В зале прислушались, как его превосходительство изволил губами обозначить генеральское своё положение, и подтянулись.
Генерал откашлялся и говорить начал о благотворном влиянии торговли на процветание государства. Говорил складно.
Щёки у него по-генеральски, страх всенепременный для процветания государства поддерживая, подрагивали солидно. Подбородок достойно на воротник мундира, реалиями украшенного более чем предостаточно, складками ложился.
— Торговля, — говорил генерал многозначительно, — она и есть торговля...
Купцы млели. Ничего более приятного сказать генерал не мог. Прямо масло лил на души. Потом генерал перевёл разговор с торговли внутренней на торговлю внешнюю.
Тут особенно Иван Ларионович Голиков насторожился. А с ним и другие купцы, посылающие суда за моря.
Утомившись от пространной речи, Иван Варфоломеевич присел в кресло, поданное специально для него, и милостиво ручкой жест сделал указующий правителю дел иркутского и колыванского губернаторства Михаилу Ивановичу Селивонову. Тот вперёд выступил.
Этот заговорил о том же предмете, но не в облаках генеральских витая, а ближе к земле.
Сказал о беспорядках и неурядицах в портовых делах, о ненадёжном оснащении судов, посылаемых купцами в моря, о жадности иных хозяев, что на суда потратиться жалеют и от того жизни мореходов подвергают опасности.
В зале кое-кто опустил головы.
Селивонов было разгорячился и начал уже купчишек по-настоящему брать за грудки, но, к общей радости, губернатор платочком китайским махнул и прервал своего правителя.
Селивонов отошёл в сторону.
Генерал спрятал платочек и опять о благе торговли заговорил. Между другими и имя Шелихова Григория Ивановича назвал и сказал, что экспедиции такие дело зело похвальное.
На том и кончилась аудиенция губернатора.
Генерал из залы вышел. И тоже приметить следовало, как выходил он. Иной ведь что? Плечиком, плечиком вперёд, и ручкой, ручкой при этом юлит, и головкой, головкой кивает. Потом нырь в дверь и — скрылся. Не то — генерал. Он зад свой всем показал. И шёл вольно, не спеша, дабы зад тот разглядеть могли явственно.
Купцы вслед генералу посмотрели и, не много поняв из речей его, стали расходиться.
Иван Ларионович, уже выйдя из дворца, сказал своему компаньону Ивану Афанасьевичу Лебедеву-Ласточкину:
— В толк не возьму: вроде бы и говорил дельно генерал, а ничего не сказал.
Пожал плечами.
Иван Афанасьевич тоже был в недоумении.
А резон генерал-губернатор имел свой, собрав купцов. Помнил он, всё помнил, что говорено было Фёдором Фёдоровичем Рябовым у камина. Но к твёрдому мнению, на чью сторону стать — то ли тех, что толкали к расширению торговли и освоению новых земель, или тех, что забвению предавали обе эти отрасли, — не решил. И по долгом размышлении пришёл к выводу, что ни один из этих стульев не выбирать до времени. Подождать. А пока, дабы ни та, ни другая сторона упрекнуть не могла в бездеятельности, собрал купцов. И речь произнёс. Теперь всё стало на свои места. Ежели сторонники решительных мер вопрос зададут — ответить им куда как легко будет. «Как же, как же, ваше превосходительство. Радеем и живота не жалея. Купцов вот призвали, и много, много говорено было о торговле, и о дальних плаваниях, и о благотворном освоении земель».
Возразить на это будет нечего.
Спросят иные. И то же сказать можно твёрдо и с уверенностью: «Как же, как же, ваше превосходительство. Никаких действий, а тем более затрат на занятия эти — как-то торговля и мореплаванье — нами не допущено».
И здесь не возразишь.
Одним словом, Иван Варфоломеевич истинно по-генеральски решил.
Шелихов торопил ватагу. Знал — в людях есть заряд, на действие отмеренный. Как натяжение в тетиве лука. Растратить эти силы нельзя до времени. Не дойдут тогда люди до намеченного места. Натянул лучник звенящую от напряжения жилу и разом бросил стрелу. Вот тогда она, со свистом рассекая воздух, попадёт в цель. Но ежели на самую малость спустить тетиву — не лететь далеко стреле. Тут же, в шаге, в двух, в трёх — обессиленная — уткнётся она в землю.
А ватага до намеченного места ещё не дошла. И какая дорога там, впереди, ждала её — как знать? Оттого и торопил. А всё же задержка случилась на острову Уналашка.
За зверем, как ни шумели многие, не пошли. Разговоры были всякие. Рвали глотки. До богатства-то многие охочи. А оно вот, казалось, перед тобой лежит. «Греби, Сеня, двумя руками».
Больше всех в драку лез Голиков. Но Шелихов на своём настоял. Не шумел, не кричал, а тихо-тихо, но линию свою гнул. С Самойловым поговорил, с Измайловым, с Устином из Устюга, да и с другими мужиками, кого в ватаге слушали, и убедил. Нашёл слова. Хотя человеку от богатства отказаться, которое он, почитай, в руках держит, трудно. А на Мишку Голикова — кафтан на себе рвавшего — глянул только, и тот пошёл по берегу, посвистывая, камушки шевеля ногами. Посмотреть со стороны, так скажешь: «Плевать молодцу и на Шелихова, да и на других вместе с ним, у него своё, и он за это своё и схватит за ребро. Достанет до живого. Постоит за правду...»
Но Мишка-то был не прав. И пыль в глаза ватаге пускал понапрасну. Его знали. И почему орал — тоже было понятно.
Пузырями исходит такой, зубы скалит, и вокруг все смотрят да дивятся: «Правду-матку не боясь режет». Ликование в толпе и радость. «Такому, — думают, — ни рука, ни слово неправедное не страшны. Он себя хочет выказать». А на него-то — с пузырями на губах — стоящий выше прищурится и пузыри тот вытрет с губ. Как их и не было. Но пойдёт-то, пойдёт как: опашень внакидку! Гуляет, скажешь, молодец. Никто ему не указ. Своё, своё он несёт. И опять подумают в толпе: «Ну, повезло... Сподобились наконец-то увидеть». А походка-то его — всё та же пыль в людские глаза. Чаще так бывает. По-другому редко.
Задержались на Уналашке по неожиданной причине. На второй день, как счастливо встретили галиот «Симеон и Анна», Григорий Иванович послал Степана с товарищами осмотреть остров. Думал так: «Пока мы здесь на галиотах кое-что починим да подделаем для дальней дороги, пускай посмотрят да опишут здешние берега, проведают, какой зверь имеется и птица. Минералы, какие будут, соберут».
Степан ушёл с товарищами, но неожиданно, к вечеру, вернулся.
Уходил на байдаре, а возвращался — берегом. Байдару тянули бечевой. Увидели и то, что ежели уходил он впятером, то шло по берегу со Степаном человек десять, а то и более. Брели толпой вдоль прибойной волны.
Добежали до Шелихова. Григорий Иванович поспешил на палубу.
Степан с неизвестными людьми уже совсем близко подошёл. Григорий Иванович глянул и увидел, что Степан ведёт с собой жителей местных. Лица у них были не такие, как у русских: смуглые, с кожей блестящей. Глаза раскосые, и в скулах куда шире наших.
Григорий Иванович сошёл с галиота. Трапик, перекинутый на берег, качнулся под ним пружинисто. Чайки на воде закричали с присвистом. И голоса подходивших неожиданных гостей зазвучали так же непривычно громко, поражавшими ухо сюсюкающими звуками.
Степан выступил вперёд. Голову сбычил, сказал:
— Григорий Иванович, к тебе вот... Старейшину, говорят, видеть хотим.
Показал рукой на остановившихся на берегу алеутов.
— Здесь вот два их старших.
Григорий Иванович посмотрел на алеутов. Были они одеты в глухие нераспашные одежды из птичьих шкурок, в длинные камлейки из кишок морского зверя. Шелихов одежды похожие видел у эскимосов и у ительменов. На головах у алеутов — деревянные шапки с козырьками. И одежда, и шапки — пёстрые. Красок в них разных много.
Впереди гостей стоял один, более высокий, чем другие, с рыбьей костью в носу и с цветными рисунками на щеках и лбу. Он смело шагнул навстречу Шелихову и, глядя чёрными, необыкновенно подвижными и живыми глазами, заговорил быстро-быстро.
Кильсей, таёжник, подсказал Шелихову:
— Говорит — как и с прежними русами, на острове этом бывшими, — хотели бы они обменять меха на ножи и топоры. Обнищали с железным припасом.
Шелихов, прежде чем ответить алеутскому старейшине, спросил Кильсея:
— А на языке-то каком они лопочут?
— Язык у них на эскимосский смахивает.
— А ты откуда эскимосский знаешь?
— Э, — осклабился Кильсей, — да я по тайге бегал и к эскимосам частенько добирался. Так что не сомневайся — толмачу точно. — Почесал в затылке. — Нами земли эскимосские хожены-перехожены...
Пока Шелихов с таёжником этими словами обменивались, старейшина алеутский всё взглядывал и взглядывал на Григория Ивановича острыми глазами. И вдруг вперёд шагнул и лицом к нему посунулся. Григорий Иванович от неожиданности чуть было назад не качнулся, но улыбку различил на губах у алеута и замер. И хорошо получилось, а то бы всё испортил одним движением.
Алеутский старейшина ещё ближе к нему подался и носом коснулся носа.
Ватажники вокруг засмеялись. Степан сказал:
— Это он с тобой, Григорий Иванович, побрататься хочет. Обычай у них такой.
Шелихов обхватил алеута за плечи. Почувствовал — крепкий мужик, как литой. Такого не сразу одолеешь.
Сказал, улыбаясь:
— Ну, вот и брат у меня на острову дальнем появился. — Повернулся к ватаге, повеселев. — Что стоите без дела? Котлы вешайте. Гостей по-русски встречать будем.
Алеуты до российской пищи оказались большими любителями. У себя дома — сказывали они — пищу они едят сырую. И мясо и рыбу, но из котла мясо полюбилось им очень. Шелихов всё время беспокоился, чтобы куски подкладывали побольше.
Алеуты мясо брали степенно, ко рту подносили с поклоном, и видно было, что довольны они приёмом. С лиц смуглых не сходили улыбки.
Алеуты рассказали, какой зверь и где на острове есть, когда они на добычу выходят. Рассказали, что живут в больших землянках, вмещающих человек до ста и более. Огня же в землянках тех не держат.
Во время разговора с галиота к ватаге вышла Наталья Алексеевна.