У Шеллинга проснулось национальное чувство. Теперь французы — враги, и он честит своего монарха за отсутствие воли в борьбе с вторжением, за уступчивость в переговорах. Симпатии к революции улетучились. В том же письме Шеллинг называет брата казненного французского короля «Людвигом XVIII», хотя до престола тому еще далеко и для революционной Франции он всего лишь эмигрант Бурбон.
Врат Шеллинга Готтлиб на военной службе. От него давно нет известий. Шеллинг успокаивает родителей: на войне не до писем, волноваться не надо. «Самое лучшее, если бы он угодил в плен к французам». Звучит это не слишком патриотично, но боевой пыл философа улетучился довольно быстро. Особенно когда он узнал, что на мирных переговорах французы выдвинули сравнительно мягкие условия. Он даже рад смерти русской императрицы Екатерины, которая могла бы разжечь войну. Новая царица (жена императора Павла I) — вюртембергская принцесса. Говорят, что она благоволит землякам. Не поехать ли ему, Фрицу Шеллингу, в Россию?
Готтлиб вскоре объявился, живой и невредимый. Фриц вспоминает о других своих братьях. Пятнадцатилетнему Августу он желает, чтобы тот «не заучился»: братец прислал ему такое ученое письмо, что философ не знал, как ему ответить. Тринадцатилетний Карл высказал намерение стать купцом, мать просит подыскать ему место ученика в Лейпциге. Шеллинг против: купцу нужен капитал, начинать без денег — значит обречь себя на Жалкое существование, вечно изворачиваться, копить, думать только о барыше. А ученичество в Лейпциге — сомнительная затея, это «город избыточной роскоши и распущенных нравов». Шеллинг советует брату стать врачом: «Если он посвятит себя медицине, то через шесть-семь лет выйдет в люди. Эта наука сделала за последнее время огромные успехи, и к тому времени, когда он поступит в университет, станет такой простой, что он за несколько лет сможет овладеть ею мастерски. Я счастлив, что у меня есть возможность заниматься этой наукой, я действительно начал ее штудировать».
В Россию Шеллинг не поехал. Вместе со своими питомцами баронами Ридезель он выбрался на короткое время в столицу Пруссии Берлин. Шеллинг подробно рассказал о своей поездке в письме к родителям, и мы тоже можем выслушать его рассказ. Дело происходит в конце апреля 1797 года. В наши дни езда по автостраде Лейпциг — Берлин занимает два часа с небольшим. В те времена на дорогу уходило два дня. За Виттенбергом пересекли прусскую границу, чаевыми упростили строгие таможенные формальности и ускорили движение почтовой кареты. Первая прусская достопримечательность — Потсдам. Впечатление от города осталось неприятное — «солдатская тюрьма». Потсдам со всех сторон окружен водой, на каждом мосту часовые, убежать отсюда нельзя. Постройки выглядят хорошо, но жуть наводит мертвая тишина на улицах. Отсюда вышли герои Семилетней войны. Но «какими страшными жестокостями была куплена эта слава»!
Перед городскими воротами Берлина новый таможенный досмотр, пришлось снова раскошелиться. И вот путники в прусской столице. Остановились они в доме тетки юных баронов на Вильгельмштрассе, где жила местная знать. Берлин в отличие от Потсдама Шеллингу понравился. «Берлин — красивый город, я не нашел в нем никакой пышности. Дома в значительной степени построены в итальянском вкусе, не очень высокие, большинство в три этажа. От этого возникает в целом благоприятное впечатление».
Главная улица города усажена липами в шесть рядов, одним концом упирается она в красивые Бранденбургские ворота, а другим — в дворцовую площадь. Под названием Берлин объединены пять близлежащих городов: собственно Берлин, Кельн, Фридрихсвердер, Фридрихсштадт и Нейштадт. (Сейчас все это составляет территорию одного из 20 районов Берлина — Митте.)
На другой день после приезда Шеллинг попал в театр, где играл Иффланд. То, чего не удалось достичь в Веймаре, совершилось: Шеллинг увидел первого актера Германии. Игра была великолепна. Жаль только, что играл он бездарную пьесу собственного сочинения.
Побывал Шеллинг в окрестностях Берлина, полюбовался загородными дворцами в Шарлоттенбурге, Груневальде, Фридрихсфельде. Посетил королевскую библиотеку, одну из самых крупных в Европе. Присутствовал на экзамене в реальной гимназии. (Здесь Шеллингу понравилось обучение ораторскому искусству.)
Многого ожидал Шеллинг от посещения литературного клуба, где собирается цвет берлинской науки. Ожидания не сбылись. Ему хотелось живого общения, а его заставили присутствовать на нудной лекции. «Для пустой головы, которую никто никогда не станет ни читать, ни слушать, это лучший способ приковать к себе внимание». С удивительным самодовольством вещал оратор прописные банальности. Тема «О долге врача». Шеллинг с удивлением рассматривал аудиторию, которая с восторженным вниманием слушала пошлости. Что за народ! Только внешность некоторых дам немного Шеллинга развлекла, а то заснул бы. Как беден Берлин талантами! При том, что каждый мнит себя корифеем. Совсем недавно еще здесь билась живая мысль, а теперь — пустота. На этом фоне выделяется Бистер, издатель сочинений Платона и «Берлинского ежемесячника», где печатался Кант. Николаи в Берлине не было: неутомимый издатель вечно в разъездах. Шеллинг вспомнил о нем: «разоблачить и высечь» его он больше не собирается. «Глядя на здешнюю ученую публику, начинаешь уважать Николаи, он по крайней мере работает, хотя и не всегда при этом думает».
Когда Шеллинг вернулся в Лейпциг, его ждала собственная только что вышедшая книга «Идеи к философии природы». Относительно рассылки авторских экземпляров он распорядился еще до отъезда — в Тюбинген и Штутгарт, бывшим своим профессорам, начальству, родственникам, знакомым. В конце предисловия он заметил опечатку — вместо «Телеология» — «теология» — и просит отца вписать в посланные экземпляры две недостающие буквы.
Книга подоспела как нельзя кстати: в голове Шеллинга-старшего родился дерзкий план добиться для сына приглашения на должность профессора в Тюбинген. Как ученый юноша созрел, неужели он не справится с чтением лекций? В Тюбингенском университете, по его расчетам, должно освободиться профессорское место. Шеллинг-младший вначале скептически относится к отцовской идее. «Насчет профессуры вы, конечно, пошутили», — пишет он родителям.
Но не потому, что он себя считает слишком молодым или неподготовленным. Нет, он уже давно думает об академической карьере. Нельзя же вечно сидеть в домашних учителях. Если состаришься в этом качестве, значит, ты ничтожество. «Для теологии я не гожусь, ибо за это время не стал ни на йоту ортодоксальнее». (Что правда, то правда, вспомним «Ганса Видерпоста».) Остается преподавание философии.
Трудность, однако, состоит в том, что Шеллинг не желает идти проторенной дорогой — занять место ассистента, защитить габилитационную диссертацию (дававшую право на чтение лекций), стать приват-доцентом. Либо все, либо ничего! Он должен сразу получить профессуру!
В конце лета возникает перспектива приглашения в Иену. За него ходатайствует богослов Паулюс, земляк Шеллинга, родившийся на четырнадцать лет раньше в том же городе, что и он, и в том же доме. (В журнале Паулюса «Меморабилиен» Шеллинг напечатал свою первую статью — о мифах.) Фихте поддерживает его кандидатуру, но пока все старания напрасны. Год кончается, и довольно меланхолически звучит предновогоднее пожелание Шеллинга родителям: «Вашим прекрасным планам моего счастья я желаю большего успеха, чем выпало моим». Надежды на Тюбинген ему кажутся теперь реальнее, чем на Иену.
Новый год приносит новые варианты и новые разочарования. Открылась вакансия в Геттингене, но его туда не зовут. Иена решительно от пего отказывается. В Тюбингене должен оставить свой пост профессор Бэк. Но кто поддержит кандидатуру Шеллинга? Разве что сам Бэк, который думает выдать за него свою дочь. (Такая перспектива юношу не устраивает.) Беда в том, что тюбингенские богословы считают его атеистом.
На пасху 1798 года выходит трактат Шеллинга «О мировой душе». Это сильный козырь в борьбе за профессуру. И из Иены вскоре приходит благая весть: вопрос о его приглашении снова поставлен и как будто близок к положительному решению.
Между тем Шеллинг-отец решительно стучится в тюбингенские двери. Он пишет письмо в сенат университета и своему знакомому, профессору Шнурреру. Его сыну предложено профессорское место в «иностранном» университете (Йена ведь в другом государстве, в веймарской Саксонии!). Но он, Шеллинг-старший, патриот и хотел бы видеть будущего главу своей семьи в отечественном, Вюртембергском университете. Шнурреру он посылает несколько еще не переплетенных экземпляров только что вышедшего труда своего сына и просит — если время терпит — отдать их в переплет, а затем преподнести нужным людям, а если не терпит, то вручить без переплета с извинениями и обещанием переплести книгу позднее. Если потребуются еще экземпляры, то приобрести их у тюбингенских книготорговцев. Все расходы, разумеется, берет на себя Шеллинг-старший.
Судьба Шеллинга-младшего решается помимо усилий отца. За молодого ученого в Иене хлопочут теперь не только Паулюс, Нитхаммер, Фихте, но и прославленный его земляк Шиллер, который пытается привлечь к делу и господина тайного советника Иоганна Вольфганга фон Гёте.
Гёте начал новый, 1798 год с чтения Шеллинга. 1 января запись в дневнике: «Утром „Идеи“ Шеллинга». Книга не произвела на великого поэта-естествоиспытателя благоприятного впечатления. «По поводу книги Шеллинга я хочу заметить, что от новой философии помощи ждать не приходится», — писал он Шиллеру. Книга показалась ему модной спекуляцией в духе Фихте. А что, если молодой шваб обладает еще и беспокойным характером Фихте? И его революционными настроениями? Тайный советник решил пока ничего не предпринимать.
28 мая они случайно встретились. В доме Шиллера в Иене. Гёте был приятно разочарован, более того, очарован Шеллингом. На следующий день они вместе уже ставили оптические опыты, а Гёте писал влиятельному веймарскому министру Фойгту, рекомендуя Шеллинга в иенские профессора: у молодого человека ясная и энергичная голова, «устроенная по новейшей моде». Гёте не обнаружил у него ни следа санкюлотских замашек, напротив, он показался ему умеренным и образованным. «Уверен, что он сделает нам честь и окажется полезным университету».