Мне приходится сделать над собой усилие, чтобы не фыркнуть. Готова поспорить на десять пенни, что мисс Ричмонд даже приложила руку ко лбу. Что за фарс!
– Конечно-конечно, – тут же соглашаются Лилиан Проктор и её компаньонка. – Пожалуйста, простите нас! До следующей недели?
– Да, до следующей недели. Вашу фотографию мне доставят сразу же, как только она будет готова.
– О! Вот и чудесно! Я уже считаю секунды до нашей следующей встречи!
Очевидно, что Мэри и Лилиан на седьмом небе от счастья, а мисс Ричмонд – прожжённая шарлатанка, в этом я не сомневаюсь. Я жду, пока шуршание юбок и взволнованные голоса стихнут, а затем крадусь в коридор и прижимаюсь спиной к стене, надеясь таким образом стать как можно незаметнее.
– Вот ты где, маленькая мышка. А я всё гадала, когда же ты выглянешь из норки. – Она вся буквально светится, светлые волосы завиты и собраны на затылке: причёска не самая модная, но ей она чертовски к лицу. Её платье насыщенного синего цвета отливает таким глубоким иссиня-чёрным блеском, что я буквально вижу в нём своё отражение; ткань так подогнана и затянута на талии, что фигура девушки напоминает портновский манекен. Я смущённо одёргиваю ночную сорочку. Никогда ещё я не чувствовала себя такой маленькой. – Ну-ка, дай-ка мне взглянуть на тебя. Маргарет, верно? – Она ободряюще раскрывает объятия, и я невольно делаю шаг к ней, меня будто тянет магнитом. Она говорит как аристократка, чётко и коротко проговаривая слова, и я про себя отмечаю, что она моложе, чем я её представляла: ей явно не больше девятнадцати. И от этого я чувствую себя ещё более неказистой. Сомневаюсь, что подобное изящество грозит мне раньше, чем лет через пять-шесть!
– Пегги, – говорю я. – Все зовут меня Пегги.
Она наклоняется и заправляет мне за ухо прядь волос:
– Ну а я буду звать тебя Маргарет, это имя подходит такой очаровательной юной леди. – Её прохладная ладонь скользит по моей щеке; она берёт меня за подбородок и поднимает мне голову повыше, чтобы лучше меня разглядеть. – Да, изумительно, – говорит она практически шёпотом. – Привлекательная – и при этом невинная. Ты когда-нибудь завивала волосы?
– Эм… нет, не совсем… В смысле, мама несколько раз делала мне это для забавы, но…
– Не стоит, – резко обрывает она. – Тебе лучше выглядеть на свой возраст. Конечно, мы что-нибудь с ними сделаем, тем более что они хорошие, длинные, волнистые и… – Она подносит к глазам прядь моих волос. – …чёрные. Совершенно чёрные. Точно крыло ворона. Довольно примечательно. А эти глаза… позволь мне… Ох! – она театрально надувает губы. – Я слегка разочарована. Я ожидала чего-нибудь эффектного, например небесно-голубых, изумрудных… или фиалковых! Но твои… – она поворачивает мою голову на свет, – к сожалению, самые обычные.
– Мой папа говорит, что они природного цвета: синие, зелёные и серые…
– И твой папа прав! Но для рекламного объявления это недостаточно интригующе.
Рекламного объявления?
– Но не важно! – продолжает щебетать она. – Не бывает так, чтобы всё и сразу. Очень хорошо, всё продумано, хотя тебя стоило бы приодеть во что-то менее… сельское. Ты привезла с собой ещё что-нибудь из одежды?
– Вообще-то это моя ночная сорочка, – говорю я, не успев обдумать её вопрос. У меня с собой только один дорожный мешок с бельём, двумя передниками, драгоценным дневником с карандашом и моим лучшим воскресным платьем. На самом деле это укороченное мамино платье чудесного тёмно-синего оттенка, длинное, приталенное, с кружевным воротником-стойкой и крошечными перламутровыми пуговицами на спине. «Такая безделица – и столько места занимает», – думала я. Если бы оно осталось дома, я могла бы привезти с собой ещё минимум две книги, но мама настояла, чтобы я взяла что-нибудь «на выход».
Экземпляр модного «Домашнего журнала англичанки»[3] остался в моей комнате, и сейчас я жалею, что не могу полистать его. Я деревенская мышь с деревенской одеждой и причёской. Мои передники простецкие, старые и давно вышли из моды; даже моё лучшее воскресное платье не того фасона.
Очень плохо.
– У меня есть очень красивое тёмно-синее платье, – говорю я, чтобы отстоять маму и её немодное ношеное платье. Я сглатываю, надеясь, что таким образом смогу сдержать слёзы. Кому какое дело, что говорит какая-то глупая жительница Лондона, которая точно не скажет ничего дельного о «правильном размере турнюра».
Мисс Ричмонд радостно хлопает в ладоши:
– Звучит великолепно. Позже можно его примерить.
– Э… мисс… Ричмонд? К чему весь этот разговор?
– Пожалуйста, зови меня Сесилия. Мистер Блетчли не объяснил тебе?
Я качаю головой, и Сесилия смеётся, демонстрируя белые, идеально ровные зубки:
– Ох, Маргарет, мне очень стыдно: ты, наверное, сочла меня каким-то чудовищем!
– Нет, что вы, нет, просто я немного…
– …растерялась? Я ничуть не удивлена. Позволь мне объяснить. Ты будешь моей новой ассистенткой, и мы немедленно приступаем к работе.
– Правда?
Рука Сесилии, как змея, обвивает мои плечи:
– Конечно, правда, моя дорогая. Я о тебе наслышана; с моим мастерством и твоим уникальным талантом мы вдвоём создадим нечто умопомрачительное.
11
В свою комнату я вернулась с ощущением, будто проглотила что-то твёрдое и ледяное. Значит, мама права! Предатель Блетчли заманил меня сюда под ложным предлогом, не из чувства долга перед семьёй или желания позаботиться обо мне, но ради того, чтобы использовать мои навыки в своих целях! Как он смеет?! Как мне это вынести?!
В итоге я засыпаю, сильная усталость валит с ног. Когда поздним утром я просыпаюсь, ощущение, что тебя предали, никуда не исчезает. Я сижу, погружённая в дурное настроение, когда миссис Моррис, экономка – приземистая женщина, грузная, как шкаф для посуды, и такая же любезная, предлагает мне позавтракать на кухне, потому что общий завтрак я пропустила.
– Если хочешь ещё чаю, наливай себе сама, – говорит она. – Не стой с деловым видом в ожидании, пока я тебе налью, если не хочешь к Рождеству высохнуть, как верблюжий горб.
Это максимальное дружелюбие, на какое она способна, но я не в обиде. Мне нравится здесь, внизу, на кухне. Тут намного спокойнее, чем в остальном доме, где изящество перемежается с тщательно выверенным ужасом. По дороге вниз я остановилась, чтобы ещё раз взглянуть на фотографии. Сегодня они выглядят совершенно обычно; наверное, блики мне просто почудились. Может, это было просто отражение ламп на лестничной площадке.
На кухне над огромной чёрной чугунной плитой с двумя раздельными духовыми шкафами висят на крюках медные горшки. По словам миссис Моррис, здесь вечно что-то бурлит: сегодня утром это каша, которую мне сказано положить себе в миску, а днём будет суп; здесь чайник всегда готов вскипеть, а утюг – нагреться, прежде чем испустить клубы плотного пара над простынями, недавно просушенными на стойке.
Я провожу пальцем по кухонному столу, он большой, прочный и старый – гигантская версия того, который у нас дома. От тоски по дому мне становится больно, хотя со времени моего отъезда прошли только сутки. Хорошо бы оставаться здесь, на кухне, до тех пор, пока не смогу уйти, не важно куда.
У миссис Моррис есть помощница Дотти, служанка на все руки; неудивительно, что она худая, как жердь, а ростом ниже меня: она работает сверх всякой меры. Кажется, Дотти выполняет все дела по дому, включая готовку – и всё под бдительным надзором миссис Моррис. Мне приятно, что здесь есть кто-то моего возраста, но Дотти смотрит на меня так, будто у меня две головы. Не думаю, что я ей нравлюсь.
Звенит колокольчик, и Дотти вздрагивает. Миссис Моррис цокает языком.
– Когда-нибудь люди научатся сами себе наливать напитки и я смогу спокойно посидеть пять минут, – бурчит она себе под нос, встаёт, скрипя суставами, и стаскивает с головы домашний чепец. – Дотти, не забудь к ужину почистить всю картошку. И не вздумай забивать ей голову, – кивок в мою сторону, – своими бреднями. Она гостья в этом доме, и к тому же ребёнок. Когда закончишь с картошкой, принимайся за этих, – заканчивает она, кивнув на пару куропаток, и, шаркая, выходит из кухни.
В комнате повисает неловкая тишина.
– Давай я тебе помогу, – предлагаю я и подтягиваю к себе куропатку.
– А ты умеешь? – недоверчиво спрашивает Дотти. – Тут, знаешь ли, сноровка нужна. – Она отставляет миску с картошкой, вытирает руки о фартук и, хмуро поглядывая на меня, берёт вторую птицу. – Ты, часом, не одна из этих?
– Из каких?
– Выродков… шепчущих… медиумов… Мне всё равно, как они себя называют.
– Почему ты так решила?
– А зачем ещё хозяин тебя сюда притащил?
– Он меня не тащил, я не домашний скот, – огрызаюсь я. – Я… родственница. Я приехала по собственному желанию. У меня есть дела в Бристоле, поэтому я здесь.
– А, дела, как же! Я слышала, что тебе пришлось улепётывать из своей деревни, чтобы тебя не вздёрнули и не сожгли. – Она насмешливо улыбается и, покраснев от натуги, сгибает ноги куропатки. Ножка ломается с тихим треском.
– Откуда ты… Не важно, всё совсем не так.
Только на самом деле почти так и было. Я стараюсь не думать о жителях деревни, наших друзьях и соседях, которые ещё несколько дней назад при встрече шарахались от меня и в страхе перешёптывались. Слёзы наворачиваются на глаза, и я вытираю их рукавом.
– Не обижайся на меня, – говорит Дотти. – Я ничего такого не имела в виду. Мы, городские, себе на уме, – она стучит пальцем себе по лбу, – мы не деревенщины, которые готовы поверить в любую чушь. Кое-кто их тех, кто работал тут на мистера Блетчли, были уверены, что у них есть дар! – Она закатывает глаза. – Не волнуйся… Когда он поймёт, что ты не больший выродок, чем я, ты и оглянуться не успеешь, как тебя отправят спать обратно в твою кроватку… конечно, после того, как ты покончишь