Что особо и неудивительно, жиреет господин Великий Новгород на торговле, держит монополию с Ганзой. Все иноземные товары идут на Русь через новгородских купцов. И обратно тоже, вятские и московские сбывают сюда пушнину, пеньку и воск, да прочие товары. Не напрямую, только через местных купцов — перекупщиков. Почему не богатеть?
В голову сразу закралась мысль как бы половчей наладить новгородцев в родные пенаты, присоединить к понемногу зарождающей Империи, да отнять у них монополию с Ганзой. Коллега Василий Московский уже помаленьку вынашивает планы появлению на остальной Руси иноземных торговых факторий, но до исполнения очень далеко. В первую очередь Новгород не даст, а значит рано или поздно придется приступить к усмирению зарвавшихся. Придумали тут сраное народное вече, княжеской властью брезгуют, но ни для кого не секрет, что власть здесь держат не народ, а посадники[11], от каждого района города: Неревского, Людина, Загородского, Славенского и Плотницкого. Формально их избирает народ, а на самом деле, посадничество наследуется в могущественных городских кланах. Чужаку или простому человеку не пробиться.
В реальной истории их усмирили позже, уже Иван под номером три, но, думается мы это сделаем раньше.
Так и добрели до богатого поместья на берегу Волхова в Неревском районе. Сразу стало понятно, что Игнат Середа человек не из последних в городе.
Приняли нас по-королевски, Середа как узнал, что я сын Юрия Дмитриевича Галицкого, даже на колени упал — шибко уважал он отца Шемяки, да и меня самого за доблесть и ум. Как выяснилось, о моих «геройствах» уже было известно в Новгороде. В том числе, о докончании с великим князем и о нашем с ним крестном братстве. Народное молва, как водится, все жутко приукрашивала, но я разубеждать не стал.
После того как я изложил свои намерения, Середа недолго думая хватанул шапкой об стол и лихо гаркнул:
— Сейчас других ватаманов кликну, толковать будем, но скажу сразу — я со своими с тобой! А посадники… лучше не ходи к ним, они только-только в который раз замирились с Ганзой и не станут ссориться заново. Оные за рубль и маму родную продадут. Московских сторонников почитай нет, а кто есть, помалкивают. Силу взяли те, что ждут чем дело в княжестве Литовском закончится, а потом собираются упасть под них. Свидригайлу уже почитай похоронили, ставят на Сигизмунда, да на Ягайлу, чтоб ему пусто стало, кафолику проклятому. Мне эти немцы и иные кафолики, вот…
Он резанул себя по горлу ребром ладони.
— Но не горюй, сладим без них…
Описывать ряд с новгородскими ватаманами-ушкуями не буду. Легко не пришлось, торговаться ватаманы умели, но к вечеру все-таки сладилось — по самым скромным прикидкам набиралось до полутора тысяч копий.
Одним из условий было не ставить в их ватагах своих старших, да требовали особые привилегии в трофеях и праве грабежа — на что я почти со всем согласился, хотя и торговался как тот купец.
А еще, чему я особо удивился, все эти головорезы очень близко восприняли идею защиты православных в княжестве Литовском, что тоже помогло их убедить.
Но тут тоже вполне объяснимо: так они просто грабили, без всякой идеологической составляющей, а под святую идею грабить гораздо легче и уж вовсе не зазорно.
Если говорить современным языком, мы пока составили только протокол намерений, требовалось еще много согласований, но в целом дело решилось.
Второй и третий день опять разговаривали, обсудили кучу нюансов. Моя миссия постепенно завершалась, к посадникам вообще решил не обращаться, во избежание утечки информации и прочих пакостей.
Как-то вечером снова прогуливался по городу и тут за спиной ахнул Вакула.
— Глянь, батюшка, немец! Да важный какой!
За время в Новгороде я много повидал разных иноземцев, но этот среди них очень сильно выделялся.
Длинный и голенастый, в колготках-шоссах, да бархатном дублете с разрезными рукавами и башмаках в загнутыми носами. На слипшихся в сосульки рыжих, немытых патлах алел замысловатый берет с перьями, а на поясе из бляшек висел длинный кинжал. Весь такой важный, преисполненный собственного достоинства и напыщенного презрения в окружающим, он неспешно топал в сопровождении пятерки дюжих слуг с дубинками за поясом.
Местный люд честью плевался, но находились немало и тех, что униженно кланялись франту.
— Тьфу… — сплюнул Минай. — Вот же пакость эдакая…
Немец шел нам навстречу по дощатому помосту, шириной в полтора метра, по обеим сторонам которого расстилалась сплошная грязь. Дойдя до меня, он что-то важно буркнул и попытался столкнуть меня в сторону.
Вот тут меня и понесло. Сука, ну не люблю такого. Мне даже в голову не придет так себя вести в чужой стране: главное, чтобы сами местные вели себя уважительно. А у этого урода на морде прямо написано, что он считает местных недочеловеками.
В общем…
— Ах ты ж, сука!.. — свистнул по воздуху кулак, немец щелкнул челюстью и как тюфяк улетел в лужу. Я спрыгнул за ним, добавил по почкам, а потом принялся возить мордой по грязи. Тот попытался хвататься за кинжал, но я кинжал отобрал и сгоряча засунул ему в задницу.
Охранники кинулись на помощь своему господину, но их горячо приняли Вакула, Минай и Прокоп.
Ох и славно оторвались под одобрительные вопли толпы. Лупили от души, в свое удовольствие, долго, с наслаждением.
А потом прибежали городские стражники.
В горячке схлестнулись и ними, но в итоге нас все-таки повинтили в острог.
Вот так я и прогадил свою миссию в Новгороде.
Ну… не совсем пока прогадил, но стал на верный путь…
Глава 12
Охо-хо…
Пешим иду — думаю, конным — думаю, на воде — думаю, прости Господи, бабу сношаю — думаю, а теперь еще в остроге — тоже думаю.
И как быть? Признаваться али нет?
Когда тащили в поруб — все еще таился, не хотелось вскрывать свое инкогнито, дабы избежать утечки информации, да своим наказал молчать. Середа влиятельный ватаман, думал, он поднимет связи и нас благополучно быстро вытащат.
Но вот почему-то пока еще не вытащили. Может признаться? Так-то я к застенкам привычный: успел побывать и в советской милиции, а потом в украинской и русской. Несмотря на то, что сам в органах работал. Даже у румын и немцев отметился. Но как князю что-то уж совсем не комильфо чалиться.
И с наказаниями сейчас совсем невесело. Отрубят нахрен руку, а может и всю голову за насилие над торговыми партнерами — с новгородских станется.
Оглянулся и невесело хмыкнул.
Да и условия здесь, скажем так, неважнецкие.
Глубокая яма, на дне грязь пополам с нечистотами по щиколотку, сверху деревянная решетка. Комфорт, ептыть. Хорошо, что в колодки еще не забили.
— Поднимай вятских… — сверху донесся начальственный басок.
Решетка со скрипом поднялась, вниз упала корявая лестница.
— Живо, живо! — скомандовал охранник. — Ужо вам сейчас правеж устроят! Здесь вам не Вятка, босяки. Ишь что удумали, уважаемых людей бить. Немцы кричат, выдать вас…
Мы по очереди поднялись. Моросил мелкий противный дождик, земля раскисла, дюжие охранники недобро пялились, поигрывая дубинами, а какой-то мужичок ладил колодки, видимо для нас. Парадиз, мать его ети…
— Ах ты харя! — ко мне подскочил пухлый коротыш в поддевке, с чернильницей и связкой ключей на поясе. — Ты хучь знаешь, на кого руку поднял?
И замахнулся, но ударить не успел — Вакула с размаха саданул его по морде так, что тот проскользил на заднице по грязи добрых пару метров.
И тут же пронзительно завопил, держась за щеку:
— Бей, иродов! Коли, татей! Убивцы…
Стражники вскинули наизготовку копья и начали нас окружать.
— Что, где? Кого притащили? — во двор галопом вылетел дородный мужик в нарядном кафтане с переплетами. — Где князь?
— Какой князь? — ошарашенно пролепетал писарь. — Откудой у нас князь, Пров Никитич?
— Аа-а-а! — заорал дородный и пнул пухлого сапогом. — Тама народ поднялся, кричат что мы кафоликам продались, а вятского князя, заступившегося за православных в поруб утащили. Немецкую слободу жечь собрались! Словенские и Плотненские концы поднялись!
— Вятские есть, те что немцев побили, а князя нет… — пухлый отчаянно затряс башкой. — Какой такой князь?
Дородный быстро провел по нам взглядом, остановил его на мне, зажмурился, а потом как подкошенный рухнул на колени и ткнулся лбом в грязюку.
— Матерь божья, богородица, помилуй мя! — писарь быстро закрестился, громко испортил воздух и вырубился, видимо от избытка чувств.
— Милостивец… — дородный пополз на коленях ко мне. — Не гневайся…
Но не дополз, брякнули ворота и в острог ввалилась целая толпа важных бородатых мужиков в возрасте с многочисленным сопровождением, которых я опознал как полный комплект новгородских посадников. А еще среди них я заметил высокого широкоплечего старика с клюкой в руках и рясе — скорее всего, исполняющего обязанности новгородского архиепископа Евфимия.
Явившиеся не лебезили, на колени не падали, но, судя по злым, зело охреневшим рожам, эти мучительно гадали, как выйти из сложившегося положения.
— Заигрались, мошну свою прежде веры жалуете… — мрачно проскрипел старец в рясе. — Забыли веру, с кафоликами вошкаетесь, на народ не оглядываетесь. Народ-то я угомоню, а тут не моего ума дела, сами решайте…
Монах резко развернулся и ушел, успев едва заметно кивнуть мне.
Повисла тишина, сквозь которую было отчетливо слышно, как щелкает от ужаса зубами писарь, так и сидя в грязи. А еще, за забором нарастал с каждой секундой гневный людской рев.
Я молчал, они молчали. Наконец прозвучала резкая команда:
— Этих в поруб!
Администрацию тюрьмы вместе со стражниками тут же похватали и столкнули в ямы.
Посадники переглянулись, один из них, статный, мордатый старик, шагнул вперед.
— Княже…
Я не ответил, криво ухмыльнулся и молча пошел мимо посадников из острога через ворота, товарищи потянулись за мной.