В остроге Григория Ивановича принял чиновник с ласковым и тихим голосом, никак не вязавшимся с толстыми коваными решётками на окнах и видимым за ними высоким частоколом. Чиновник, казалось, обнюхал поданную Шелиховым бумагу за подписью генерал-губернатора и поднял воспалённые глаза на Григория Ивановича.
— Каких людей вам надобно? — спросил он, нашаривая на столе табакерку бескостной рукой.
— В бумаге сказано, — ответил Григорий Иванович, — мастеровые нужны. Мастеровые.
— Есть, есть и такие, — запуская в нос понюшку, ответил чиновник, — есть. Однако, господин Шелихов, — продолжил он, — предуведомить обязан, что, беря их на иждивение, вы несёте за каждого полную ответственность. — Чиновник пожевал губами. — А народец это острожный, и всякое воспоследовать может в их действиях.
— Понятно, — ответил Шелихов, — соблаговолите распорядиться.
— Изволите настаивать? — спросил чиновник. — Но среди них, возможно, и убивцы есть.
— Настаиваю.
Чиновник раздумчиво помолчал, затем поднялся из-за стола и пошёл вглубь коридора, в конце которого светил слабый фонарь. Шелихов вдруг понял, что так поразило его в чиновнике. Чиновник шёл по чёрным щелястым половицам, ступая осторожно, как идёт по приморской тайге тигр, которого однажды довелось видеть Григорию Ивановичу. И так же, как огромная эта кошка, чиновник не оглядывался. «Мягок, — подумал Шелихов, почувствовав острожную неуютность, сырость, проникавшую под камзол, — но не приведи господи попасть такому в руки».
Пугающей походкой чиновник вернулся к столу и положил перед Шелиховым папку с бумагами. Перелистнул заглавную страницу.
— Вот, — сказал, — Шкляев Иван. Демидовский, с Урала. Хозяйский дом спалил. Отчаянный. — Взглянул на Григория Ивановича. — А вот Алферьев Степан из Тверской губернии. Разбойник. Помещика сжёг. Бит кнутом, к нам сослан. Так как, господин Шелихов, надобны вам такие?
— Они здесь, в остроге? — спросил Григорий Иванович.
— Нет. На поселении, под наблюдением неусыпным. Смертоубийство на них не доказано, а оттого и под стражу не взяты. На поселение присланы.
— Когда и как я могу определить их по своему усмотрению?
— Хотя бы и сегодня, — сказал чиновник и слабо повёл рукой, — неподалече проживают, дабы хлопот не доставлять в охране и содержании.
— Распорядитесь, милостивый государь, о передаче ссыльных, — сказал Шелихов твёрдо.
Чиновник не то с осуждением, не то с сожалением покачал головой.
— Воля ваша, — ответил, — приказ господина губернатора я выполняю неукоснительно. — Губы чиновника растянулись в улыбке, глаза полузакрылись воспалёнными веками. — Как же-с, приказ для нас закон. — И в другой раз он странно взглянул на Шелихова.
Первым, с кем встретился Шелихов из ссыльных, был Иван Шкляев.
— Садись, — сказал Григорий Иванович, когда ссыльного привели к нему, — поговорим.
Иван посмотрел на купца и ничего не ответил. Из-за наброшенных на лоб спутанных волос проглянул и тут же погас настороженный взгляд, какой бывает у людей, долгое время находившихся под стражей. Как легко отличить собаку, однажды побывавшую под колёсами, так отличим и острожный. Это сидит в нём, как оспа, только шрамы её не на лице, но в сознании. И метину эту редко кому удаётся скрыть. Корявый, угластый был мужик Шкляев Иван. Из ворота его армяка выглядывала жилистая шея, борода висела клоком.
— Садись, садись, — повторил Григорий Иванович.
Иван по-прежнему стоял у дверей и даже движения к лавке не сделал.
— Кузнец? — спросил Шелихов. — Как работал у Демидова?
Помолчав, Иван сказал:
— Знамо, не лежа, — и замолчал, только переступил битыми лаптями и ещё ниже голову угнул.
«Да, намаюсь, похоже я с ними, — подумал Григорий Иванович, — напуганы больно». И ошибся. Шкляев из тех мужиков был, которых напугать трудно. Но ломан много, бит кнутом и зол так, что на хорошее слово не отвечал. У Демидова в четыре утра, под барабан на работу вставали, шабашили с сумерками и тоже под барабан. Выдюживали немногие, так что демидовские железо и медь не только из руды уральской варились, но и из человеческих жизней. Поровну руда с кровью замешивалась. В такой костоломке забудешь про добро.
Шелихов наклонился, достал из стоящей за столом корзины увесистый кусок вывезенной с новых земель медной руды. Побросал на ладони, протянул Шкляеву.
— Погляди, — сказал, — какова руда.
Шкляев искоса взглянул и отвернулся.
— Что ж ты? Возьми, посмотри, — настаивал Григорий Иванович.
Шкляев, так же неподвижно стоя у дверей, молчал, но всё же в другой раз глянул на руду.
— Это с новых земель привезли. Из-за моря, — сказал Шелихов.
— К чему это мне? — неожиданно спросил Шкляев. — Новые, старые. К чему? — и глянул в упор на купца.
— А ты всё же посмотри, — сказал Шелихов.
Шкляев шагнул к столу, взял в широкую ладонь руду, покидал, словно взвешивая. Мужик был широколобый, видать, сообразительный. С осторожностью положил камень на стол.
— Говори, купец, — сказал, — чего надобно? Ссыльные слухами живут, за море хочешь нас везти? Так, что ли?
— За море, — ответил Шелихов, — мастера нам надобны.
— У-гу, — протянул на то Шкляев, — мастера надобны... Демидову, хозяину моему, тоже мастера надобны. А то, что люди мы, ему пустое. Ну, а ты, купец, что скажешь? Как жить будем на землях твоих новых? Новые, новое, а будет ли правое? — И, тяжело, по-мужичьи сдвинув брови, посунулся лицом к Шелихову. Взглянул пронзительно.
Григорий Иванович разглядел: губы у Шкляева упрямые, твёрдые, глаза смотрят смело. И догадался: «Нет, этот не запуган, здесь другое. Характер у мужика крепкий».
— Спрашиваешь, как жить на новых землях? — Григорий Иванович руки на стол положил и, поймав взгляд ссыльного, сказал: — Как устроите жизнь, так и жить будете. Очень даже просто, а ты как хотел?
— Я-то? — хмыкнул Иван. Головой крутнул. — Ну, купец, удивил ты меня. Да о том, как хочу жить, меня отродясь никто не спрашивал. Экое диво. — Смягчился лицом.
Переломил Григорий Иванович настроение Шкляева. Тот сел на лавку, заговорил:
— Медь варить умею и железо варил. Из такой вот руды, — кивнул на лежащий на столе камень, — славный металл получится. Это уж как пить дать. Да что я? Здесь, среди ссыльных, есть мужики и половчее.
Григорий Иванович улыбнулся:
— Ну, вот это разговор о деле. — Словно угадал, что Шкляев станет тем умельцем, который сварит первый пуд металла на новых землях.
А Шкляев в эту минуту не о металле думал. Виделась ему чуть не до половины вросшая в землю изба, рубленое окошечко в две ладони в стене, закопчённая дыра над дверью — избу топили по-чёрному, земляной пол, бабьи исплаканные глаза... «А что, — ворохнулась надежда, — может, и вправду заживём на новых землях по-людски. Конец-то нашим страданиям должен быть?»
Бочаровская ватага вышла к неведомому озеру. Увидя за деревьями большую воду, Бочаров ахнул: «Море!» Рванулся через кустарник, но тут же и осадил себя: «Не может того быть. До моря ещё шагать и шагать».
Кустарник поредел, и перед капитаном распахнулась ширь озёрного разлива с великим множеством птицы.
Бочаров не раз видел птичьи базары с их пестротой и гомоном, но то, что открылось сейчас перед удивлённым его взором, не шло в сравнение ни с одним из них. Тысячи и тысячи птиц кувыркались, ныряли, взлетали и садились на не тревожимую и малой волной воду. Птицы кричали, били крыльями, играли и дрались, утверждая право на жизнь в птичьем царстве.
По берегу бегали юркие кулички, суетились, потыкивая остренькими, как шильца, клювиками в жёлтый песок, чуть дальше, по малой воде, шныряли серые чирки, а ещё дальше сидела кряковая утка. За кряквой и вовсе неторопливо сгибали длинные шеи, трубно покрикивали, неспешно расправляли крылья навстречу солнцу тяжёлые гуси и ещё более тяжёлые царственные лебеди.
Ватага вышла на берег и остановилась. Мужики оторопело смотрели на невиданное скопление птицы.
— Расскажешь кому, — сказал один из ватажников, — не поверят. Ей-ей, не поверят.
Птица не замечала людей. Вышедшие на берег бородатые, одетые в рванье, с распухшими от укусов комаров и мошки лицами существа были для неё, наверное, тем же, что и деревья и кустарники, обступившие озеро. Юркие кулички, правда, чуть отбежали в сторону, но они отбежали бы так же, повались на песчаный берег подмытое водой дерево. Все птицы Аляски, казалось, собрались здесь, и озеро расцветилось множеством разнообразных красок. Это было торжество не потревоженной человеком жизни.
Бочаров велел разбивать лагерь. Но случилось неожиданное.
Емельян, собиравший валежник, вдруг вскрикнул и схватился за плечо. К нему подбежали. Бочаров увидел, что Емельян, шатаясь, повернулся лицом к ватажникам и упал. Бочаров, ещё не понимая, что произошло, кинулся к склонившимся над раненым мужикам и тут разглядел: под ключицей, глубоко уйдя в тело, сидела стрела с тремя чёрными вороньими перьями на конце.
Бочаров встал на колени, достал нож.
— Ну, — сказал, — терпи, Емельян.
Мужик и охнуть не успел, как капитан твёрдой рукой сунул нож в рану и выхватил стрелу. Тело Емельяна содрогнулось. На рану наложили траву, туго стянули плечо тряпкой. Емельян зубами заскрипел.
— Кость не задело, — успокоил его Бочаров, — затянет. — Поднялся с колен и, ещё раз глянув на стрелу, сказал: — Уходить надо, и немедля. Живее, мужики, живее! Торопитесь.
Индейская стрела с тремя чёрными вороньими перьями означала: «Прочь с нашей земли!» Знак этот известен был Бочарову по прежним походам. И он понимал, что вымотавшаяся за долгую дорогу ватага не сможет защитить себя, коль нападут индейцы.
Собирались спешно. Через малое время ватага, так и не передохнув, ушла в лес. Емельян вырезал дубину без малого в лошадиную ногу и, чертыхаясь, ковылял в голове ватаги. Бочаров шёл, не выпуская ружья из рук. Глаза капитана настороженно шарили по густому лесу, слух был напряжён, улавливая каждый звук. Он знал, как трудно запутать, сбить со следа в лесу индейцев, но всё же хотел уйти от преследования. Опас