Отсюда пение слышно лучше; оно определённо доносится из комнаты рядом с покоями Сесилии, и какое-то время я медлю, вспомнив рассказы Дотти про ссохшиеся головы и законсервированные внутренности. А что, если это чёрная магия? Маловероятно, даже в этом якобы либеральном городе. Даже если здесь живут ведьмы, они бы точно не стали выставлять свои способности напоказ… Или стали бы?
Бесшумно ступая по голому полу, я на цыпочках миную дверь в комнаты мисс Ричмонд, подхожу к соседней и прислоняюсь к косяку. Отсюда мне виден зал ожидания; снаружи уже темно, но в комнате горят свечи. Прялка отбрасывает причудливые тени на сероватые стены, и странные жуткие существа под стеклянными колпаками оживают в трепещущем свете пламени. Как это печально, когда смерть становится насыщеннее жизни.
Медленно-медленно я наклоняюсь и прижимаюсь ухом к узкой щели между дверью и косяком. Лакированная белая поверхность холодит щёку. Я наклоняюсь ещё ниже, к дверной ручке. В замочной скважине с внутренней стороны нет ключа, и я могу в неё заглянуть. Я чувствую какой-то травянистый запах – ароматические палочки? – и из-под двери на площадку тонкими струйками просачивается дым. Я с трудом подавляю кашель и замираю. Меня услышали? Нет, кажется, нет… Пение становится настолько монотонным, что я с трудом отслеживаю его, оно стало белым шумом, фоном всего происходящего.
Тук-тук-тук.
Я слышу гулкий стук, и резкий пряный тёплый запах благовоний усиливается… но почему мне так хочется спать? Веки становятся такими тяжёлыми, словно на каждую ресницу привязали по свинцовому грузику, и приходится прилагать все усилия, чтобы не закрыть глаза. Сейчас нужно двигаться аккуратно, чтобы не задеть коленом дверь и не коснуться локтем белой, как кость, ручки… Щёлк! Ручка дёргается, я падаю навзничь и пытаюсь подняться, высвобождая свою тапочку, запутавшуюся в подоле дурацкой ночной сорочки. Но я уже слышу скрип стульев, звук приближающихся шагов, а затем мне на голову набрасывают мешок и прижимают к лицу что-то сладко пахнущее прелыми листьями. И я не могу дышать, не могу дышать…
Кажется, меня усыпили, прижав ко рту и носу ткань, пропитанную какой-то странно пахнущей жидкостью. До меня доносятся разрозненные обрывки разговора:
– Чудесно!.. Можно её коснуться?.. О, потрясающе!.. Она среди нас… поразительно… я вижу это своими собственными глазами… истинный феномен… Она заговорит?.. Вы не зажжёте свет?
Я слышу барабанный бой, громкий и непрерывный, вопли, растерянные вскрики, перед глазами мерцают вспышки света, а затем всё погружается в черноту: меня грубо тащат и куда-то заталкивают (это коробка? Шкаф? О боже… гроб?!). Чей-то палец прижимается к моим губам, и я слышу у самого уха пронзительное «Ш-ш-ш!». Раздаётся щелчок, как будто закрыли дверь, и наступает тишина. Я одна, я лежу неподвижно, не смея пошевелиться, и гадаю, умру ли я здесь.
Но потом…
– Штакан воды, быштрее!
– Неужели это было необходимо, Сесилия?
– Оти, подумай головой! А што бы ты шделала на моём меште? Пожволила бы ей вшё ишпортить? Лучше пушть она появитшя как одержимая духами ш вуалью на голове, чем ввалитшя в жал и вшё ишпортит!
– Я понимаю, но она же ещё ребёнок – кто знает, как эта штука отразится на её организме!
– Глупошти, Оти, ш ней вшё будет в порядке. Шейчаш этим поштоянно польжуются.
– Врачи, Сесилия. Врачи его используют.
– Ой, жаткнись и шними эту штуку шо швоей башки!
У меня в голове марширует тысяча подкованных муравьёв, а во рту так сухо, что губы приклеиваются к зубам. С меня снимают мешок и суют в руки стакан.
Сесилия придерживает мне голову:
– Вот, выпей.
Я с радостью глотаю жидкость, и топот в моей голове стихает.
– Что произошло? – спрашиваю я. – И почему ты так разговариваешь?
Сесилия пожимает плечами:
– Мой старый голос, – произносит она уже почти как вчера вечером.
– Тебя скорее послушают, если ты говоришь… правильнее, – она с милым видом надувает губы. – Я когда нервничаю, иногда начинаю шепелявить.
– А.
Я постепенно привыкаю к неверному свету, комната оживает в тёплом сиянии десятков церковных свечей. Мои глаза фокусируются на второй девочке. Оти ничуть не уступает Сесилии по красоте, и на вид ей примерно столько же.
– Что ж, – немного нараспев говорит она, – ты, должно быть, Маргарет. Приятно познакомиться, цветочек.
– Ты… из Уэльса? – глупо спрашиваю я.
– Именно. И не я одна, – она пристально смотрит на Сесилию, которая в ответ показывает ей язык.
Тёмная кожа Оти блестит в пламени свечей, огоньки, точно светлячки, пляшут на бесчисленных золотых цепочках у неё на шее. Повязка из шелковистого кроваво-красного материала охватывает её собранные в хвост на макушке волосы, а на груди висит золотистый кулон в форме паука. На ней плиссированное спереди платье с открытыми плечами и с глубоким вырезом; длинные пышные рукава сужаются к запястью, манжеты застёгнуты на пуговицы, а объёмный подол искусно сшит из летящих тканей чёрного, золотого и багрового цветов. На плечи она набросила шаль тех же оттенков с отделкой в виде крошечных стеклянных бусин. У меня кружится голова.
– О боже, милая, тебе нехорошо? – спрашивает Оти, наклоняясь ко мне.
– Н-не знаю, – отвечаю я, заикаясь. По-моему, я в порядке, только ноги слегка подкашиваются и голова немного болит – примерно так же было в тот раз, когда я убиралась в доме после поминок и тайком отхлебнула бренди, но… эта девушка, эта комната…
Оти видит, что я осматриваюсь, и смеётся.
– Значится, малютка, тебе нравится наш кабинет?
Я киваю. Стены обшиты тёмным деревом, а окна задрапированы занавесками из тяжёлой тёмно-зелёной и, кажется, бархатной ткани; повсюду висят роскошные гобелены, полки заставлены пухлыми томами в кожаных переплётах; несколько ширм богато украшены, а огромные стулья похожи на троны. Постепенно я различаю всё больше деталей, в свете мерцающего пламени вокруг пляшут зловещие тени, и общее гнетущее впечатление усиливается в десятки раз. Мне на глаза попадаются жуткие узорчатые деревянные маски, скалящие острые зубы в полумраке, чучела животных под стеклянными колпаками, чаша, в которой что-то тлеет (неужели это волосы?!). На круглом покрытом скатертью столе стоят открытые шкатулки, наполненные всякой всячиной (детский ботиночек, берет, курительная трубка, коробочка для таблеток, очки в тонкой оправе), а стена за ним, как бы неуместно это ни выглядело, вся завешана семейными портретами, похожими на те, которые я видела на лестничной площадке. Постойте, нет. У того мужчины голова наклонена под неестественным углом и странно торчат конечности, а та женщина смотрит перед собой совершенно пустым взглядом… Они мёртвые! На всех этих фотографиях – мёртвые люди.
Сесилия касается моей руки:
– Забавно, правда?
«Забавно» не совсем то слово, которое пришло мне на ум, но я всё равно киваю.
– Я понимаю, что кто-то находит в этом утешение, – продолжает она, – но лично я не хотела бы, чтобы мои почившие близкие наблюдали за мной, пока я сплю… А ты что скажешь, старушка? – Сесилия, ухмыльнувшись, толкает Оти локтем в бок, как будто мы тут три доярки, собравшиеся весело посплетничать, но затем снова поворачивается ко мне, и её лицо тут же вновь становится серьёзным. – Ты уверена, что с тобой всё в порядке? Ты всё время молчишь. Она не очень общительная, правда, Оти?
– Не всем же быть такими балаболками, как ты. – Оти поднимается с места и обходит комнату, задувая свечи и зажигая газовые лампы. Затем мочит тряпку, отжимает, набрасывает на чашу, из которой всё ещё идёт дым, и убирает её на каминную полку. – Жадный дурак, – шепчет она себе под нос, качая головой.
– Я думаю, что они восхитительные, – говорю я.
– О чём это ты?
– О фотографиях, – отвечаю я. – Смотрите, сразу видно, что почти всех этих людей сфотографировали, когда после смерти прошло не так много времени. Например, вон на той. – Я показываю на фотографию, где женщина держит на коленях девочку лет семи-восьми – скорее всего, это мама и дочка. – Рука женщины обвита вокруг талии девочки. Если бы их оставили так надолго, они бы не смогли продержаться в таком положении. Из-за трупного окоченения.
Сесилия и Оти как-то слишком пристально смотрят на меня.
– Что? – спрашиваю я. – В чём дело?
– Это… нетипичная реакция, – отвечает Сесилия.
Упс.
– Может быть, эти тебе тоже понравятся. – Оти подталкивает ко мне обшитую черной парчой книгу. Внутри на каждой странице я вижу портреты людей в трауре, у всех за спиной – смутные зловещие тени.
– Что это? – спрашиваю я.
– Это называется «фотографии духов», – отвечает Оти. – Слышала о таком?
Я качаю головой, и Оти, видя моё недоумение, улыбается:
– Твой дражайший родственник Блетчли буквально помешался на них. Выложил кругленькую сумму за это чудо техники в надежде поймать призрака в объектив. Бедняга был в отчаянии, когда выяснилось, что это всего лишь дешёвый трюк, – хотя, отмечу, нам он об этом никогда не рассказывал. Жаль было его, верно, Сесиль?
Сесилия надувает губки и кивает, как грустный клоун в цирке.
– Сотни фотографий в течение стольких лет – и он всё равно просит у клиентов согласия на съёмку. Для потомков, по его собственным словам, – Оти пожимает плечами. – Пустая трата денег, я считаю, но клиентам нравится, что после посещения салона у них останется памятный сувенир. Наверное, ты уже видела прочие его шедевры на лестничной площадке?
Я киваю, надеясь, что моя тревога никак не отражается на лице. Блики, которые я видела на тех фотографиях, совсем не похожи на явно поддельные тени в книге. Возможно, я чего-то не поняла. Возможно, вместе с неправильной одеждой, неправильной причёской и неправильными манерами у меня ещё сложилось неправильное впечатление. Я снова смотрю в книгу с очевидными подделками. А возможно, что и нет.
Оти закрывает книгу, подходит к стене с фотографиями и, прижавшись носом к стеклу, разглядывает женщину с ребёнком: