– Судите сами, святой отец, – сказал Шон, – что за ответ дал ему на это Шенна. «Жениться нет у меня никакого желания, – ответил он, – да и не будет покамест». В точности будто бы имел в виду: «Не готов я покамест сдержать то обещание».
– Ну надо же, Шон! – воскликнул священник. – Полагаю, ты прав. Крепко она его держит. Экая жалость.
ШИЛА: Ну и ну! Гляди, какие дела! Что за беда лишила их разума? Конечно же, все на свете знали, что он это говорил, но никакого обещания не давал. Хороши же эти оба! Да мне бы и горя мало, не будь среди них сам священник.
КАТЬ: Ой, ну посуди сама, Шила, они же ничего не знали про тайну Шенны и даже мысли о таком не допускали. А кабы знали, то наверняка разобрались бы во всем не хуже нашего. Но разве мог хоть кто-нибудь подумать о чем-то подобном? Шенна не рассказывал ничего ни единой живой душе. Ни слова об этом не слетало с его губ, и об этом не слышал никто из живущих – с самого первого дня событий до того дня, когда говорили Шон со священником. Ты заметила, как хорошо и тщательно оберегал Шенна свой секрет от всякого, кто с ним разговаривал? Я следила за сказкой и то и дело думала, что вот-вот сорвется слово, которое его выдаст. Но от него ни словечка не проскользнуло. Ничто не помешало бы ему жениться на Майре Махонькой, кроме секрета, какой был у него на уме. Ни священник, ни Шон Левша ничего не знали об этой тайне. Сайв растрезвонила по всей округе, будто Шенна сам обещал на ней жениться. Никто этого не оспорил. Что тут скажешь кроме того, что в ее болтовне есть доля истины? Вряд ли Шон Левша со священником додумались бы до чего-либо, кроме того, что обещание все же дадено.
ШИЛА: И конечно, наверняка это было неправдой, Кать.
КАТЬ: Наверняка. Но что же с этим поделать?
ШИЛА: Думаю, людям надо было смотреть лучше и не делать того, что неправильно и нечестно.
КАТЬ: Ты права, Шила. Надо было. Но что поделать, если многих даже вешали без суда и никто не мог им помочь.
ГОБНАТЬ: Я слыхала, что одного человека повесили вот так по ошибке рядом с Ратмором, когда Белые Ребята[18] напали на карету и убили мужчину, что был при ней охранником.
НОРА: Что за нужда им приспела его убивать, Гобнать?
ГОБНАТЬ: А они как раз подумали, что у того человека бумага, а в ней имя каждого, кто стоял во главе Белых Ребят. И когда карета прикатит в Трали, то пошлют солдат и каждого, чье имя есть в той бумаге, арестуют и повесят. Так вот они задумали напасть на карету и отобрать бумагу любой ценой. Когда бумагу потребовали, тот, что был охранником, не придумал ничего лучше, как стрелять в них. А у тех было огневое оружие, точно так же, как и у него, и они тоже стали стрелять, и он упал мертвым на дороге[19]. Утром следующего дня проходил по дороге бедный старик, кто пас скотину в тамошних местах, и, завидев мертвеца, с ужасом в глазах остановился поглядеть на него. В это самое время подошли солдаты, бедного старика схватили и тотчас же сладили виселицу, чтоб его повесить.
ШИЛА: А зачем же его вешать без причины?
ГОБНАТЬ: Уж поверь мне, Шила, этим все равно, была там причина или не было. Простой бедный старик он был, без всякого греха. Попросил привести к нему священника, ему и привели. А когда он исповедался, а те схватили его, чтобы повесить, он едва с ног не валился от ужаса. Ни стоять не мог, ни идти. Тогда священник заговорил с ним и сказал: «Незачем тебе так страшиться, – сказал он. – Не успеет душа твоя расстаться с телом на этой виселице, как тотчас же вкусишь ты сладости рая». – «Это ты мне точно говоришь?» – спросил бедный старик. «Точно, без всякого сомнения, – ответил священник. – Иисус Христос и мать его Мария там тебя ожидают». Тут же вернулись к старику силы и бодрость духа. «Отойдите от меня», – сказал он им. Поднялся по лестнице без всякой помощи, и так его и повесили. А было ему восемьдесят лет.
КАТЬ: Какой прекрасный поступок! Если б я их нашла, я б их всех повесила, как бешеных собак. Позорные трусы! Бедный старик. А они, верно, знали, что он не был и не мог быть виноватым. Разве не должны они были устыдиться?
ГОБНАТЬ: Устыдиться! Откуда им знать про стыд? В то время они только и делали, что стреляли да вешали людей повсюду. Поедет такой из Макрума в Горт-на-Лике[20] поутру в воскресенье верхом на лошади, с винтовкой наготове, а как увидит за кустом беднягу на коленях, что читает Розарий Богородице, так всадит в него пулю[21].
КАТЬ: Вот уж, Гобнать, твоя правда, так и случалось. Была я раз в Макруме вместе с Нель, и она показала мне такого. И, честное слово, как я его увидала, так у меня кровь и застыла. Был он здоровый, сильный и шел по улице так нахально, будто никогда не случалось ему совершать подобных дел. Я не удержалась и уставилась прямо на его правую руку. Он заметил, что я на эту руку смотрю, и аж посинел, негодяй. До смерти захотела я тогда спрятаться куда-нибудь, точно тебе говорю.
ШИЛА: А кто же он такой, Кать?
КАТЬ: Это старый мерзавец Доктор Де Фит.
ШИЛА: А что же его самого не повесили?
ГОБНАТЬ: Вот именно! Почему же его не повесили! Почему не повесили Мляхланя О Дуганя? Не повесили. А вот Мак Карти повесили, когда О Дугань обвинил их в том, что совершил он сам.
КАТЬ: А разве не Кормак Мак Карти застрелил Боба Хатчинсона[22], Гобнать?
ГОБНАТЬ: Ну да, он самый. Когда Мляхлань О Дугань встал за ним, приставил дуло пистолета к его спине, да и говорит: «Стреляй его, Кормак, – говорит, – не то я тебя стрельну!» И вот те крест, не было там никого из Мак Карти, кроме Кормака, – ни Келлахана не было, ни Тайга не было вовсе, – а повесили всех троих. И уж будь спокойна, Шила, Мляхланя не повесили.
ШИЛА: Ну да, в самом деле, послушать тебя, Гобнать, так виновных все больше отпускают на свободу, а честных людей вешают. Повесили старика рядом с Ратмором, а вот тех, кто его повесил, не повесили. Повесили всех Карти и не повесили Мляхланя О Дуганя. И Доктора Де Фита не повесили.
ГОБНАТЬ: А ты слыхала когда-нибудь, Шила, что сказал старый Шон Ледар работнику? «Я человек честный», – говорит работник. «Честный человек, – говорит Джон. – Ну-ка пошел вон от меня, честный человек, – говорит. – Честный человек на меня работать не будет ни при каких условиях».
ПЕГЬ: Погоди покуда, Гобнать.
– Крепко она его держит, – сказал священник. – Экая жалость.
– Что нам остается, – сказал Шон, – кроме как отложить это обещание в сторонку? Шенна не обязан его выполнять – и никто из живых людей на его месте не был бы обязан. Подобное обещание недействительно.
– Конечно, все это, в общем, правда, – начал священник. – Но как же его отложить? Вот он, вопрос. Какой нам сделать первый ход?
– Вот какой первый ход я бы сделал, – проговорил Шон, – я пошел бы прямиком к дому Диармада Седого, изложил бы все как есть и ему, и Сайв, да сказал бы им прямо, что такое обещание силы не имеет и без толку им считать, будто они способны заставить человека его выполнить.
– Если ты так поступишь, – сказал священник, – надо думать, у Сайв первый ход будет такой – спросить тебя коротко и ясно, кто тебе велел пойти и говорить с ней и уж не Шенна ли послал тебя к ней с таким сообщением, а ежели так, то такой тебе будет ее совет: идти домой, заниматься своими делами и оставить Шенну заниматься своими.
– Коли так, святой отец, – ответил Шон, – что ты скажешь, если я сперва пойду и потолкую с самим Шенной?
– А что ты ему скажешь? – спросил священник.
– Я скажу ему, что жаль упускать свою жизнь из-за бессмысленного обещания – при том, что он не связан перед Богом зароком его выполнять.
– Не стану приводить тебе никаких догадок, – сказал священник, – что́ за ответ ты от него получишь. Человек он слишком глубокий и загадочный. Неважно, сколь настойчиво станешь ты гадать, как Шенна мог бы ответить: еще до того, как слова прозвучат, они уж будут в семи милях от твоих догадок. Но обещать я тебе могу одно: он скажет нечто такое, чего ты не ожидаешь и что тебя точно собьет с толку.
– Я уж и понятия не имею, святой отец, – сказал Шон, – как мне лучше поступить.
– А открыла ли тебе Майре, что сказал ей Шенна в тот день, когда пришел к вам?
– Не открыла, отче, да я и не спрашивал.
– Возможно, – сказал священник, – если бы ты знал, что́ он сказал ей тогда, для тебя это прояснило бы его разум и направило бы тебя на верный путь еще прежде, чем ты пошел бы с ним толковать.
– Ну, хорошо, святой отец, – сказал Шон. – Расспрошу ее об этом, как приду домой, хоть мне и вовсе не по нраву с ней о таком говорить, потому как боюсь я, что это ее огорчит, и тогда, кто знает, не вернется ли к ней душевный недуг.
– Тебе всего-то и нужно, – сказал священник, – что затронуть сей предмет невзначай и со всей осторожностью.
Глава пятнадцатая
Шон Левша пошел домой и, как только улучил возможность, завел разговор.
– Удивительно, Майре, – сказал он, – сколько добра видит от Шенны наша округа. Уж и не знаю, как у него деньги держатся. Такое мое мнение, что нет в приходе бедняка, который не получил бы от него хоть что-то, а если такие и есть, то их совсем мало.
– Нет, отец, таких и правда нету, – согласилась с ним Майре. – Спроси хоть в семи окрестных приходах. Я порой и сама до глубины души удивляюсь, когда слышу, как люди говорят: «Как же это он давным-давно не разорился?» И ведь он не шиллинги или фунты раздает, а десятки и сотни фунтов.
– Да и я частенько размышляю, – сказал Шон, – какое диво, что он вот эдак расстается с деньгами. Как же это так у человека получается приносить людям пользу, раздавать милостыню и творить благодеяния без всякого ущерба для себя? Многие говорят, что он слегка повредился рассудком.