— Должно быть, в золу и дым обратились невероятные сокровища!
— Будда учит нас, что все в мире тленно и непостоянно. И вот перед нами яркий тому пример, — с горечью проговорил старый монах.
— А что сталось с монахами и послушниками твоего монастыря, о мой почтенный брат?
— Моя монашеская община, к счастью, заранее узнала о надвигающемся бедствии и смогла бежать от тюрков. На свою беду, я не мог следовать за братьями — ноги мои слишком старые и слабые, они не хотят больше нести меня! Я попросил товарищей оставить меня здесь, чтобы не задерживать их.
— А какова участь несторианской общины? Столь же незавидная?
— Разбойники начали грабежи именно с несторианской церкви. Ходили слухи, они пришли, чтобы захватить некоего Аддая Аггея.
— И где теперь этот человек?
— Кто знает? Мои собратья-монахи из обители Спасения и Милосердия покидали монастырь в спешке. Мне было не под силу спуститься по лестнице. Так вот, четверо монахов спустили меня с балкона на веревках, подстелив снизу стопку одеял, чтобы я не разбился. А когда мы добрались до этого поселения, я упросил двух монахов, которые несли меня, оставить старика тут. Считаю, что я хорошо поступил. В противном случае их убили бы…
Взволнованный ма-ни-па взял старца за руку и нежно погладил его ладонь, чтобы хоть немного утешить того, кому пришлось на склоне лет пережить такое потрясение.
— Может, ты хочешь есть или пить? — спросил тибетец.
— В мои годы трех зерен риса и двух глотков чая вполне довольно!
— Это немного…
— Я провел семь лет в пещере, на скалистом плато позади монастыря! Я отшельник и привык к скудости, — с достоинством отозвался аскет.
— Семь лет? Как же это долго!
— Не так уж долго, чтобы обрести четвертый уровень медитации, а ведь только она, согласно Блаженному, позволяет монаху сосредоточиться и войти в бесконечность — туда, где нас ждет Просветление!
— Мне бы не хватило терпения… — вздохнул странствующий монах.
— Чтобы познать Святой Путь Из Восьми Ступеней, не стоит жалеть времени! Я иду по нему вот уже двадцать четыре года, но по-прежнему знаю не больше трехлетнего ребенка, — пробормотал старый аскет.
— Не следует здесь оставаться. Пойдем со мной, о святой человек!
— Но куда ты меня поведешь? Я на ногах не держусь! С тех пор как я принял обет без движения сидеть на камне, предаваясь медитации, члены мои ослабели и стали бесполезными.
— Но святому человеку вроде тебя не место здесь, среди такого разрушения! — настаивал ма-ни-па.
— Ступай своей дорогой, странствующий монах, не бери на себя чужих забот! У тебя ведь есть свой долг, не так ли? А что до меня, это место не хуже любого другого, чтобы встретить смерть. Думаю, к тому времени я достигну третьего уровня медитации. Ждать уже не долго. Для меня все складывается неплохо!
Его тон не допускал возражений. С горьким сожалением ма-ни-па оставил престарелого аскета предаваться медитации и продолжил путь по улицам мертвого городка.
Странствующий монах решил направиться к месту, где прежде находился монастырь Спасения и Милосердия, — к розовой скале, прорезанной множеством пещер. Почерневшие от пожара стены свидетельствовали о жестоких испытаниях, которым подвергли святую обитель разбойники. Ма-ни-па взобрался на естественную террасу, нависавшую над тем местом, где несколько месяцев тому назад сидели они с Кинжалом Закона, пока Пять Защит карабкался по веревочной лестнице, чтобы нос к носу столкнуться там с Умарой.
Знаменитое книгохранилище было разрушено тюрками; от него остались лишь сотни обгоревших обрывков, рассеянных по земле. Захватчики превратили в ничто тысячи часов, проведенных многими поколениями писцов и переводчиков, благодаря которым индийский буддизм в конце концов проник в Китай и занял там важное место в духовной жизни.
Крайне удрученный этим открытием, ма-ни-па спустился и двинулся обратно, к тому месту у пагоды на рынке, где несколькими часами ранее оставил старого аскета. Тут и там протянулись призраки улиц, и странствующему монаху слышались из-за стен тихие рыдания, горестные стоны и причитания. Из укрытий выбирались понемногу те горожане, которым удалось избежать гибели; только теперь им предстояло осознать размеры несчастья.
Приблизившись к старому монаху, тибетец заметил, что тот уронил голову на грудь, словно хотел присмотреться к застежке своего пояса.
— Ом! Мани падме хум! Мой почтенный брат, умоляю тебя не оставаться здесь! Позволь мне забрать тебя отсюда! Я пойду медленно, чтобы ты поспевал за мной.
Старик не отвечал.
После недолгого колебания странствующий монах решился приподнять его голову.
И только тогда увидел, что тело старца обмякло, как тряпка. Он достиг той стадии медитации, когда душа покинула бренные останки, отправившись к лучшему существованию.
Чувствуя дрожь в ногах и головокружение, стараясь не смотреть на мрачную картину опустошенного оазиса, ма-ни-па побрел прочь, время от времени встречаясь глазами с женщинами, в отчаянии искавшими тела своих детей и мужей. Наконец он покинул мертвый город и даже не нашел в себе сил произнести прощальную молитву.
Вернувшись на Шелковый путь, ма-ни-па отметил про себя, что тюркская армия изгнала с него все караваны. Не имея удобного пристанища на дороге, путники вынуждены будут искать убежища от разбойников на обходных тропах, стараясь незамеченными преодолеть опасный участок.
Подходя к Турфану после того, как он, не задерживаясь, по широкой дуге миновал Хами, спеша к Пламенеющим горам и боясь найти там то же, что и в Дуньхуане, ма-ни-па прикинул, что у него ушло больше десяти дней на дорогу от Дуньхуана до этой «прекраснейшей жемчужины Шелкового пути».
Оазис, где нашли пристанище манихеи, к счастью, не пострадал.
На рынке цвела прежняя утонченность и роскошь: золотые гроздья винограда на прилавках (того сорта, что особенно любила императрица и которые правители города, находившегося под защитой Китая, посылали ко двору в начале каждой зимы), великолепные шерстяные ковры, брошенные на пороги лавок ювелиров, как простые циновки, чтобы завлечь богатых покупателей; слитки золота, серебра и бронзы из Китая и Согдианы, Сирии и Персии, порой и римские сестерции, и греческие тетрадрахмы, служившие платой за пряности и меха, шелк и прочие редкости.
Ма-ни-па почти осязаемо чувствовал всю эфемерность этого бойкого рынка, всю сложность мира, где сталкивались разные традиции и вероучения, через который проходили люди, гонимые жаждой наживы или стремлением познать неизведанное, — все те, кто вступил на Великий Шелковый путь.
Смешение народов и обычаев создавало здесь новую невероятную нацию, более утонченную и мудрую, чем те, что послужили для нее строительным материалом. Но неустойчивое равновесие в любой момент могло нарушиться из-за вспышек дикости, вторжения разбойников или захватчиков — или в силу полного несовпадения картин мироустройства, обнаружившегося между людьми внезапно, из-за какого-нибудь пустяка.
К счастью, главная сила, цементировавшая это образование — жажда наживы, — была сильнее любых других, и потому, несмотря ни на что, жизнь на Шелковом пути двигалась вперед. Проходило время после очередного нашествия — и люди обживали руины, восстанавливали разрушенные дома, заново отстраивали оскверненные храмы и с рвением первооткрывателей начинали новый виток жизни.
После того ужаса, который ма-ни-па увидел в Дуньхуане, он твердо решил прежде всего удостовериться, что у Луча Света все в порядке. Чтобы не привлекать лишнее внимание, тибетец начал неспешно обходить улицу за улицей, пытаясь угадать, где тот обитал и разводил шелкопрядов.
В конце концов он понял, что так ничего не выйдет. Придется собраться с мыслями, вспомнить необходимые китайские слова и узнать, где находится миссия манихеев. Он огляделся и обратился с вопросом к торговцу арбузами:
— Маленький дворец там? Что есть? — он показал на самый большой дом, над которым развевалось знамя империи Тан.
— Это дом китайского губернатора Хона Красного. Но он только играет в шахматы и пьет чай, так что ступай своей дорогой. И еще: лучше, если у тебя все бумаги в порядке. Впрочем, делай, что считаешь нужным. Я всего лишь торгую арбузами и вовремя вношу плату за прилавок, — ворчливо ответил местный житель, гораздо увереннее говоривший по-китайски, чем ма-ни-па.
— А есть Церковь Света?
— В той стороне, через две улицы и направо!
Вскоре странствующий монах оказался на месте и постучал в дверь. Открывший ему манихей с подозрением уставился на странного незнакомца. Однако когда ма-ни-па сказал, кого ищет, тот кивнул и сразу провел его к небольшой оранжерее.
— Какой замечательный сюрприз, ма-ни-па! Чему обязан я честью этого визита? Как там Пять Защит и Умара? И что с чудесными Небесными Детьми?
Ма-ни-па застал молодого кушанца за работой: тот возился с тутовыми деревцами, высаженными в огромные горшки. Он был удивлен и искренне обрадован появлением странствующего монаха.
— Ом! Меня отправил по срочному делу Пять Защит. Ты не поверишь, что это за дело!
— Так расскажи же скорей!
— Хорошо. Ом! Императрица У-хоу лично просит у вашей общины шелк.
— Императрица?! Ей понадобился наш шелк?
— Именно так. Ом! Ей нужно, чтобы тайная торговля шелком в Китае возобновилась.
— В это и вправду трудно поверить!
— Она готова пустить манихеев в свою страну в обмен на товар.
— У-хоу собирается нарушить закон?
— Она уверена, что добьется принятия нужного закона. Твой Совершенный Учитель сможет открыть свой храм в столице. Я прибыл именно для того, чтобы объявить эту добрую весть!
— Такая милость удивляет не меньше, чем все остальное. Море Покоя говорил, китайские власти держат под сукном два давно составленных указа: один — разрешение на манихейскую духовную практику в стране, второй — объявление несториан вне закона. Будто бы конфуцианцы сопротивляются этому. Но, полагаю, у императрицы достаточно влияния, чтобы преодолеть это препятствие…