Это означало достижение соглашения о разделе этой критической части мира между Британией и Соединенными Штатами. Встреча Галифакса с президентом Рузвельтом решила проблему: как понимали в США, «нефть в Иране была британской… обе страны имели долю в Ираке и Кувейте… Бахрейн и Саудовская Аравия отходили Америке»[1705]. Это было похоже на соглашение между Испанией и Португалией в конце XV – начале XVI века или переговоры лидеров союзников во время и сразу после Второй мировой войны, которые аккуратно разделили мир пополам.
Американцы и британцы относились к итогам этого раздела по-разному. С точки зрения США, ключевым было то, что цены на нефть удвоились между 1945 и 1948 годами, в то время как число автомобилей в одних Соединенных Штатах возросло на 50 %, а отпускные цены в автопромышленности выросли в 7 раз[1706]. США исследовали ситуацию и пришли к пониманию: страны, богатые природными ресурсами, которых добиваются со всех сторон, будут искать максимизации собственного влияния. Поэтому было важно пересмотреть условия нефтяных разработок и сделать это скорее добровольно, нежели принудительно.
Уже началась шумиха и угрозы национализации, которые отражали новый мировой порядок. Прежде всего, новые сделки с богатыми нефтью странами были все более щедры и конкурентны, например, Дж. Пол Гетти за концессию на разработку нейтральной зоны между Саудовской Аравией и Кувейтом платил почти вдвое больше сборов с барреля, чем в других местах на Ближнем Востоке, и это приводило к возникновению соперничества и неприятия в странах, которые заключали подобные соглашения ранее.
Это не только обусловило формирование очагов несогласия с тем, как экспроприировались ресурсы, и вызывало призывы к национализации; это также сделало данные страны восприимчивыми к коммунистической риторике и инициативам Москвы.
Значительное изменение доходности произошло, когда США смягчили свои торговые позиции и пересмотрели ряд сделок. В 1949 году, например, казначейство США собрало 433 миллиона долларов налогов с АРАМКО, консорциума западных нефтяных компаний, в то время как Саудовская Аравия получила 39 миллионов прибыли. Два года спустя, после изменения системы налоговых сборов, благодаря которому предприятия смогли изменить расценки, 6 миллионов долларов получали Соединенные Штаты, а 110 миллионов уходили саудитам[1707]. Принцип домино сработал как на других концессиях Саудовской Аравии, так и в Ираке, Кувейте и повсюду, условия изменялись в пользу локальных правительств.
Некоторые историки называют этот переломный момент столь же значимым, как передача власти Лондоном Индии и Пакистану[1708]. Но по силе воздействия он был более сравним с открытием Америк и последовавшим перераспределением мировых богатств. Западные корпорации, контролировавшие разработки, деятельность которых была в основном сосредоточена в Европе и Соединенных Штатах, начали вливать деньги в Ближний Восток и таким образом начали смещение мирового центра тяжести. Паутина трубопроводов, покрывавшая регион и соединявшая Запад с Востоком, открыла новую главу в истории области. В этот период не специи и шелка, не рабы и серебро пересекали мир, а нефть.
Тем не менее британцы, которые не смогли истолковать знамения, так же ясно как их американские партнеры, лелеяли другие надежды. В Иране Англо-Иранская компания стала громоотводом для критики. Нетрудно понять почему, учитывая колоссальный дисбаланс между долей, уплачиваемой британскому оценщику, и сборами, которые получал Иран[1709]. Хотя другие страны в регионе тоже могли пожаловаться на недостаток выгод, получаемых в обмен на нефть, масштаб несправедливости в Иране был по-настоящему грандиозным.
Хотя в Абадане располагался крупнейший на то время нефтеперегонный завод, сам город был примерно так же электрифицирован, как одна улица в Лондоне. Едва ли десятая часть из 25 000 детей школьного возраста могла посещать школу, так как это было дорого[1710].
Как и везде, Британия была поймана в вилку, из которой не имелось выхода: пересмотр условий нефтяных концессий был практически невозможен, как замечал хитрый и хорошо осведомленный госсекретарь США Дин Эйксон. Контрольный пакет Англо-Иранской компании принадлежал британскому правительству, и ее действия рассматривались как прямое продолжение британской международной политики, причем не без оснований: как и в случае с Ост-Индской компанией, существовали неявные связи между деловыми интересами и интересами британского правительства. И как и Ост-Индская компания, Англо-Иранская компания была достаточно мощной, чтобы рассматриваться как государство в государстве, хотя ее власть в конечном итоге была британской[1711]. Если бы Англо-Иранская компания прогнулась и предоставила Ирану лучшие условия, заключил Эйксон, «это бы уничтожило последние остатки веры в британскую мощь и ее фунт». В течение месяцев, предсказывал он, Британия потеряла бы все заокеанские владения[1712].
Зависимость Лондона от доходов компании делала положение шатким, полагал Эйксон. «Британия на грани банкротства», телеграфировал он; без ее «важных предприятий за рубежом и невидимых элементов экономического баланса… она не сможет выжить». Поэтому британцы пустили в ход все дипломатические трюки, включая панические сообщения, все более напирающие на неминуемую угрозу советского вторжения. Эйксон, в свою очередь, ни во что их не ставил. «Основная цель британской политики не в том, чтобы спасти Иран от комми», несмотря на утверждения обратного; «настоящая цель – сохранить то, что они считают последним оплотом британской состоятельности»[1713].
Положение ухудшилось, когда в 1950 году Ираку были предложены новые условия, а Ирану в них было отказано. Тот факт, что Иракская нефтяная компания частично принадлежала Англо-Иранской компании, добавил соли на раны и спровоцировал яростный протест Ирана. Националистические политики выступили с заявлениями о порочности фактической монополии Англо-Иранской компании, приправляя свою критику провокационными комментариями. Вся коррупция в Иране исходила от Англо-Иранской компании, заметил один из членов Меджлис[1714]. Если ничего не сделать, скоро дойдет до того, что «с женщин посрывают чадры», заявлял один демагог[1715].
Было бы лучше, говорил другой, если бы на всю нефтяную промышленность Ирана упала атомная бомба, чем позволять Англо-Иранской компании использовать страну и народ[1716]. Мосаддык был менее прям. Став премьер-министром, он якобы обещал «не иметь намерения договориться с британцами», а вместо этого «забить нефтяные скважины грязью»[1717].
Антибританская риторика продолжалась уже поколения, а теперь приобрела статус мейнстрима: Британия – источник всех проблем и доверять ей нельзя. Она считается только со своими интересами, будучи империалистом в худшем смысле этого слова. Ассоциации иранского самоопределения с антизападными настроениями укоренились. Были неизбежны фундаментальные последствия.
Мосаддык ухватил шанс двумя руками. Хватит, провозгласил он, пришло время обеспечить процветание иранского народа и «защитить мир во всем мире». В конце 1950-х годов было выдвинуто радикальное предложение в дальнейшем не иметь дело с Англо-Иранской компанией или кем-либо еще, а вместо этого «национализировать нефтяную промышленность Ирана во всех областях страны без исключения»[1718]. Аятолла Кашани, популист-проповедник, только что вернувшийся из изгнания и уже приобретший известность как громкий критик Запада, всем сердцем поддержал этот призыв к действию, убеждая своих последователей использовать любые методы во имя перемен. Через считаные дни премьер-министр Али Размара был убит; вскоре после этого та же участь постигла министра образования. Иран охватила анархия.
Худшие опасения британцев сбылись, когда весной 1951 года Мосаддык был избран Меджлисом премьер-министром. В одночасье он принял закон, национализирующий Англо-Иранскую компанию, вступавший в силу немедленно. Это был провал, как понимала и лондонская пресса, и британское правительство. Очень важно, заявил министр обороны, «показать, что нельзя безнаказанно дергать за хвост». Если Ирану «просто спустить это», продолжал он, «следующей будет попытка национализации Суэцкого канала»[1719]. Были разработаны планы парашютного десанта в Иран для защиты НПЗ в Абадане в случае необходимости. Такова была агония империи, пришедшей в упадок и отчаянно цеплявшейся за былую славу.
Мосаддык закрутил гайки, дав британским служащим Англо-Иранской компании неделю, чтобы собраться и убраться из Ирана в сентябре 1951 года. Вдобавок аятолла Кашани учредил национальный праздник «ненависти к британскому правительству».
Британия стала синонимом всего плохого для Ирана, объединявшим широкий спектр политических предрассудков. «Вы не знаете, как коварны британцы, – говорил Мосаддык высокопоставленному американскому дипломату, не знаете, как они порочны. Вы не знаете, как они оскверняют все, к чему прикасаются»[1720]. Такая риторика принесла ему бешеную популярность на родине, а также известность за рубежом: в 1952 году он оказался на обложке журнала «Тайм» как человек года