Ныне разговоры были иные. И зверя-де на островах выбили, и меха сбывать негде, и народ-де засомневался и к земле Америке идти не хочет. Всё сходилось к одному: были, были времена хорошие у компании, да прошли. Отпел соловей. Отцвела черёмуха. И доброхоты, словно сговорились, и предупреждали, и предостерегали, и удерживали: «Мил человек, Иван Ларионович, да мы тебе добра желаем. Брось, брось, не туда тянешь». Да ещё с состраданием, с жалостью в голосе: «Вовсе пропадёшь». А вслед с недоброй усмешкой: «Спёкся Голиков!»
И эдак довольно советчик дремучую бороду разгребёт. Нет, доброта пока не про людей писана.
Более другого говорили, что в Питербурхе на Северо-Восточную компанию теперь, не в пример прошлому, смотрят косо и никому-де она не нужна. Так, прыгает Гришка Шелихов, да вот Голикова за собой тянет. А тот, по недомыслию, конечно, тащится за ним.
«А к чему, — спросит иной, — дело-то, дело в разор пришло. Тележка под горку покатилась. Да-а-а...»
Говорили вслух, не таясь. А в коммерции такое плохо. Ох, как плохо — что девке ворота дёгтем вымазать. Кто пойдёт к купцу, имя которого по углам треплют. «Знать, — скажут, — товарец у него с гнильцой. Народ брехать не станет, что язык-то попусту ломать?»
Иван Ларионович всё это, конечно, слышал.
Раньше-то, на его характер, ежели бы слово сказали поперёк компании? Ну... закричал бы, ногами затопал. А теперь молчал. Болело у него сердце, нет ли — неведомо. Молчал, и всё. Не возражал, нет — а так: послушает иного доброхота, и в сторону. Может, думал: «Молва, что волна — накатится да уйдёт». Может, по-иному как соображал. Кто знает? Приметно было только, что после таких разговоров глаза у него нехорошо вспыхивали. Лицо темнело.
За последний год Голиков во многом изменился. То, что бороду сбрил и от того, изумившись до крайности, жена о стенку зашиблась, — было мелочью. Как в Охотске посидел, вдохнул солёного ветра, поверил, что за новые земли и впрямь зацепиться можно, — переродился. Так случается: сидит, сидит человек в лабазе вонючем, гнёт спину, а может, ему положено разогнуться да шагать по приволью, траву мять каблуками и хватать руками голубой окоём, как коня за гриву. Хоп! И на спину длинногривому. Каблуками в бока, и — вперёд! Только ветер лицо режет, перехватывает дыхание, копыта звенят, и глаза, налитые восторгом, в половину лица. Иван Ларионович из тех, видно, был, кто разогнулся, и уже не лабаз, но широта потребна ему стала, размах, воля. Но о том разве скажешь купчишкам? А ежели и скажешь — поверят ли? Сомнительно. Скорее, посмеются: бывало-де, всё бывало, да возвращалось на круги своя. Вот то-то и оно...
Иван Ларионович подобрался, лабазный жирок растряс; жилистый стал, угластый, недобрый. И веяло от него непонятной многим, да и неприметной ранее в нём, разящей силой. Есть такое в людях. Он ещё и пальцем не шевельнул, а ты понимаешь: этого не тронь, его задевать нельзя, опасно. Сдачи даст. Да ещё как. Обойди, в крайнем случае, но не тронь. Отчего такое? Думать надо, силы этой всю жизнь люди набираются, а она у них, наверное сказать, была непроста. Эти молодцы редко словами сорят. Всё больше молча делают своё. Но ты в глаза такому загляни — и, думаю, поймёшь, с какого конца пироги он ест.
Накануне визита к губернатору был у Голикова гость. Сидели за столом. Гость, глядя, что Иван Ларионович и куска с тарелки не взял, сказал:
— Ишь как тебя... — и не договорил.
Голиков бросил со звоном вилку. Посидел, зло царапая ногтем заметную только ему нитку на скатерти. Наконец сказал, морщась:
— Оно, конечно, за чужой щекой зуб не болит.
Больше разговора не было.
Однако, несмотря на опасения, генерал встретил Голикова до неожиданности приветливо.
— Уведомлен, уведомлен, — сказал бодро, — о полезной деятельности компании вашей любезным Фёдором Фёдоровичем Рябовым. Вот имею послание. — И, взглянув на купца добро, встряхнул листиками: — Фёдор Фёдорович лестно отзывается о службе вашей и Григория Ивановича Шелихова на пользу отечеству.
Генерал с должным уважением, как бумагу важную, положил на стол письмо Фёдора Фёдоровича. На плече у губернатора державно, золотом полыхнул погон.
Голиков ждал другого. Не лаю, нет, но чиновничьей напыщенности, сухости начальственной, а здесь и голос, и взгляд, да и вся повадка генерала выдавали доброжелательство.
Иван Ларионович пальцы сцепил за спиной до хруста. Слова-то подготовил для встречи злые, напористые и сейчас соображал: как и что говорить? Все не те слова с языка просились.
Генерал — неведомо как понимая затянувшееся молчание — вышагнул из-за стола:
— Рад, рад, что пришли. Давно жду.
В мыслях у Голикова мелькнул вчерашний разговор с гостем. Тот рассказал, что накануне в город Заморскими воротами вошёл медведь. Прошёл вдоль палисада и вышел в Мельничные ворота. Гость, наклонившись к столу, шепнул: «Говорят, то к беде, и тебе разговор с генералом резон есть отложить». И рожу такую состроил, что иному бы и страшно стало.
«Нет, — подумал Иван Ларионович, — купцы наши вовсе, видать, обалдели». Но это про себя, а генералу ответил:
— Да, да, Фёдор Фёдорович дела наши знает.
Генерал любезно показал на стоящие поодаль от стола кресла. Но сам не сел, а, остановившись посреди кабинета, покачался на каблуках скрипливых ботфортов и с тем же приветливым лицом сказал:
— Знатно, знатно. Для России земли обрести не силой оружия, но отвагой землепроходческой да коммерцией — достойно похвал. — И, посерьёзнев, добавил: — Осведомлён: трудов это стоит немалых — и высказываю восхищение и готовность быть полезным в сём подвиге. — Глаза генерала, прищурившись, остановились на Иване Ларионовиче. — Да, да, трудов, — повторил он, — великих трудов.
Купец смекнул: человек перед ним дельный.
Генерал в другой раз указал на кресла.
Присели.
Иван Ларионович понял: мельтешить не к чему, говорить надо дело. Только дело.
Генерал молча посматривал на купца и с очевидностью ждал, как тот начнёт разговор.
Голиков откашлялся и уверенно, как у себя в конторе, где проявлял и смётку, и находчивость, сказал:
— Без помощи губернаторства, ваше превосходительство, конец может компании прийти. — Сжал подлокотники кресла. — В коммерции каждое слово вес имеет. Лишнее брякнешь — и перетянут весы, недоговоришь — и чашка повиснет в воздухе. До веса не дотянет. И то и другое плохо. Всё должно быть в меру. Так и дела. Ежели помощь чувствуешь — многое сделать можно, но коли палки в колёса, то и нужное загубят.
— Господин Голиков, — генерал вскинул бровь, — Иван Ларионович, что беспокоит вас? — И, выказывая неожиданную осведомлённость, спросил: — Кох — капитан Охотского порта? Разговоры в Иркутске? Так то — пустое.
Вот и объяснять ничего не пришлось.
— Злонамеренность сего чиновника, — продолжил Пиль, — свидетельствует лишь об алчности непомерной. Исправить его должно, и в том мы намерения имеем твёрдые. Я о другом хотел говорить.
Иван Ларионович всё же не удержался. Гневом вспыхнул:
— Но чиновник сей вред большой компании чинит. Да и не только компании, а и всему делу новых земель. Обидно. — Сжал кулаки, упёр в колени. «Нельзя так, — подумал, — нельзя. Большой разговор криком не начинают». И, взглянув на генерала, только и сказал: — Шибко обидно. — Голос выдал горечь и досаду.
— Понятно, — ответил генерал. — Но мы поправим сей казус. Всё же к другому хочу обратить ваше внимание.
— Слушаю, ваше превосходительство.
— Любезный Фёдор Фёдорович, — продолжил генерал, — напоминает в письме слова Великого Петра о том, что купеческие компании превеликую могут принести пользу не только самой коммерции, но и государствам.
— Сие подлинно великие слова.
— Хочу призвать к мужеству и настойчивости. Слабость компании ныне, даже нужда в деньгах, — говоря, генерал внимательно вглядывался в лицо Голикова, словно убедиться хотел, что слова его понимаются именно так, как он говорил, — временное и преходящее положение. А разговоры? Что ж? — Он развёл руками. — Коммерческий успех компании несомненен, но хочется большего.
— Да, ваше превосходительство.
Генерал выпрямился в кресле, и лицо его сосредоточилось, как у человека, желающего высказать обдуманное и решённое.
— Действиями вы показали, — сказал он, — что можете блюсти интерес государыни. Добавлю: ежели компания согласится определить за главный предмет не единое только защищение своей пользы, но и пойдёт на укрощение иностранных промышленников, в таком случае хотя и не сразу, однако, кажется мне, ожидать будет можно, что дерзость европейцев на хищение сокровищ, принадлежащих одной России, убавится.
«Так, — подумал Иван Ларионович, — вот, значит, о чём речь. Так».
— Мы думали о том и меры принимаем. Но немощны, да и воинские людишки нужны.
Генерал помедлил и, особо выделяя и подчёркивая слова, сказал:
— Вот я и хочу воззвать к пониманию долга перед державою.
Иван Ларионович насторожился. Генерал продолжил со значением:
— Великую миссию вы возложили на свои плечи. Ежели бы на новых землях было установлено коронное управление, то любой раздор с иноплеменными коммерсантами мог бы легко превратиться в вооружённый конфликт с иностранными государствами. Сие России не надобно. По-иному будет, ежели задачи защиты интересов российских возьмёт на себя на новых землях коммерческая компания. Правительство всегда может остаться в стороне и объяснить столкновение происками купцов, действующих за собственный страх и риск. Выгода в том для державы велика.
«Ну и ну, — прошло в мыслях у Ивана Ларионовича. — Над таким мы не размышляли, но подумать можно. Глаза боятся, а руки делают. Ладно».
— Я предельно откровенен, — доверительно наклонился к Голикову генерал, — так как знаю: интересы державы вы готовы блюсти.
— Да, — ответил Голиков. — Готовы.
И ему вдруг захотелось крикнуть от всей души, да так, чтобы услышали и Кох, и Лебедев-Ласточкин, и те доброхоты, что хватали за полы, удерживали, предупреждали, смеялись вслед. «Ну, смотрите, — подумал, — покажем характер!»