Это была совершенно особая религия, ее учение хранилось в тайне, передавалось только посвященным. Ее сокровенные ритуалы требовали объединения тел и совокупления адептов. Называлось оно тантра, то есть «объединение духа по цепочке». Вместо запрета на земные удовольствия тантризм культивировал их во всех деталях и тонкостях — считалось, что только совместная экзальтация помогает адептам подняться на истинно высокий уровень и достичь состояния Будды.
Безупречная Пустота как истинный мудрец знал, что всякой цели можно достичь противоположными путями. Но как это донести до незрелого ума? Как открыть юнцу после того, как ты с такими трудами приучил его к суровому воздержанию, что оно, оказывается, не так уж и обязательно? А поэтому настоятель предпочел умолчать об одном странном человеке, самом настоящем тантристе, который как раз служил причиной его тревоги вкупе с желанием вернуть драгоценный свиток.
ГЛАВА 4ОАЗИС ДУНЬХУАН, ШЕЛКОВЫЙ ПУТЬ
— Умара, где ты прячешься, дорогая? Сколько раз тебе повторять, чтобы возвращалась в дом до захода солнца!
День и вправду клонился к закату, летнее солнце заливало улицы и сады оазиса по-вечернему мягким светом.
— Умара, прошу тебя, возвращайся немедленно! Если и дальше будешь прятаться, я пожалуюсь твоему отцу! — Голос звучал пронзительно и беспокойно.
Женщина надрывалась уже целый час, но Умара делала вид, что ничего не слышит.
Она была совсем еще молоденькой девушкой, и ей ужасно надоело ежедневно терпеть назойливую опеку толстухи Голеа. Обычно Умара старалась не доводить дело до перебранки и после нескольких настойчивых воплей отзывалась. Однако на этот раз она решила проявить упрямство.
Девушка находилась сейчас как раз позади воспитательницы, за толстым земляным валом, окружавшим епископский сад. В саду этом, поистине примечательном для такого засушливого места, идеально ровными рядами стояли смоковницы и персиковые деревья, а вырытый в песчаной почве пруд отлично снабжал их влагой.
Обычно ей хотелось побыть в саду одной, лишь только для этого находилось время, когда она не занималась изучением сирийского письма или санскрита, не зубрила три тысячи китайских иероглифов или не делала еще что-нибудь, по мнению наставницы, столь же важное. Побыть одной — единственное развлечение и отдушина для ребенка, воспитывавшегося в изоляции от остального мира, под неусыпным надзором. И все-таки обычно она послушно откликалась на зов. Лишь теперь у нее появилась причина медлить.
Отбежав за мячом, девушка с удивлением увидела сидящего на толстой ветке дерева мальчика, который уже запустил зубы в ароматный персик — крупный, с порозовевшим на солнце бочком, а именно эти плоды считались предметом особой гордости и заботы ее отца.
— Что ты тут делаешь, плутишка? — Умара задрала лицо к худенькому вору, щурясь от лучей низкого солнца.
Мальчишка был невероятно грязный — даже лица толком не рассмотреть, видно только, что рот растянут в широкой улыбке да сверкают белые зубы, а по подбородку стекает сладкий сок. Прямые жесткие волосы забиты песком, одежда же заслуживает эпитета «лохмотья», а то и «ветошь».
Умара решила, что перед ней кто-то из брошенных детей, обыкновенно бродивших по улицам Дуньхуана в поисках доброй души, готовой пожертвовать чашку риса или пшеничную лепешку. При удаче такому ребенку со временем удавалось вступить в один из тридцати трех буддийских монастырей.
— Как тебя зовут? Меня — Умара!
Мальчик улыбнулся еще шире, не переставая обсасывать персиковую косточку, и, только покончив с лакомством, заговорил:
— У меня нет постоянного имени. В оазисе меня обычно называют Пыльная Мгла.
— Пыльная Мгла, какое красивое китайское имя!
— Ну да, красивое, но не такое красивое, как ты! А сколько тебе лет?
Комплимент прозвучал так естественно, что Умара невольно порозовела от удовольствия.
— Мне уже семнадцать! А тебе?
— В прошлом году исполнилось тринадцать. А ты правда красивая! И ты здорово говоришь по-китайски, — добавил мальчик без малейшего стеснения.
Умара на самом деле была очень красива. Намного красивее девушек, которых когда-либо встречал Пыльная Мгла. А он видел немало юных дев разных народов, разного роста, и хрупких, и пухленьких; с локонами цвета эбенового дерева или выжженной пустыни, цвета полуденного солнца или летнего заката; смуглых с узкими, как щелочки, черными глазами, бледнокожих с глазами голубыми, как небо… Какие только не попадались ему на длинном Шелковом пути!
Эта же девушка обладала гладкой, чистой кожей, губами, будто свежие ягоды, и роскошными густыми кудрями, черными и блестящими. А еще у нее удивительные, чуть раскосые, синие, как вода горного озера, глаза. Может, из-за отблеска заката они вдруг начинали казаться темно-золотыми, а потом снова меняли цвет. Но еще прежде, чем Пыльная Мгла сумел поймать мысль и высказать ее, из глубины сада донесся пронзительный вопль:
— Умара! Умара! Сейчас придет учитель китайского, ты опоздаешь на урок!
На сей раз Голеа выбрала верное направление.
— По крайней мере, теперь ты знаешь, почему я говорю по-китайски! Мой отец пожелал, чтобы я изучала разные языки… ну, пока что китайский и санскрит.
Мальчик восхищенно присвистнул:
— Китайский — мой родной язык… Но санскрит! По-моему, от него голова может опухнуть, — пробормотал он.
— Ступай, Пыльная Мгла, а то, знаешь, тут у нас сторожевые псы! — рассмеялась девушка.
— Да мне особенно-то некуда идти. — Ее собеседник погрустнел, глаза у него стали несчастные, как у потерянного щенка, и он так умоляюще смотрел из-под взъерошенной шапки волос, что девушка заторопилась обнадежить его:
— Возвращайся завтра в это же время. Поиграем в мяч! — И побежала навстречу расстроенной воспитательнице.
— Умара, ты меня насмерть перепугала… Я думала, тебя украли разбойники… И уже видела, как сообщаю эту печальную весть твоему отцу! Еще немного — и учитель китайского рассердился бы, а потом пошел бы на тебя жаловаться…
Воспитательница, как всегда, торопилась выплеснуть чувства.
— Мне уже не пять лет! Разве я не могу поиграть в саду? — насупилась девушка, привычно терпя душные объятия наставницы. Та с силой прижимала ее к себе обеими руками; впору задохнуться.
Надо сказать, отцом девушки был далеко не последний в этих местах человек. И он так любил дочь, что пожелал дать ей самое лучшее образование. Это был епископ Аддай Аггей, духовный наставник маленькой общины христиан, которые вот уже несколько лет как основали свое поселение в оазисе, выстроив здесь свой храм — несторианскую церковь Дуньхуана.
Получив духовную власть от Католикоса, который теперь пребывал в персидской Нисибии (из-за чего маленький городок неожиданно прославился как «несторианский Рим»), Аддай Аггей развил бурную деятельность. Всего за несколько месяцев после прибытия в Дуньхуан он выстроил тут монастырь, и первые несторианские монахи китайского происхождения уже принесли обеты и участвовали в богослужении. Их было пока всего несколько человек, но начало уже положено!
Епископ ловко сумел привлечь к церковному пению кое-кого из рабочих, нанятых на стройку: получив в оплату по рубину с ноготь величиной, те вдруг отказались от прежних религиозных убеждений. Пошли слухи — и звон тяжелых серебряных пластин, которые Аддай Аггей по утрам использовал вместо гонга, привлек к несторианскому богослужению целую волну неофитов.
Епископ свободно говорил на сирийском и парфянском, а в Дуньхуане быстро выучил китайский и санскрит. Языки были его страстью, и он в должной мере владел искусством их быстрейшего усвоения. Впрочем, не обошлось без проблем: несторианские богослужения велись только на сирийском — так исторически повелось еще со времен, когда несториане, проигравшие богословский спор в Европе и тем потерявшие ее для себя, подверглись тяжким гонениям и массово переселились в жаркую Сирию. В дальнейшем несторианская ветвь христианства отвоевала себе место под солнцем на всех землях восточнее Леванта. Там говорили на множестве языков, но сирийский так и остался единственным языком богослужения. Справедливо, но неудобно.
Большинство новообращенных говорили только на китайском и ранее не помышляли усвоить какой-то другой язык. Епископ пытался научить их основам сирийского. Хотя бы правильно произносить слова литургии; остальное возместится религиозным рвением. Аддай Аггей проводил долгие службы, прославляя Единого Бога и его земного сына Христа, посредника между Всевышним и людьми, однако не забывал пищу духовную подкреплять материальной, щедро раздавая пастве пресные просфоры с изображением Агнца, испеченные с местными травами.
Трудно сказать, то ли они казались беднякам необыкновенно вкусными, то ли постоянный призрак голода делал таковым все мало-мальски съедобное, особенно полученное задарма… Но к тому году, когда Аддай Аггей овдовел, в монастыре насчитывалось уже более трехсот иноков. Мать Умары умерла через несколько дней после рождения дочери.
Голеа прибыла в Дуньхуан из Персии вместе с епископом и его женой в качестве доверенной служанки. Она охотно взяла на себя заботу об осиротевшей малышке. Это была низенькая и крайне дородная дама, каких в Дуньхуане прежде не видывали. Здесь ей дали прозвище Гора, и, когда она по своему обыкновению брела, пыхтя и отдуваясь, на рынок и обратно к церкви, все узнавали ее издалека. Такое телосложение вызвало у местных невероятное изумление; пошли даже чудесные слухи, что прикосновение Горы якобы дарует силу, что женщина с грудями, точно горбы верблюда, умеет вызывать дождь, и прочее. И то сказать, местный люд поголовно был тощ и высушен до предела.
Аддай Аггей, безутешный после смерти супруги, с головой погрузился в дела церкви и вторично в брак не вступал. С единственной дочерью он обращался как с великой драгоценностью. Воспитательница, которая вот уже семнадцать лет присматривала за девочкой, относилась к бедной сиротке (тем более одинокой, что отец ее вечно был занят высокими материями) как к родной дочери и кудахтала над нею, как курица над выводком.