Через некоторое время он поднял голову и оглянулся на западный склон горы. Увидел он, как оттуда идет женщина. Сперва Шенна подумал, что кто-то из его соседей срезает себе путь через холмы. Вскоре заметил он, что женщина направляется прямо к тому месту, где лежал он сам. Шенна вскочил. Совсем скоро он узнал ее. Босая женщина – вот кто это был!
– Мир тебе от Бога, о Шенна! – молвила она.
– Он мне нужен, – ответил тот, – как мало кому другому.
– Гляди! – сказала она и раскрыла ладонь. – Вот он, тот шиллинг, что дал ты мне ради Спасителя.
– Я помню его, – ответил Шенна. – С тех самых пор множество шиллингов прошло через мои руки, но ничтожно то утешение, какое дали они мне на сей день. Покоя в моей жизни было бы куда больше, если б я их и вовсе не видел.
– Много добра ты сделал с их помощью, чего не сумел бы сделать, если бы их вовсе не видел.
– Быть может и так, что свершилось и зло, какого бы не было, если б я их вовсе не видел.
– Добро сильнее зла, – сказала она.
– Сегодня зло сильней, – возразил он, – чем все добро вместе взятое.
– Отчего же? – спросила она.
– Обойдись я в тот день этим шиллингом, а в придачу к нему двумя другими, ни я бы никогда не думал о Майре Махонькой, ни она обо мне. И не знал бы я никогда печали сего дня, и сердце мое не обратилось бы в камень, и голова моя не была бы словно в тумане, и разум мой не пылал бы, словно кузнечный горн. И жизнь моя не сократилась бы до тринадцати лет, половина из которых уже прошла.
– Гляди, Шенна! – сказала она, раскрыла другую ладонь и показала ему в самой середке прозрачный шарик. И светился тот шарик таким ярким светом, что, взглянув прямо на него, можно было ослепнуть. И лучики света исходили от него кругом, как от солнца. На шарике том был тонкий золотой поясок, а на пояске – золотая цепочка.
– Что же это такое? – спросил Шенна, когда попытался посмотреть на шарик и сила света ослепила его глаза.
– Он твой, – сказала женщина.
– Из-за чего он вдруг стал моим?
– Из-за того поступка, что ты совершил этим утром, – ответила она. – Самый благородный поступок, каких давно не бывало в Ирландии.
– Да что же за благородный поступок совершил я сегодня утром?
– Ты, – сказала она, – отлучил от своего сердца лучшую в Ирландии женщину – ради Спасителя.
– Ничего ж не попишешь тут, – отозвался он. – Как мог я столь несправедливо поступить с такой женщиной?
– Ты расстался с такой женщиной прежде, чем поступил с нею неправильно.
С этими словами она надела цепочку Шенне на шею и спрятала самоцвет у него на груди, у самого сердца.
– Храни его здесь, – сказала она. – И тогда в величайшем испытании из всех, что тебе предстоят, и в самый тяжелый час, что для тебя настанет, ты не утратишь мужества.
Едва она коснулась рукой его груди, как Шенна почувствовал, будто что-то взорвалось у него в ушах. Туман рассеялся. Земля и небо стали яркими. Черное отчаянье оставило его разум. И сердце снова к нему вернулось.
А едва женщина сказала последнее слово, какой-то белый туман скрыл ее от глаз Шенны, и потом, когда туман рассеялся, ее уже не было. Шенна посмотрел на небо и на землю. Разум его оставался так же спокоен, каким был всю его жизнь. Потом он взглянул на деревню, на дом Диармада Седого, в одну сторону – на дом вдовы, и в другую – на дом Шона Левши. Улыбнулся и отправился домой.
ГОБНАТЬ: Интересно, а что сказал Микиль, когда увидел, что Шенна вернулся?
ПЕГЬ: Никто не промолвил ни слова, когда все увидели, что он возвращается. Вскоре после того, как Шон Левша тем утром приходил, весь поселок облетела весть, что Шенна сошел с ума, сватовство было почти улажено, Майре Махонькая отказалась выходить замуж, а Шенна лишился рассудка. Что видели, как днем он ходит по деревне в одних только штанах и рубашке, что он убил ребенка на окраине деревни, а после бежал в холмы, словно дикий олень с Мангарты. Что он отправился в Долину Безумцев[15], и уж наверно никто не знает, когда он вернется. Что люди со всех семи приходов нащепили лучины и наготовили факелов, чтоб ночью пойти его искать с огнем, и что, без сомнения, его найдут в какой-нибудь яме, куда он забрался с головой и утоп, или в пещере, где он сгинул от холода и голода.
КАТЬ: Да не воздаст им Бог за труды! Наверняка, если бы он и правда страдал от холода и голода, мало бы кто хоть чуточку участия к нему выказал.
ПЕГЬ: Твоя правда, Кать. Но в этом они ничуть не отличались от самого Шенны. Ведь и ему было бы безразлично, чем они там заняты или что собираются предпринять, узнай он, что происходит. Правда, он этого не знал.
ГОБНАТЬ: Вот была бы потеха, если б они всю ночь бродили по холмам и болотам, разыскивая его, а он сидел себе спокойно дома, тачал башмаки и напевал «Ворсистую ведьму».
ПЕГЬ: Скажу тебе, Гобнать, ты сняла это прямо у меня с языка. Как только Шенна пришел домой, он взялся за работу и не успел сделать и трех стежков, как принялся напевать «Ворсистую ведьму» так же весело, как и прежде. Работники переглянулись, а Микиль всадил себе шило глубоко в большой палец.
ШИЛА: И с чего это он вдруг, Пегь?
ПЕГЬ: Откуда же мне знать, Шила? Небось задумался крепко о чем-то, когда укололся.
ШИЛА: Я знаю, о чем он думал.
ПЕГЬ: И о чем же, Шила?
ШИЛА: Он думал, хорошо бы узнать, что сказала Майре Махонькая, когда увидала, что у Шенны на пальцах воск, а сам он в фартуке и с непокрытой головой, и не расторгнуто ли сватовство из-за всего этого.
ПЕГЬ: И конечно, Шила, если у него было столько всего на уме, неудивительно, что он уколол себе шилом большой палец.
ШИЛА: Мать сказала ему, что у него хорошо получится уладить сватовство, а мне вот кажется, ничего хорошего у него бы не вышло.
ПЕГЬ: А почему ты говоришь, что не вышло бы ничего хорошего, Шила?
ШИЛА: Да такой уж он недотепа. У него гораздо лучше вышло бы расстроить сватовство, чем уладить.
ГОБНАТЬ: Погоди, Шила, милушка. Ну конечно же, ни одна живая душа не смогла бы уладить этого сватовства. И сам Диарман не смог бы. Разве Шенна не был против с самого начала? Разве он не сказал, что ей лучше сгореть живьем, чем выйти за него замуж?
ШИЛА: Интересно, Пегь, а почему он такое сказал?
ПЕГЬ: А сама ты как считаешь, Шила?
ШИЛА: Я считаю, ему очень не хотелось оставить ее вдовой, когда пройдут тринадцать лет. Но это ведь не то же самое, что гореть живьем.
ПЕГЬ: Думаю, в этом было кое-что еще, Шила. Он обязательно должен был рассказать ей всю свою повесть про Черного Человека от начала до конца. Если б он ей рассказал и если бы потом она вышла замуж за Шенну – а так бы она и сделала, – то мысли о том, что он поведал, подорвали бы ее здоровье. Она бы угасла от тоски и не прожила долго. А если б ничего он ей не выдал, то совершил бы самый вероломный обман из всех, какие когда-либо совершались. Шенна не мог пойти на такой обман, и поэтому ни у кого так и не получилось то сватовство уладить.
ГОБНАТЬ: А я слыхала про одно сватовство, которое не удалось уладить Диарману.
ШИЛА: А что за сватовство, Гобнать?
ГОБНАТЬ: Сватовство Килти.
КАТЬ: Святая истина, Гобнать, я, право, слышала про что-то такое, только не знала, что оно расстроилось. Но что же его расстроило? Все удивлялись, когда узнали, что он женится на Шун.
ГОБНАТЬ: Как-то раз собралась компания шутников в кузне у Микиля Кузнеца. И Диарман тоже был там. Говорили они, что у Килти в изголовье кровати лежит бочонок золота с тех пор, как он ходил в дальние моря. «Тут ничего лучше не придумаешь, Диарман, как взять да женить его», – сказал один. «А с кем бы мне поговорить?» – спросил Диарман. «А с Тайгом Белым», – сказал другой шутник. Все заулюлюкали и засмеялись, а Диарман подумал, что это они одобряют сватовство. Он вышел и направился прямиком к дому Килти. «Уважаемый Килти, – сказал Диарман. – У меня для тебя готова завидная партия». – «Дай тебе Бог здоровья, Диарман, – ответил Килти. – Да чтоб не хворать тебе столько, сколько в этом году[16]. Кто ж она такая?» – «Не спеши, не спеши, дорогой Килти. Не все ли тебе равно, кто она такая? Да я тебе и не расскажу, кто она, и имени ее не назову, покуда не узнаю, что ты решился и твердо готов жениться». – «Я-то готов и в полной мере решился», – ответил тот. «Ну хорошо, – говорит Диарман. – Вот это я им и скажу». И ушел.
И вот подался Диарман к дому Тайга Белого, а в доме не было никого, кроме Шун. «Шун, – говорит он, – хочу я тебя просватать». – «Да не вознаградит тебя Бог за труды», – отвечает та. «А вот и вознаградит, – отвечает он. – Тот, у кого в изголовье кровати целый бочонок золота. Ну да. А у тебя-то под кроватью в изножье полный бочонок ветра!» – «Откуда ж он взял золото?» – «Привез с собой из-за моря», – ответил Диарман. «Уж не Килти ли ты имеешь в виду?» – «Как раз его самого я и имею в виду», – заявил Диарман. «А ты с ним говорил?» – спросила Шун. «Я только что от него. И сказал он, – объявил Диарман, – что готов и полностью решился на тебе жениться». С той поры не было и дня на всей неделе, чтоб не думала Шун каждую минуту, будто это Килти идет к ее дверям, если только слышала, что идет хоть кто-нибудь. Наконец лопнуло у нее терпение и пошла она к дому Килти.
ПЕГЬ: Да нет, не пошла же!
ГОБНАТЬ: Да говорю тебе, пошла и нос задрала так же глупо и чванливо, как и всегда. Вот уж удивился Килти, что́ это ее принесло. Его так долго не было в родных местах, что он уж и забыл, кто такая Шун, и не узнал ее.
«Ффай донт ю мерри ми?» – спрашивает она.
«Ффот даз ай вонт ю фор, – отвечает Килти. – Ю хед ов э фул!»
КАТЬ: Теперь я понимаю, что там к чему. Диарман с тех пор к их дверям и не приближался. И чаще мог встретить на дороге красного солдата[17], чем кого-нибудь из них – хоть Шун, хоть ее отца.
ШИЛА: А скажи это по-ирландски, Гобнать.