался хранить мне верность, особенно сейчас, но увидеть…это слишком жестоко. Именно в эту секунду я и почувствовала себя ничтожеством. Не тогда, когда он бил меня и поливал грязью, не тогда, когда вышвырнул на задний двор, как непотребную скотину, а именно сейчас, когда на моих глазах ласкал ее волосы. Возможно, если бы он трахал ее при всех, мне было бы не так больно. Иногда видеть откровенный разврат не так невыносимо, как воображать себе, что он делает с ней наедине. +Он так же нежен и неистов, как был со мной? Если она до сих пор жива, значит ему хорошо с ней…
Я смотрела на него и понимала, что он умирает. Внутри меня. Очень больно, дико больно корчится в агонии в моем сознании и горит вместе со мной. В этот момент кто-то схватил меня за талию и, сильно сжав под ребрами, потащил куда-то, закрыв рот ладонью. Уже через секунду я уперлась спиной в стену, глядя в сверкающие глаза Тана:
— С ума сошли? Вы что творите? Хотите, чтоб он вас прикончил? Он не в том состоянии, чтобы думать. Пьян. Мертвецки пьян.
— Пусть прикончит, — голос, как чужой, сама его не узнаю. Смотрю на демона и ничего не вижу перед глазами.
— А ваш сын? Вы подумали о нем?
Нет…не подумала. Я вообще не способна думать. У меня все тело онемело. Даже пальцы не сгибаются, я моргнуть не могу — не то, что думать. Мне так больно, что даже вздох кажется невозможным.
Тан нахмурился.
— Вам нельзя здесь оставаться в таком состоянии. Я отведу вас обратно. Я знал, что это идиотская затея, но вы настояли.
— Давно? — голос сорвался, и я наконец-то посмотрела Тану в глаза. — Она с ним?
Демон выдохнул и отвел взгляд.
— С тех пор, как вас перевели к низшим рабам.
Я кивнула. Почувствовала, как Тан взял меня под руку, предварительно поправив платок у меня на голове.
Обратно я шла, словно во сне, не понимая, как еще способна ходить и дышать. Я думала о том, что увидела, и постепенно мне начало казаться, что боль начинает неметь, как под наркозом, превращаясь в тупую навязчивость. Липкую и противную. Она, как грязь, обволакивает меня изнутри. Разочарование и отчаяние. Я убедилась. Теперь остается научиться с этим жить дальше, а жить я обязана.
Тан привел меня в барак, и я как сомнамбула, понад стенкой, пошла к своему месту, пока вдруг не услышала тихий вой, словно скулит раненый зверь. Страшный, монотонный звук, отдающий по натянутым нервам. Я осмотрелась по сторонам и увидела Немую, она сидела на матрасе обхватив себя руками и раскачивалась из стороны в сторону. Я подбежала к ней, развернула к себе и увидела, как она сжимает в руках завернутый в тряпки комок. Перевела взгляд на ее сверток и тихо застонала, увидев посиневшее, сморщенное личико младенца. Сосем крошечного, больше похожего на маленькую куклу, чем на ребенка. Рывком обняла девчонку за плечи, привлекая к себе и чувствуя, как ее горе впитывается мне под кожу, вскрывая мои собственные раны. Она продолжала выть, а я гладила ее по голове, и от этого страшного звука по телу шли мурашки и волосы шевелились на затылке. Я слегка отстранила ее от себя и посмотрела в бледное до синевы лицо. Заметила на щеке и под глазом синяки. И осознание вдруг затопило всю меня ненавистью — пока меня не было, ее избили, вот почему случился выкидыш и ребёнок умер. Возможно, за кусок хлеба. Ведь меня не было рядом, чтобы защитить ее и отдать свою порцию.
— Милая, посмотри на меня… — хрипло попросила я, но она меня не слышала, а продолжала страшно выть и смотреть в одну точку. У горя бывают разные лики. Иногда они вызывают жалость, а иногда мистический ужас, и глядя на лицо этой девочки, я понимала, что мне страшно. Я разглядела то дно, с которого люди уже не возвращаются обратно.
— Заткнись, сука! — проворчал кто-то. — Итак тошно. Закопай своего ублюдка и радуйся, что он сдох! К утру он здесь завоняется, как падаль.
Я резко обернулась и увидела, как одна из женщин злобно смотрит на нас. И от понимания глубины всеобщего равнодушия мне стало до дикости страшно. Они так привыкли к смерти, что горе девчонки не трогает их совершенно, они думают лишь о том, сколько им осталось спать до утреннего горна, а ее вой мешает им уснуть.
— Рот закрой, — зашипела я, — отвернись и спи. Не твое дело.
Снова повернулась к Немой, погладила ее по щекам, чувствуя, как мое собственное сердце замирает от жалости.
— Тихо, милая. Тихо. Ему хорошо сейчас, — прошептала ласково на ухо, — он на небесах. Здесь бы точно не выдержал. Тебе было бы нечем его кормить. Или стражники отобрали бы его.
Она все еще выла, а я гладила ее по спине и чувствовала, что сама готова завыть, заорать, разрывая горло. От безысходности и безнадежности. От ужаса этого проклятого места.
— Давай похороним его, как положено. Закопаем тихонько, не то утром конвоиры отберут его и выкинут псам.
Немая меня не слышала, я обхватила ее лицо руками.
— Посмотри на меня. Жизнь не кончилась. Я знаю, что очень больно. Невыносимо больно, но это уже случилось, и ты должна жить дальше. У тебя еще будут дети. Ты такая юная, красивая.
Я знала, что говорю ерунду. Какие дети в этом аду? Скорее всего, она не выдержит и сломается очень скоро, а если и выживет, то превратится в такую же злобную тварь, как и эти равнодушные женщины вокруг нас. Очерствеет со временем.
— Ну же, посмотри на меня. Его нужно похоронить. Ты же умная девочка. Ты же не хочешь, чтоб его порвали церберы.
Она наконец-то сфокусировала взгляд на мне и перестала издавать эти жуткие гортанные звуки, которые сводили с ума своей страшной монотонностью.
— Давай, моя хорошая, вставай. Закопаем его, и ты сможешь оплакивать его могилу, когда захочешь, сидеть и говорить с ним. Отпусти его.
А сама я так и не отпустила…Невозможно отпустить куски своего сердца и души, они остаются в тебе и кровоточат бесконечно. Просто кто-то способен с этим жить, а кто-то ломается. Не всех мертвецов можно отпустить, иногда они слишком настойчиво зовут к себе.
Мы закопали младенца за бараками, хорошо присыпали землей и теперь сидели рядом и смотрели друг на друга. Я гладила ее тонкие дрожащие пальцы, которыми она лихорадочно перебирала складки на платье и вместе с ней проваливалась в бездну отчаяния, вспоминая себя… в тот момент, как узнала о гибели моих детей. Более страшного горя не бывает. Это смерть. Мгновенная смерть всего, что есть живого в женщине, в матери. Это такая боль, которую не выдержит никто, и она остается внутри навечно. От нее никогда не будет избавления. Каждое воспоминание, детский голос, плач будут сбрасывать в пропасть отчаяния и сводить с ума.
— Ничего, милая, ты справишься. Тебе есть где поплакать о нем. Поверь, иногда это тоже утешение. Страшно, когда нет даже этого. Очень страшно, когда тебе некуда прийти и поплакать.
Вздрогнула, вспоминая склеп, где была в последний раз почти полгода назад. У меня этой возможности не было. Я плакала над пустыми могилами и ломала ногти о каменные плиты, под которыми лежали игрушки и одежды моих малышей. Я даже не обмыла их тела и не целовала закрытые глазки. У меня не было возможности даже попрощаться.
Она так и не заплакала, смотрела в никуда затуманенным взглядом. Покорно пошла за мной. Я уложила девчонку на матрас и, придвинув свой, легла рядом.
Ничего, она справится. Постепенно, не сразу, но научится с этим жить. Как и я…Но ведь у меня есть Арис. Это он дал мне силы вернуться обратно и собрать себя по кусочкам. Возможно, не будь его, я бы окончательно сошла с ума.
Обняла девчонку и закрыла глаза, стараясь не вспоминать о том, что увидела сегодня во дворце. Я должна поспать и думать о том, как уйти отсюда. Я должна забрать Ариса и бежать. Иначе я сломаюсь. Я не выдержу этого жуткого психологического насилия, которое Аш обрушил на меня. Да и нет больше Аша — есть жестокий деспот, и я обязана думать о сыне. Рядом с этим монстром меня больше ничего не держит. Закрыла глаза, чувствуя, как проваливаюсь в сон.