волны.
Галиот подняло на попа, но он всё же перевалил через вал и, ухнув обнажённым днищем, покатился вниз.
Шелихов с трудом поднял тяжеленного Степана, безвольно повиснувшего на руках, и, шатаясь, понёс к трапу, ведущему к трюму кораблика.
На трапе споткнулся и уронил бы обеспамятевшего казака, но к Шелихову навстречу кинулась Наталья Алексеевна. Помогла удержать Степана, снести в каюту.
Шелихов замешкался: куда бы положить молодца? Хотел было на стол, но подумал — примета плохая, да и сбросит при качке. Положил на рундук. Крикнул Наталье Алексеевне:
— Досмотри!
И вновь бросился на палубу.
Шторм разбушевался во всю силу. Волны захлёстывали палубу. Галиотов «Святой Михаил» и «Симеон и Анна» не было видно. Да и где их увидеть? Волны ходили выше мачт. Вода не успевала в шпигаты сбегать. Шипела, пенилась, билась.
Несмолкающий гул, грохот и вой стояли над морем.
Галиот, как сани с горы — когда уже и кони не держат, да и ямщик вожжи потерял, — с гребней валов в разверзающиеся пропасти летал. Мотался из стороны в сторону. Какое-нибудь судёнышко поплоше давно бы перевернулось. Знать, устюжане кораблик хорошо сработали, раз он держался и на такой бешеной волне.
Шторм набирал всё большую силу. Вода светлела, наливаясь пугающим свечением — как будто в костёр, горевший под морем, кто-то неведомый, злой, яростный, задавшийся целью сломить, раскидать, разломать всенепременно кораблики, подбрасывал всё новые и новые полешки.
Ветер, казалось, кричал:
— Ну я вам... Ерои...
Измайлов приказал себя накрепко привязать к мачте. Валило его волной несколько раз, и он сильно расшибся о борт.
Пошёл дождь. И тут же по палубе застучали, запрыгали градины изрядные, с голубиное яйцо. Били людей пребольно. Градом палубу завалило, и по ней, как по льду, катались ватажники. Редко по здешним местам бывало, чтобы в начале сентября да град. На их долю суровую как раз пришлось.
Особо ярый вал байдару сорвал с палубы. Байдарой той одному ватажнику повредило голову, другому вышибло плечо. Байдару закрутило на волнах, как щепку, и унесло.
Зашибленных поволокли в низы. И тут Григорий Иванович увидел, как из люка на палубу лезет Степан. Видать, очухался мужик и в стороне от ватаги, бьющейся со штормом, стоять не захотел.
Вылез и, раскорячившись, приседая, побежал к своему месту, у фок-мачты, держась за леер. Глаза у него — приметил Григорий Иванович — от зла были белыми.
Новый вал налетел, и Шелихову уже не до Степана стало.
Измайлов сорванным голосом засипел:
— Право руля!
Шелихов оборотился к рулевому. Тот грудью на рукоятях колеса лежал, хрипел от натуги, а руль переложить сил не хватало. Шелихов метнулся к нему и навалился на рукояти.
— Вправо, — сипел Измайлов, рвясь из верёвок.
Шелихов налёг из последних сил. Губы закусил. В спине что-то хрустнуло. Колесо подалось. Галиот к волне развернулся носом...
С той минуты Шелихов не ощущал, идёт ли или остановилось вовсё время, но команды Измайлова выполнял исправно, то и дело вытирая крепко рукавом глаза, забиваемые градом, дождём да солёной до горечи забортной водой.
Когда шторм пролетел, Шелихов не заметил, только колесо рулевое вдруг стало податливее, да и лицо больше не било градом.
На носу галиота неумолчно звонил колокол.
— Туман, — сказал Измайлов, — видишь, Григорий Иванович? Туман...
Капитан стоял рядом. Шелихов через силу отвалился от колеса. Увидел — с востока стеной полз белый клубящийся туман, закрывая и море, и темнеющее небо.
Колокол всё бил и бил, как гвозди в голову вколачивая.
Смолк внезапно.
Измайлов шею вытянул, словно на плаху кладя. Лицо у него застыло.
Так постояли с минуту.
— Нет ответа, — вновь обернувшись к Шелихову, сказал капитан.
И только тогда Григорий Иванович понял, что шторм прошёл, но они потеряли «Симеона и Анну» и «Святого Михаила». На колокольный бой галиоты не отвечали. «Как же так, как же так, — тревожно пронеслось в голове, — отнесло их аль погибли?»
Григорий Иванович с трудом разлепил губы:
— Смолу надо зажечь и из пушки ударить. Авось услышат или огонь различат.
Он не хотел верить, что суда погибли или отнесены далеко, и убеждал себя, что пушечный бой они услышат наверное.
А туман уже лёг на судно. Сначала верхушки мачт закрыло белой, кипящей пеленой, затем утонули в тумане борта, и наконец, руку вперёд протянув, Шелихов и пальцев не различил своих.
— А? Герасим Алексеевич, — сказал, едва ворочая стянутыми солью губами, Шелихов, — что же ты медлишь?
Колокол всё бил, но звук его доходил как сквозь плотную ткань, китайскую дабу.
Туман такой необычной плотности, что человека и возле не разглядишь, моряки называли «белой шубой». Шёл он за штормом, рождаясь на перепаде температур. И ежели судно попадало в этот туман, капитаны ход останавливали, отстаиваясь на волне и надеясь только на случай.
Измайлов распорядился убрать паруса. Судно сбросило ход.
В бочонке принесли смолу. Но смола горела плохо. Шипела, брызгалась, дымила. Огонь едва был виден, словно пламя свечи, зажжённой в бане: язычок чадит, потрескивает, плавится в радужном ореоле, а света от него нет.
Брызги горящей смолы на мокрую палубу падали, и мужики их давили лаптями.
Из пушки ударили и раз и другой, но звук гас. Галиоты знать о себе не давали.
Всё же Шелихов приказал пламя держать и бодрить всячески. Упорен был в надежде. Море за бортом безмолвно колыхалось. С мачт капало, и капли о палубу шлёпали, как ежели бы кто-то босой бегал: то тут объявится, то там, то в третьем месте услышат его. Потом капель по-иному застучала: редко, но тяжело — как солдат ходит, впечатывая каблуки:
«Бум! Бум! Бум!»
Но и этот звук смолк. И уши, настороженные ответные корабельные звоны услышать, словно наглухо заткнули тряпицей.
Туман, туман клубился над морем.
Степан дырявые лапти ковырял пальцем. Лапти никуда не годились. Рвань. Выбросить только и осталось.
Рядом голый мужик плясал у костра. Тело синее. Замёрз гораздо. Лез в огонь.
— Смотри, Тимофей, зад поджаришь, — сказал Степан.
— Ничево, — сквозь стиснутые зубы ответил мужик, — зазяб больно. Вода-то лёд...
И опять заплясал.
Степан от поясного ремня отрезал узенькую полоску, помял в руках, подёргал. Лапти снял и, с сомнением повертев перед глазами, начал умело и ловко вплетать ремешок в лыко.
Мужик голый всё у огня плясал. Гнулся, поясницу тёр ладонями крепко, — видно, боялся застудить спину. Спина-то для мужика нужна здоровая. На неё одна надежда. С ломаной спиной худо.
В злопамятную ночь, когда попали в туман, кое-как всё же отстоялись. Синяки и шишки, набитые в шторм, обгладили да обмяли. Утром туман сошёл. Потянуло ветром, и галиот понемногу, понемногу к северу потянулся. А кораблики, потерянные ночью, так и не объявились. Море не роща под деревней, где каждое деревцо знакомо, — не доаукаешься. Стреляли из пушки, стреляли, били в колокол — в ответ молчание. Только волны шумят.
— Всё одно, — сказал Шелихов, — идём к острову Беринга. Даст Бог, и они придут.
Подняли паруса. До острова дошли благополучно. Но здесь приключилась беда. Уже входя в бухточку, напоролись на камень. В ясный-то день. Но кто эту бухточку знал? Камень под водой был. Его разве чёртовым глазом разглядишь. Спасло то, что ход у галиота был невелик. Ткнулись только, почитай, в камень и ниже ватерлинии, у носа, попортили две плахи. Течи, однако, не было. Но плахи всё же надо менять. С такой порчей в море не пойдёшь.
Галиот в бухту завели, облегчили, сняв часть груза на берег, и треснувшие плахи обнажили.
Невесело так-то дошли. Но всё же дошли. Вот он берег. Рядом. А ноге на земле всегда веселее. Оно хоть и драным лаптем, а пришлёпнуть можно. Шлёп, шлёп — глядишь, и пляска вышла.
Шелихов послал десятерых на берег сыскать лес подходящий. На отмелях плывуна много. Но плывун плывуну рознь. Лежит ствол на гальке и могуч он вроде бы и крепок, а тронешь — гнилой. Неизвестно, сколько лет его по морю носило, прежде чем сюда, на остров, занесло. На волнах качаясь, истлел.
Повозятся, повозятся мужички вот с такой находкой, да и дальше идут. Плюнут только. Другой ствол найдут — тоже не годится. Вымок. Его, прежде чем в дело пустить, год сушить надо.
И опять по берегу бредут мужички.
Но лес всё же нашли. Однако далеко, на дальнем конце острова. Связали стволы да три дня пёрли на лямках. Спины гнули, глаза таращили от натуги. Но к бухте, где галиот стоял, доставили. Наломались, а были довольны. Лес тот, что надо.
Устюжане козлы поставили, стволы развалили на плахи и начали латать галиот. Ну, в воде, конечно, накупались. Не тащить же галиот на берег. Эко, какая громадина! На то сил и времени много надо.
Мужик, голым у костра плясавший, Тимофей, — самый и был закопёрщик в воду нырять. Сейчас стучал зубами. Продрог до пуповой жилы. Ну да русскому мужику зубами лязгать дело привычное. Он, почитай, от рождения ходит в гусиной коже.
— Прикройся тряпками, — шикнул на мужика Степан, — хозяйка идёт.
Тимофей торопливо набросил армяк. Сел, ноги голые под себя поджал.
Подошла Наталья Алексеевна. В руках скляночка. Сказала:
— На, выпей здоровья для.
Строга была к бесовскому напитку. Скляночку отдав, пошла и ополоснула руки в море.
Мужик перекрестился — тоже веры старой был человек — и скляночку опорожнил. Вытерся рукавом и запрыгал. Колотун его бил. Но в лице всё же появилась краска. Ожил.
Степан сушняка подбросил в костёр, искры взвились. Сказал:
— Ты и впрямь на угольки задом садись. Веселее будет.
Мужик не ответил. Только сжал губы. Не до смеха было ему.
Григорий Иванович видел, как Наталья Алексеевна к мужикам подошла, как скляночку передала. Вина не одобрял, а здесь сам послал:
— Пойди, дай мужику. Гляди ещё остынет.