етила Пайлш, покуда не столкнулись они. Посмотрели друг на дружку и обе не промолвили ни слова. Пайлш редко рот открывает, только если кто-нибудь сам заговорит с нею, да и тогда не слишком торопится с ответом. Сайв прошла по дороге на северо-запад, ускоряя шаг. Это дорога к большому городу. С тех пор ее не видали ни живой, ни мертвой, и я не слыхала, чтоб кто-нибудь видел ее в то утро, кроме Пайлш.
– Что же ты с ней не поговорила, Пайлш? – спросил Кормак.
– Вот уж не знаю я, – ответила та не торопясь.
– Верно и крепко, как наконечник на палке хромого, – сказал Кормак, – что она ушла за Шиги, только не из любви к нему и не из-за его богатства тоже. Много хитрых уловок провернул он за свою жизнь, но даю вам честное слово и свою руку на отсечение, что самой хитрой и подлой проделкой для него самого окажется то, что он провернул с Сайв в день ярмарки. Если она отправилась за ним, а так оно и есть, – то укройся он от нее хоть в буровой скважине, ему и это не поможет. Сайв его настигнет и сладит ему узкий галстук, а это так же верно, как то, что у него есть шея. Пусть мне отрежут ухо, если не сладит. Думаю, если б он только знал, что она за человек, он бы ее обходил стороной. А теперь уж поздно.
– Послушай, Кормак, послушай меня! – сказала сиделка. – Не выставляй сам себя на посмешище. Чем заняться Сайв в большом городе? Что ей там делать? Кого она там знает? Как она разведает в этом городе хоть что-нибудь, если в жизни не была к нему ближе ста миль? И уж наверно, этому молодцу в любом уголке большого города знакомы даже крысиные норы. Поверь мне, если уж она пошла за ним вдогонку, очень скоро или сам он, или кто-нибудь из его людей ее прикончит… Если, конечно, она отправилась туда. Разумеется, может быть, что и не туда, и в этом нет ничего удивительного.
– Погоди-ка, – сказал Кормак. – Никакой другой замысел не вытащил бы ее из дома, кроме как изловить Шиги и предать его в руки закона. Навряд ли отыщется в памяти людской столь же отвратительный, низкий и неправедный поступок, как тот, что совершил он по отношению к ней и ее отцу. Она скорее дала бы изрубить себя на кусочки, чем позволила бы ему уйти безнаказанным, и поди упрекни ее в этом.
– Так что же, друг сердечный, если ты в душе так уверился, что она ушла из дома именно с таким замыслом, чего же ты сразу не вскочил и не бросился за нею?
– Еще вскочу, не изволь беспокоиться, – ответил Кормак. – Мне всего-то и нужно было узнать, куда она отправилась. Я надеюсь, ты останешься здесь, пока этот человек не придет в себя или, по крайней мере, ничто ему не будет угрожать.
– Останусь, – сказала сиделка. – Священник велел мне оставаться.
– И вот что, Шенна, – сказал Кормак, – если тебя ничто не задерживает, не хочешь ли ты составить мне компанию?
– Нет в этом нужды, – ответил Шенна. – Вашей компании вам вполне хватит.
– Я знаю, – сказал Кормак, – что люди короля хотели бы свести с тобой знакомство, и, может, там ты сможешь найти более полезное для жизни занятие, чем сапожное ремесло.
– Да мне и сапожного ремесла хватит еще на какое-то время, – ответил Шенна.
– Что ж, ладно. Да пошлет вам всем Господь хороший день, – сказал Кормак. – А мне теперь снова придется отправляться в путь – да так скоро, что не стоит даже и пыль дорожную с башмаков вытирать. Как жаль, что нельзя мне связать все негодяйское ворье в Ирландии одной веревкой, да и повесить на одной виселице. То-то бы я их прижал! Тогда бы вышло нам облегчение на какое-то время.
– Большой бы у тебя вышел сноп, – сказала сиделка.
ШИЛА: Божечки, Пегь! И он даже не вспомнил про взятку?
ПЕГЬ: Про какую взятку, Шила, милушка?
ШИЛА: Про ту взятку, что он согласился принять, когда шел выселять вдову из дома, а у той не было денег за аренду, покуда Шенна за нее не заплатил.
ПЕГЬ: Вот уж не знаю, Шила. У людей частенько бывает плохая память на то, чего они не хотят вспоминать.
ШИЛА: Ему бы следовало стыдиться.
ПЕГЬ: У кого нет стыда, тому легче всего поступать по-своему.
ШИЛА: Небось так. Но мне их хвалить не за что – таких людей без стыда. Лучше б ему помолчать и не зарекаться от мошенничества, как белому коту от сметаны.
ГОБНАТЬ: Это похоже на случай с человеком из Килларни, который собрался лезть в драку. Был у него большой толстый нос, точно как у Кормака. Люди дали ему прозвище «Набалдашник» из-за этого носа. И вот кликнул его отец, как только тот ввязался в драку: «Доналл, сынок! – крикнул он. – Давай, поторопись, да обзови кого-нибудь Набалдашником, покуда тебя не назвали!» Вот и с Кормаком то же самое. Он подумал, что нет лучше способа избежать прозвания мошенника, чем назвать мошенником кого-нибудь другого.
ШИЛА: Верно, Пегь, а ведь его это не спасет. Разве нельзя будет его так обозвать, даже если он сам никого так не обзывал?
ПЕГЬ: Пожалуй, ему очень важно было выступить первым. Оставить за собой первый выстрел и не провалиться в первую яму. А людям нечего и сказать тогда, кроме того, что сам он такого прозвища не боится, потому как бойся он его – не смел бы упоминать.
КАТЬ: Это похоже на то, как малыш Доннха украл ножик Шемаса. Никто не искал пропажи усердней его самого, а ножик-то у него в кармане лежал, у поганца!
ШИЛА: А как же его нашли, Кать?
КАТЬ: Это я заметила его в кармане. Карман у него оттопыривался на куртке, словно мешочек с червяками. Хлопнула я по карману – а там ножик.
ШИЛА: Бедняжка! То-то ты его напугала.
КАТЬ: И не говори! Он весь переменился в лице и заплакал.
ШИЛА: А его выгнали?
КАТЬ: Нет. Нель его защищала. Она сказала, верно, кто-то подложил нож ему в карман без его ведома, а отец сказал, что она права.
ГОБНАТЬ: Он думал, что если будет изображать, как усердно ищет, не стоит опасаться, что его самого будут подозревать. Ну да, вот так здорово!
ПЕГЬ: Да что ты, он же всего лишь ребенок, Гобнать! У него еще и ума-то не было. Да и ножик, пожалуй, ничего не стоил.
КАТЬ: Верно, не стоил. И Шемас тогда просто подарил ему этот ножик. А я чуть было не взбесилась. По мне, так лучше было его в огонь бросить, чем отдать Доннхе после того, как он пошел на такой обман. Ножик-то, может, ничего не стоил, но если бы у него дело выгорело, то подозрение пало бы на кого-то другого. Вот и гляди, как славно ему бы все удалось.
ПЕГЬ: Твоя правда, Кать. У скверного поступка эхо долгое.
ГОБНАТЬ: Ну ладно, Пегь, рассказывай лучше дальше, а то они тебя до завтрашнего дня будут держать со своими спорами, раздорами да разговорами.
НОРА: Уж конечно, Гобнать. Ты и сама мимо споров не пройдешь, и других без споров не оставишь.
ПЕГЬ: Кормак снова отправился в путь, не стерев дорожной пыли с башмаков, как и сказал, и едва удалился он, Шенна опять вошел в комнату, где лежал больной.
– Долго же ты не возвращался, – сказал Диармад. – Сватовство тебя ждало с ноября по май. Полдеревни переженилось, пока ты раздумывал. Да где же она? Она ведь только что была здесь! «Женщина лучше приданого». Девушка тихая, рассудительная – если, конечно, ее не злить. Тьфу ты! Не бей! Ой, да чтоб тебя! Не бей! Ну ты посмотри!
– Есть ли в доме деньги? – спросил Шенна сиделку.
– Ни полпенни нету, – ответила та.
– Вот, – сказал Шенна. – Я недавно взял у него немного кожи, так что теперь мне самое время расплатиться.
И протянул ей немного денег.
Глава двадцатая
На другой день Шенна пришел посмотреть, как там больной, взял из лавки еще кожи и расплатился за нее. И хорошо сделал. Благодаря ему у сиделки осталось немного денег, а потому Диармад, когда у него наступил перелом в болезни, смог получить вдоволь еды и питья, что было ему очень кстати.
Скоро он уже сидел у огня и с небывалым рвением поглощал еду. Но право слово, сиделка старалась не давать ему еды сверх необходимого, и вряд ли вы когда-нибудь видели такие споры и склоки, какие случались меж ними, когда он пытался ухватить больше.
Диармаду становилось лучше, и у него начали собираться соседи, приносить ему новости и рассказывать, как же им было его жалко, когда узнали они, что он слег, и какое счастье для них настало, когда прослышали, что пришел в себя.
Когда Шенна узнал, что больному действительно полегчало и опасность миновала, он перестал так часто его посещать, а через некоторое время уже не заходил совсем.
Сиделка осталась дольше необходимого, но причиной тому был священник, поскольку он ожидал с часу на час и со дня на день, что Сайв вернется домой. И вот сиделку позвали на другой конец прихода, и она засобиралась. Им оставалось лишь попросить бедную старую Пайлш являться по утрам, разводить огонь и готовить немного еды для Диармада. Но не все заботы достались ей одной. Не проходило и дня, чтобы в гости не заглядывала мать Микиля, а в те дни, когда ее не бывало, заглядывала сама Майре Махонькая. Соседи поговаривали, что Диармад пошел на поправку гораздо быстрее в последние дни, которые она провела в беседах с ним, чем за все прочее время болезни. Сам же Диармад говорил, что словно рассеивался туман, окутывавший его рассудок и сердце, когда он видел, как Майре появляется в дверях.
Но в один голос все твердили вот что: хорошо, что поблизости не было Сайв, когда он хворал, поскольку он, пожалуй, не смог бы прийти в себя так скоро, окажись она рядом. Ведь наступи тогда перелом в болезни и разозлись Сайв по какому-нибудь случаю, она бы опять взбеленилась, и болезнь у Диармада обострилась бы – это так же бесспорно, как то, что его дочь звали Сайв.
Так полагали соседи, но, конечно же, иначе полагал сам Диармад. По его представлениям, он так долго пролежал пластом лишь потому, что дочь не вернулась домой и от нее не было никаких вестей. С утра до ночи не находилось больше повода для разговоров между ним и любым, кто заходил к нему, кроме как «где она», «что же она задерживается», «жива она или мертва». «Если жива, то почему никто о ней не слышал никаких новостей? Если же мертва, почему из каких-нибудь краев не поступило известие о ее смерти? Уж верно, ее не могли убить без того, чтоб кто-нибудь об этом да не узнал. Если бы ее убили среди ночи и бросили тело в какой-нибудь пруд, уж конечно, на следующий день ее бы нашли, весть об этом распространилась бы по всей округе, и Шиги бы поймали, сделай он такое, и повесили бы. Если только он опять не оказался столь же хитер, как тогда, когда сумел уйти от Кормака».