авителя тяжеленные мешки с неведомой поклажей. Сбросив с плеча груз, Иван сказал управителю:
— Ну, Александр Андреевич, с полем поздравь. — Рукавом армяка отёр пот с лица, тряхнул головой, отбрасывая налипающие на лоб волосы. — Удача большая. — Развязал мешок и сунул в руки опешившему Баранову чёрный, как смоль, камень.
— Гляди, — сказал требовательно.
Управитель повертел в руках камень, глянул на пришедших вопросительно.
— Что смотришь? — воскликнул, горячась, Иван. Выхватил камень, разломил ударом о колено, и обломки чуть не под нос управителю поднёс. — Уголь! Да какой уголь!
Дмитрий Тарханов стоял, улыбаясь. Иван нетерпеливо оборотился к нему. Тарханов развязал свой мешок. Вывалил под ноги Баранову ещё груду камней.
— Железная руда, — сказал, — хоть завтра можно сооружать печь, и своё железо будет.
Баранов обрадовался несказанно. Подхватил камни с земляного пола, вертел, разглядывал.
— Своё железо! — воскликнул. — Ну, браты, удружили! Ах как удружили!
Вот так разом всё и навалилось: и крепостцу заложили, и верфь, и печь для выплавки железа. Баранова дела закрутили, как водоворот.
— Ничего, — говорил счастливый Яков Шильдс, сидя на пне только что сваленного дерева, — это хорошо, когда дело кипит. Знай поворачивайся. — Сам весь в смолье, руки ободраны до крови, но довольно морщил нос. — Ей-ей, хорошо. Вот верфь поставим и доброе судно заложим. Хорошо!
Верфь поднималась. В перекрестьях брусьев сновали мужики, и Яков, разговаривая с управителем, нет-нет, но взглядывал на своё детище. И не выдержал, сорвался с места, побежал по хлюпающим под сапогами мосткам. Непорядок углядел. Баранов посмотрел вслед. Попервах-то показалось — медлительный человек Яков Шильдс. Слово из него трудно было вытянуть, а в деле Шильдс горячность выказал. Да оно так и должно — мастер в работе всегда горяч. Какой он мастер, коли не болеет душой за дело? Повезло Баранову с людьми, хотя и так ясно было, что на край земли хилыми ногами не дотопаешь и сюда ленивый не пойдёт. Это ни к чему такому. Однако удивляться можно было — сколько груза могут взять люди на свои плечи.
Иван Шкляев с Дмитрием Тархановым и не спали вовсе, как уголь да руду нашли.
— Железо выплавить, — говорил Иван управителю, — не просто. И первое — печь.
Сидел он у корыта с глиной и старательно, как и баба тесто не вымешивает, перетирал, тискал ведомое только ему жёлтое месиво, пищавшее под сильными пальцами.
— А для печи, — поднял глаза, — главное — глина.
И вновь склонился над корытом. Ухватил кусочек месива, близко поднёс к лицу, не то разглядывая, не то желая попробовать на вкус. Смотрел долго, у виска морщины пролегли, но вот губы сломались недовольно, и Иван с досадой, не глядя, бросил глину в корыто.
— Не то, — сказал огорчённо, — не то. — Пояснил: — Нет доброй вязкости. Перегорит кирпич. Не выдержит хорошего огня.
Начал подсыпать в корыто песок, глину — и жёлтую, и белую, и красную. Тарханов помогал ему, подтаскивая корзиной припас из множества тут и там насыпанных куч.
Все дни, возясь со своими сложными растворами, выжигая известь, недосыпая, радуясь и огорчаясь, Иван, даже не думая о том, но хотел доказать и себе, и окружавшим, что вот он — кнутом битый, ссыльный, вырванный неумолимой и грозной властью из родных мест, и ломаный, и пытаный — не хуже других, а может, и лучше природой данным талантом, и коли доверить ему дело, то выполнит обязательно, да ещё так, как иные благополучные не смогут. Сильно уставал, мордовался, но тащил воз, и с уверенностью можно было сказать: этот своё сделает.
Иван поднялся от корыта, в сердцах пнул колоду, сказал Тарханову:
— Нет, Дмитрий, пустое месим. Надо идти искать стоящую глину.
Поутру, в самую рань, вышли они из крепостцы, держась берега. Тарханов считал, что лучшие глины для печи сыскать можно на выходах рек и ручьёв, впадавших в море. А ручьёв и речушек было здесь немало, весь берег изрезан.
Шли налегке, предполагая, что вернутся до вечера, приглядывались к воде речушек, торопились. Хотелось поскорее закончить с делом.
Цвет речной воды приметливому глазу многое скажет. Приглядись к реке, что течёт из болот; хотя бы на сотни вёрст ушла она от истоков, но всё одно вода в ней будет тёмным отдавать, тяжёлым. Зачерпни ладонью, слей на просвет и увидишь: золотится она, заметен в ней болотный настой, и смело можно сказать, что течёт река по торфяникам. Иди, копай, и коли торф нужен — возьмёшь. А вот иная река: вода светла, с блеском, с холодной искрой, и означает это, что ложе речное выстлано песочком, и тоже без ошибки бери лопату, коли песок надобен. И жёлтые бывают воды, и красноватые, молочно-белёсые, иных цветов и оттенков, и каждый цвет и оттенок своё говорит.
К середине дня Иван и Тарханов вышли к реке, неспешно катившей воды в океан. Ещё издали Шкляев увидел: вода в течении отдаёт голубым. Прибавили шагу, и, чем ближе подходили, тем явственнее проступала голубизна. Иван уже, почитай, бежал. Первым присел на берегу, зачерпнул воду ладонью, оборотился к Тарханову возбуждённым лицом.
— А? — воскликнул. — Гляди, Дмитрий!
Тарханов присел рядом. В воде отчётливо угадывался голубоватый оттенок. Однако дно русла было выстлано серой галькой. Вглядываясь в прозрачную воду, просвеченную на всю глубину солнцем, Тарханов увидел, как течение колышит длинные хвосты водорослей. Водоросли были голубоватые. «Может, они и дают цвет?» — подумал горной науки унтер-офицер.
Шкляев шагнул по гальке в реку и, по плечо окунув руку в воду, выдрал пучок водорослей. Оглядел, швырнул на берег:
— Голубизна налётом на них, — крикнул, — смотри!
Наклонившись, выдрал ещё пучок.
Тарханов поднял водоросли, провёл по скользкой плети пальцем. На пальце остался след. Унтер-офицер растёр осадок, и он мягко, маслянисто подался под пальцами. Без всякого сомнения, это была глина. Вязкая, тугая, прилипчивая — та самая, которую они искали.
Шумно, разбрасывая брызги, Иван вылез из реки. Без слов они пошли вверх по течению. И первому, и второму было ясно: нашли то, что нужно.
Однако позади оставались верста за верстой, а дно реки по-прежнему было выстлано серым, как и на побережье, галечником. И Иван, и Дмитрий по многу раз входили в воду, лопатами разрывали русло, но галечник лежал толстым слоем, лопата едва-едва со скрежетом выковыривала заиленные, сбитые течением камни.
В середине дня ватажники сделали привал, подсушили вымокшую одежду и, перекусив куском крепкой, словно сухое дерево, юколы, пошли дальше.
Иван, держа лопату на плече, шагал легко и даже весело — так был уверен в удаче. Однако, прикинув, решил, что они отошли от побережья никак не меньше десяти вёрст, и тревожное чувство промелькнуло в глубине сознания.
— Постой, — сказал шагавшему первым Дмитрию. — Попробую ещё.
Ухватившись за куст и осторожно переступая, он сполз с берега и вошёл в воду. Течение мягко толкнуло в колени. Иван прошёл поглубже и ударил лопатой в дно. Лопата, как и прежде, вошла в гальку с трудом. Но Иван упрямо бил и бил лопатой, взбрасывая брызги, всё время ожидая голубую взметь со дна, но вода почти не замутилась.
Иван взобрался на берег, отряхнул подоткнутые полы армяка, взглянул на солнце.
— Что? — спросил Дмитрий. — Может, вернёмся?
— Нет, — ответил Иван, — пройдём ещё с версту. Должна же она быть где-то.
Лес ближе и ближе подступал к реке, и теперь ватажники шли по узкой кромке каменной осыпи у берега, перелезали через завалы валежника, продирались густым кустарником.
— Всё, хватит, — оглядываясь, сказал Тарханов, и ватажники вошли в реку. Дмитрий начал копать ближе к берегу. Шкляев вышел на середину обмелевшей реки. Течение было быстрое, струи воды сильно били по ногам. Иван взглянул вверх по течению. Река под опустившимся к горизонту солнцем играла слепящими бликами. Тёмной стеной стоял лес. Двумя руками взявшись за рукоять лопаты, Шкляев с силой вонзил её в дно и тут же увидел, как из-под глубоко ушедшего в податливый ил острия лопаты взметнулось голубоватое облачко. Его смыло течением, но Иван ударил в другой, в третий раз, и быстрая вода, теперь сама размывая развороченное лопатой дно, густо понесла по всей реке широченный глинистый молочно-голубоватый шлейф. Иван оборотился, хотел крикнуть Тарханову, но тот, увидев голубое молоко на воде, уже бежал от берега, высоко поднимая ноги и бухая сапогами по мелководью. Даже не засучив рукавов армяка, Иван опустил в воду руки и в обе ладони нагрёб глины. Подбежавший Тарханов и сам зачерпнул со дна жидкой хляби. Они стояли посреди сверкающей под солнцем реки с расширенными от радости глазами, с сияющими лицами, с полными ладонями голубой, удивительно чистой гаолиновой глины. С рук сбегала вода, пятная армяки, тяжёлые капли с шумом падали в несущееся у ног быстрое течение, но ни Иван, ни горной науки унтер-офицер не замечали пятен на армяках и не думали о том, что река давно промочила одежду и им придётся потратить час или больше на привал, в то время как до захода солнца оставалось недолго и следовало торопиться. Теперь было ясно: будут и печь, и металл.
Иван опустил ладони в воду, течение смыло глину. Шкляев ополоснул руки и выпрямился.
На берегу, в двадцати шагах, стоял индеец и целился из лука ему в грудь. Иван разглядел прищуренный чёрный глаз за тетивой лука.
Через два дня после того, как Иван Шкляев и Дмитрий Тарханов попали в плен к индейцам, Баранов отправил к заливу Льтуа Егора Пуртова и Демида Куликалова. Впервые россияне шли в поход большим отрядом. Снаряжено было пятьсот байдар. С русскими шла тысяча чугачей и аляскинцев. Такой отряд Баранов отправлял намеренно. Он знал, что весть об этом облетит прибрежную матёрую американскую землю и в дальних и в ближних стойбищах станет известно: русские имеют большую силу и с ними лучше дружить. Тревоги в строящейся крепостце по поводу того, что Иван Шкляев с Дмитрием Тархановым не возвратились из поиска, не было. Иван с товарищем уходил и на три, и на пять дней. О плохом не думал никто.