[37], и еще одна земля, о которой сказал поэт:
Ив Рахах гнусный драконов серых,
Гленнкар, где нет ни зерна, ни хлеба,
Холмы ужасны Десмондов знатных —
Не дал им благословения Патрик!
Или как отвечал ему другой поэт:
Ив Рахах дивный хозяев щедрых,
Гленнкар, обильный зерном и хлебом,
Холмы прекрасны Десмондов знатных —
Благословил их от Бога Патрик![38]
Какое-то время Шенна рассматривал их, узнавал и называл по имени и размышлял, что вряд ли найдется под солнцем вид столь же прекрасный, как тот, что раскинулся перед его взором этим летним утром. Затем события прошлой ночи и слова босой женщины вдруг всплыли в уме у Шенны. Сперва он подумал, что все это было во сне. Сунул руку в карман. Все наяву: шиллинг лежал у него в кармане – в том же кармане, куда сапожник опустил его, когда босая женщина протянула ему монету ночью. И еще кое-что не было сном. В сознании Шенны разом мелькнули все прошедшие события: слова женщины, и шиллинг, и враг, и совет, даденный насчет стула. Шенна вскочил. Дом его был вон там. Шенна повернулся к дому спиной и двинулся с холма на запад. Так он шел на запад по вершинам и лощинам: через пик Плоских камней, через вершину Собачьей скалы, через Устье Перевала, по верху Пёсьей лощины.
День становился все жарче, и Шенну одолела жажда. Он зашел в какой-то дом и попросил напиться. Хозяйка узнала его. У нее было полное право его знать. Много раз прежде он ссужал ее деньгами, когда только ей была нужда. Не будь его, о ней бы в этих местах и не слышали. Хозяйка протянула Шенне полную корчагу козьего молока, краюху хлеба и круг масла. Он поел, и они поговорили. Хозяйка слыхала, как и все в округе, что у Шенны какое-то горе. Сейчас она заметила это яснее прежнего, однако не подала виду. Шенна поднялся, вышел и направился к Макушке Олененка. Хозяйка глядела ему вслед и, скажу вам, очень удивилась, глядя, как он шагает в холмы. Она не знала, что тут поделать, вернулась в дом и провела часть дня, причитая и плача. Женщина явственно почувствовала, что на Шенну надвигается какое-то несчастье. Она бросилась на колени и принялась горячо молиться за него Богу, прося Господа избавить его от всяческого зла.
Шенна поднимался на холм, покуда не оказался на удобной широкой площадке на самой вершине. Пускай в то утро с лужайки ему открывался широкий обзор, но тот вид, что развернулся перед ним сейчас, был еще шире, хоть и не так красив, потому что утром небо было чище. С этого места на западе ему были видны Клэдах, и Два Сосца, и Мангарта, и Ученое озеро, и вершина Серп Туахала, и все прочие Черные кручи. Вдоволь наглядевшись на них, Шенна двинулся оттуда на восток по горному склону, пока не добрался до вершины Холма Каменной Тени, откуда на севере ему был виден Кларах, а далеко на северо-востоке – все Большие Галти[39]. Когда солнце начало клониться к западу, Шенна вновь повернул на запад и направился к вершине Макушки Олененка. Собрал немного клюквы и пошел вниз, к дому, где утром его накормили. Как же удивилась и обрадовалась хозяйка, когда увидела его на пути к ее дому. Женщина не знала, где Шенна провел день, но какая ей разница, раз он жив и здоров. Однако она не выказала удивления и сделала вид, что ничего не заметила, а просто тепло и весело поприветствовала его. Но, честное слово, в душе хозяйка горячо благодарила Бога.
– Присядь ненадолго, Шенна, – сказала она, – и спорим, я дам тебе угощение, что обрадует тебя так, как ты уже давно не радовался.
Он сел.
Хозяйка дома пошла в ригу, где собраны были снопы для обмолота, и принесла два лучших снопа из самой середины. Подмела плиту у очага, вымыла ее и вычистила, а после зажгла сосновую лучину и положила снопы на плиту. Но сгорели только солома да мякина, зерно же не сгорело, а удивительно хорошо подрумянилось и высохло лучше, чем на мельнице. Затем она собрала твердые ячменные зерна и разложила провеяться так, чтобы ветер сдул последние остатки мякины и соломы. Когда у нее все очистилось, хозяйка ссыпала зерна в ручную мельницу и смолола. Затем она пропустила их через крупное сито, а после через мелкое, – так, чтобы в нем не осталось никакой мякинной пыли. Потом женщина высыпала муку в деревянную плошку, добавила туда немного свежих сливок, замешала, вложила в плошку ложку и отдала Шенне. Шенна поел и почувствовал, что никогда не пробовал ничего лучше этой еды, такой она была здоровой и вкусной, такой сытной и такой живительной!
Наевшись, Шенна протянул хозяйке миску.
– Слово чести моей, Нянс Ни Хахаса, – сказал он, – ты права! Ничего лучшего я отродясь не ел. Ты выиграла спор. И принесла мне радость. Скажу как на духу: до сего дня я не знавал такой радости. И ты погляди, какая малость времени прошла с той минуты, как зерно было в снопе, и до той, как я его съел!
– Оно высохло на собственной соломе и мякине лучше, чем на мельничной плите.
Солнце уже клонилось к закату, когда Шенна покидал дом Нянс. К тому времени, как он оказался на своей лужайке, настала ночь. А когда очутился дома, ранняя ночь уж миновала. Шенна зажег свечу для ночных посиделок, взял плетеный стул и поставил его ровно на то же место, где тот некогда застрял. Шиллинг положил под сиденье – в точности так, как ему велели. Потом слегка припорошил шиллинг сверху пылью, чтобы не бросался в глаза. Потом устроился на своем месте и принялся за работу. Потрудившись какое-то время, сапожник рассудил, что полночный час уже не за горами. Подумал, что никогда еще не было ему так тяжко, как ныне дожидаться и бдеть, пока не придет нечистый. Кабы не работа в руках, Шенна б не вынес всего этого ожидания. Он всеми силами старался выдержать и работал со всем возможным усердием, протягивая нить. Когда решил, что прошел уже добрый час, то, взглянув на уже сделанное, понял, что миновало лишь полчаса. Продолжил намечать стежки – так крепко, как удавалось орудовать шилом. Вскоре Шенне показалось, что прошло добрых два часа, но, взглянув на работу, он понял, что сделал лишь столько, сколько человек способен успеть за четверть часа, трудясь вполсилы. Наконец волнение, напряжение и беспокойство, что давили на разум, как-то совершенно вытеснили время из его головы, и так оно понеслось для него незаметно. Шенна не знал, сколько еще прошло времени, когда внезапно почувствовал, что в комнате есть кто-то еще. Поднял голову. Прямо перед ним стоял Черный Человек!
Глава тридцать первая
Они смотрели друг на друга. Взгляд у обоих был не слишком приветлив. Шенна почувствовал, как к нему подступает ужас – точно как в самый первый день. Он крепко сжал рукой самоцвет за пазухой. Испуг отступил. Шенна посмотрел прямо на врага. Увидел рога, непреклонный лоб, жестокие злобные глаза, и бороду, и хвост, и копыто. Но заметил и то, чего не увидел в первый день: он заметил на пальцах длинные кривые когти сродни орлиным, и на каждом из них по шипу – тонкому и острому, как шило в руке у сапожника. Шенна вновь едва не потерял присутствия духа, когда представил себе, как эти когти впиваются ему в кожу! Снова сжал рукой самоцвет за пазухой, и ужас прошел. Черный Человек заметил, что Шенна перестал бояться, но не понял почему. Он удивился, что же освободило Шенну от страха и придало ему столько бодрости и мужества, и почему он сам не в силах схватить сапожника немедленно.
– Что же ты не идешь со мной? – спросил он наконец. – Ты что, не помнишь условий?
– Я-то сам помню условия очень хорошо, – сказал Шенна. – Только вот не думаю, что ты́ их помнишь. – И тут почудилось ему – точно так же, как на холме, когда разговаривал с женщиной, – что это не его собственный голос доносится у него из груди.
– Разве не в том была сделка, – спросил Черный Человек, – что я даю тебе столько денег, чтоб ты мог покупать кожу на тринадцать лет безбедной работы, а ты идешь со мной, когда время выйдет?
– В этом и была сделка, – сказал Шенна.
– Почему же тогда не идешь ты со мной? – спросил тот.
– Потому что время еще не вышло, – ответил Шенна.
– Время не вышло, вот как! – сказал Черный Человек. – Ровно сейчас исполняется тринадцать лет, как я вложил тебе кошель прямо в руки!
– Возможно, и так, – сказал Шенна, – только кошель не был все тринадцать лет в моем распоряжении.
– Как это? – спросил Черный Человек.
– Ну, потому что у меня его взяли ненадолго, – ответил Шенна.
– Взяли его у тебя! – рассмеялся Черный Человек. – Да я не верю ни единому твоему слову!
– Не верь! – сказал Шенна, усмехаясь. – Но чего ж тогда ты не можешь ко мне прикоснуться?
– Кто забрал его у тебя? – спросил Черный Человек.
– Должно быть, ты сам, – ответил Шенна.
– Я не забирал! – сказал Черный Человек.
– Должно быть, – сказал Шенна усмехаясь, – ты думаешь, я тебе поверю.
– Когда его забрали у тебя? – спросил Черный Человек.
– Наверное, тебе лучше знать, – ответил Шенна. – Ведь это тебе полагалось не позволить никому забрать его у меня.
– И думаю, что не позволил, – сказал Черный Человек. – Удивительно, как мог хоть кто-нибудь забрать его у тебя без моего ведома. Когда же выйдет время?
– Когда пройдет тринадцать лет, – сказал Шенна усмехаясь.
– Экий ты красноречивый, – сказал Черный Человек, сжимая когти. – Ну, погоди у меня. Скоро я из тебя выпущу немного красноречия, не сомневайся.
Рука Шенны крепко держала самоцвет, что был у него за пазухой. Оба примолкли и посмотрели друг на друга. Шенна сидел на своем рабочем месте. В левой руке – башмак, опущенный на колено. Правая рука за пазухой. Черный человек стоял прямо напротив него. Изумление, гнев, коварство и множество дурных мыслей теснились у него на языке и в глазах, и убийственно греховный лоб возвышался над ними.