Наконец приблизился последний день.
– Завтра тринадцать лет, – сказал себе Шенна, – как я покинул дом, чтобы купить себе немного кожи. Было у меня в кармане три шиллинга. На многое их не хватило бы, но ведь кроме них у меня ничего не было. Попросили у меня их ради Спасителя. Я их отдал. Тут уж ничего не попишешь. А как же я мог удержать их! Это все, что у меня было, но все равно они мне не принадлежали. Все принадлежит Богу. И я лишь хранил его собственность, хвала ему во веки веков! Но все равно не уберег, чем бы для меня сейчас это ни обернулось… Меня обязали поклясться как есть, всем наивысшим, – и я дал эту клятву как есть, честь по чести, по собственной воле.
Он брал башмак и принимался за работу. Вскоре снова откладывал его, опять принимался и оглядывался кругом, будто ждал, что кто-то придет. Сапожники думали, что Шенна кого-то поджидает и что, возможно, очень скоро явится именно тот, кого он ждал. Если бы только мастера знали, кого именно он ждал, они бы, пожалуй, не задержались на этом месте! Но ничегошеньки не подозревали они и просто работали себе дальше изо всех сил. Когда настало время кончать работу, они поднялись, чтобы идти по домам.
– Погодите, мужики, – сказал Шенна. – Может быть, я завтра отлучусь из дому, а потому не смогу вернуться вовремя, чтобы заплатить вам за неделю. Пожалуй, лучше уж вам будет взять деньги прямо сейчас. Думаю, можно не сомневаться, что вы честно доделаете свою работу. – И протянул им деньги.
Как только ушли они, Шенна двинулся к холму. На северной стороне его был высокий камень, который называли Воронова круча. Шенна пошел туда и сел на краю обрыва. Он глядел вниз на обломки скал у подножия холма, и в тревоге думалось ему, как переломал бы кости тот, кого спихнули бы с этого обрыва, – и вновь он не мог успокоиться. Оставил Шенна то место и подался на запад по склону, пока не достиг другого холма – на западной стороне долины. Прозвание тому, другому холму было Собачья скала. Шенна устроился там в ложбинке. Имя ей было Ложе Диармайда. А напротив той ложбинки была другая, по прозванию Ложе Грайне[36]. В той ложбинке Шенна остался надолго, размышляя обо всем, что помнил из прекрасных сказаний о Диармайде и Грайне, о Финне и фениях, и обо всех их деяниях, покуда не начала опускаться ночь. С наступлением ночи Шенна воротился на лужайку и растянулся на ней. Погода стояла сухая, небо чистое. Шенна растянулся на лужайке, вслушиваясь в шелест и шепот ветра, что пробегал по зарослям вереска вокруг и нимало не касался его самого. От тяжких дум, ходьбы по холмам и шелеста ветра в вереске бедняга скоро заснул сладким сном.
Вдруг он почувствовал, словно человеческая рука коснулась его головы и прогнала от него сон. Сон покинул его совершенно, и Шенне стало так легко, будто каждый член его весил не более тонкого волоска. Огляделся Шенна. Она была рядом – колени ее касались его левого плеча. Рука ее лежала у него на голове, и сама она заглядывала Шенне в глаза. Босая женщина – вот кто это был. Шенна взглянул на нее, а она смотрела ему в глаза. На небе не было ни месяца, ни звездочки, и само оно казалось пустым и черным как смоль. Шенна все смотрел на женщину и ничего не мог с этим поделать. Он думал, что никогда еще не встречалось его взору лица прекрасней, чем у нее! Даже если бы ему пообещали взамен всю Ирландию – и то Шенна не смог бы отвести от нее глаз. Шенна все смотрел, и возрастала красота ее, и веяние блаженства и радости, исходившие от ее чела, от ее очей, от ее уст. Казалось, она собиралась разомкнуть уста, чтобы заговорить, и он ожидал, когда прозвучит слово. Радость и блаженство изливались из ее глаз и переполняли его разум, проникая дальше, в сердце, захлестывая грудь, и его охватывало такое счастье, успокоение ума и сердечное утешение, что он желал бы вовек не покидать этого места. Чем дольше и пристальнее он смотрел, тем осияннее становилось ее чело, взгляд возвышенней и благосклонней, чудились уста слаще и милее, и улыбались все яснее, и озарялось ее лицо крепнувшим светом, и нараставшие радость и веселье, казалось, вот-вот велят ей открыть уста, чтобы говорить с ним. Шенна уж думал, что сердце его выпрыгнет из груди от такого счастья, блаженства и любви к ней.
Наконец она заговорила.
– За тобой идут, Шенна! – молвила она. – Враг уже близок к тебе.
И как ни велики были радость и счастье видеть ее прекрасный благородный облик, гораздо большим счастьем и радостью было слышать звук ее речи.
Шенну ничто на белом свете не тревожило, и ему ничуть не было важно, кто за ним идет и где враг, лишь бы смотреть на нее и слушать ее, пусть только рука ее касается его головы, а в довершение всего счастья он разумел своим умом, что именно из расположения, сострадания и любви к Шенне она пришла к нему и перед ним возникла.
– Шенна, – сказала она. – Враг идет к тебе, полон ярости и коварства. Враг идет, дабы свершить над тобою месть за весь вред, какой ты нанес ему в эти тринадцать лет. Завтрашней ночью он явится. Но он кое о чем забыл. Ему кажется, что завтра в полночный час время истечет. Но оно не истечет еще четыре часа после того. Смысл сделки был в том, что, раз ты поклялся как есть, всем наивысшим, кошель был бы в твоем распоряжении и оставался у тебя, как и сказано, полных тринадцать лет. В тот день, когда ты пошел на ярмарку покупать коня и молочную корову, у тебя забрали кошель и ты не мог распоряжаться им еще целых четыре часа. Это я взяла его у тебя. И взяла без его ведома. Купи ты корову или коня в тот раз и расплатись за покупку, ты бы нарушил сделку и он смог бы подчинить тебя своей воле. Когда я увидела, к чему ты склоняешься, я взяла у тебя кошель, а потому, даже если бы ты решил что-то купить, вряд ли расплатился бы. Ведь деньги были тебе даны лишь для того, чтобы покупать кожу тринадцать лет безбедной работы. Враг наблюдает за тобой с тех пор, дожидаясь, не купишь ли ты чего-то помимо кожи. Но ты не купил – и это на пользу тебе, что не купил. Ты раздал несметно денег на другие цели, но не нарушил этим сделку. Никакая сделка не может запретить творить милость. А все деньги, что отдал ты ради Спасителя, были милостью. Те деньги, что ты потратил, не купив ничего, кроме кожи, не учитывались сделкой. Они были твои.
– Слава Всевечному Отцу, что создал тебя! – воскликнул Шенна, глядя на нее. Но сказал это не в ответ на ее слова, а переполняемый счастьем от того, что она рядом, а он мог смотреть на нее и внимать прекрасной музыке ее речи.
– Враг не знает, – сказала она, – что ты четыре часа не мог распоряжаться кошелем. Он обязан был не допустить, чтобы хоть кто-нибудь взял у тебя кошель. И полагает, что не допустил этого. Теперь он ждет завтрашней полуночи, чтобы подчинить тебя своей воле и расквитаться с тобою за все зло, что ты причинил ему, пока тринадцать лет раздавал милостыню ради Спасителя из кошеля, что враг сам тебе дал. Но он отдал его тебе не затем, чтобы множить милость, а чтобы нес он ущерб, беду и погибель – и тебе самому, и всякому христианину, кто получит из него в свои руки хоть полпенни.
– Слава Всевечному Отцу, что создал тебя… И Христу, что принес тебе искупление… И Святому Духу, что благословил тебя, – проговорил Шенна.
И едва произнеся это, изумился, потому как почувствовал, что из груди у него и изо рта слышится не его голос.
– Покажи мне, – сказала она, – то, что дала я тебе в тот день, когда ты расстался с прекрасной девушкой ради Спасителя.
Шенна вытащил самоцвет из-за пазухи и протянул ей.
– Сейчас он не так лучезарен, как в тот день, – сказала женщина. – Но это ему не повредит, – добавила она, взвешивая шарик в руке.
При этих словах шарик вновь засиял в чаше ее ладони – точно так же, как и в первую их встречу, и Шенна едва мог смотреть на него, а когда смотрел, перед глазами плясали синие пятнышки, какие бывают у человека, когда тот глядит слишком прямо на солнце.
– Вот, – сказала женщина. – Береги его. Завтра ночью он тебе пригодится. – И протянула ему самоцвет.
Сапожник снова убрал его за пазуху, туда же, где хранил раньше.
Женщина разжала левую ладонь. Там лежал все тот же шиллинг, что он отдал ей в первый день, когда шел покупать кожу.
– Вот, – добавила она. – И вот это тоже тебе.
Шенна взял шиллинг и припрятал его.
– А теперь слушай внимательно, Шенна, – сказала женщина, – все, что я тебе скажу. Завтра, лишь только приблизится полночь, поставь свой плетеный стул туда же, где был он в первый день. Положи шиллинг под сиденье стула и прикрой так, чтобы монетку не стало видно. Затем отойди, сядь на свое привычное место и работай что есть сил. Как придет враг, не подавай виду, а продолжай трудиться. Как велит он тебе идти с ним, попроси его подождать, пока не придет время. Если удастся тебе усадить его на стул, ты сможешь одолеть врага. Слышишь ли ты меня? – спросила она. – Но если велит он тебе сделать хоть что-нибудь, под страхом смерти не делай этого. Чего бы он ни попросил тебя сделать – не делай.
– Слава Отцу Всевечному… – Шенна говорил эти слова и никак не мог произнести их правильно, и пока пытался, она все отдалялась, отдалялась и отдалялась от него. Свет ее лица становился все тусклее, тусклее, тусклее. Ресницы его смыкались, смыкались, смыкались. Он так и не смог закончить молитвы, и прежде, чем женщина пропала из виду, уже спал глубоким спокойным сном.
Глава тридцатая
Когда Шенна очнулся от сна, солнце светило ему с востока, поднявшись высоко и согревая легко и приятно, без лишнего жара. На небе не было облаков, а на земле – тумана, и казалось, будто где-то неподалеку рой пчел, вылетев из улья, весело и радостно жужжал в окрестном вереске. Шенна оглядел округу на двадцать миль к востоку, к югу и к западу. С востока были Крепостной холм, Малый Мушери и Большой Мушери, Ячменный пригорок, Сырое болотце, Седая дубрава и Скала Слуги. С юга – Пригорок, ближе к Макруму, а в двадцати милях к востоку оттуда клубился туман над городом Корком. Прямо перед ним, на юг, были Двухобзорная крепость, церковь Девы Марии и равнина Старой церкви, а дальше – окрестности Рос Карбре и изрядное количество прекрасной земли на морском берегу. За ними, на юго-западе, лежали Шехи и Нонь