– Знаешь, мне всегда казалось, что мертва дочь, а не мать. Глаза женщины открыты. Посмотри, видишь?
– Они нарисованы, – отвечаю я.
Оти переводит взгляд обратно на фото и морщится:
– Несколько жестоко, не находишь? А у девочки глаза закрыты.
Я пожимаю плечами:
– Наверное, расстроилась, что пришлось позировать фотографу, сидя на коленях у мёртвой матери.
Молчание.
– А ты любопытное маленькое создание, – наконец говорит Сесилия.
– Я понимаю, почему мистер Блетчли решил, что из тебя получится хорошая помощница, – Оти наклоняет голову набок. – И почему он считает, что ты «с причудами».
Он так говорил обо мне?! Внезапно мне к горлу подступает тошнота.
– Мне не очень хорошо.
– Оти, быстрее, – вскрикивает Сесилия, – тазик, тазик, тазик! Вот так, малышка, вот так.
– Говорила же я, что ничего хорошего от этой штуки не будет, – фыркает Оти.
Не скажу, что она не права.
Спустя несколько минут после приступа рвоты у меня проясняется в голове.
И возникает вопрос.
– Куда вы меня положили? – спрашиваю я. – Когда принесли на сеанс. – Я оглядываюсь вокруг. Мне казалось, что я сидела в каком-то кресле со стенками, как в шкафу или в исповедальне. – Я всё время была здесь? Мне казалось, что места было меньше.
Сесилия садится на корточки, делает печальное личико и указывает мне под ноги.
– Туда, – говорит она.
Я сдвигаюсь вбок, приподнимаю сорочку и провожу пальцами по деревянному полу. Сначала он кажется абсолютно гладким, но потом я нащупываю желобок и кнопку; когда я нажимаю на неё, часть пола отъезжает, открыв погреб внизу. Я ахаю:
– Туда?!
– Да. Прости, – говорит Сесилия. – У нас не было выбора.
– В каком смысле?
– Мы должны были спрятать тебя куда-нибудь. Иначе ты бы…
– …нарушила транс, – заканчивает Оти.
– Точно! – с улыбкой поддакивает Сесилия. – Ты бы нарушила транс.
– Когда все ушли? Я ничего не слышала.
– Примерно с полчаса назад. Я сказала им, что уходить нужно тихо, чтобы не… ну, ты понимаешь, – говорит Оти.
– Не нарушить транс? – спрашиваю я, а она в ответ запрокидывает голову и смеётся.
– Да, именно так, – говорит она, наклоняется и достаёт из-под круглого столика большую вазу с белыми гвоздиками. – Вот. Так уютнее, не находишь?
Я киваю.
– А что было в чаше? – спрашиваю я.
– Кое-какие личные вещи. Кое-что… взятое с тела.
– Фу! Зачем?
Оти пожимает плечами:
– Для создания нужной атмосферы. Чтобы было ещё более таинственно и жутко. Сегодняшние клиенты хотели поговорить со своим мёртвым дедушкой, который начал семейное дело. Если читать между строк, они хотели запугать младшего брата, чтобы он передал им свою долю предприятия. Они уверены, что вино, женщины и песни ему больше по душе, чем дела фирмы.
– Думаю, в этом есть логика, – говорит Сесилия, подходит к буфету и наливает два бокала. Один она протягивает Оти с таким видом, что я невольно краснею, и они чокаются. – До дна!
– Твоё здоровье, – отвечает Оти.
– И что, получилось? – спрашиваю я. – И откуда вы знаете, что они приходили именно за этим? Вы правда вызвали дедушку? Но вы же не могли… – запинаюсь я. – Вы же не ведьмы, так? И не шепчущие? Или… кто вы?
Сесилия садится в похожее на трон кресло боком, перекинув одну ногу через подлокотник.
– Зависит от того, что ты имеешь в виду под словом «получилось», – говорит она, делает большой глоток из бокала и продолжает, тщательно подбирая слова: – Мы проводим закрытые сеансы, попасть на них можно только по приглашению. Это значит, что нам в точности известно, кто придёт сюда, следовательно, мы можем заблаговременно сами провести… небольшое расследование. Мы тщательно подбираем слова, чтобы не было явной конкретики: толкования не должны быть слишком подробными. Клиенты должны иметь возможность интерпретации. Но большинство подобных олухов верят в мистику, и это даёт огромную власть. У младшего брата как будто остались сомнения, но, может быть, это была просто напускная бравада. Зато его сёстры были совершенно зачарованы, особенно когда ты заглянула к нам, Маргарет. Теперь, когда сёстры убеждены, что духи на их стороне, они станут действовать смелее, а их нерадивый братец растеряет уверенность, а вместе с ней и власть. Так-то! – Сесилия бьёт ногой по воздуху. – Слухи расходятся быстро. Всё больше и больше людей узнают о нашем мастерстве, а цена за билет на сеанс всё растёт и растёт! – она улыбается. – А что касается брата… Я искренне надеюсь, что они его вышвырнут: это полный кретин.
– А что до другого твоего вопроса, – говорит Оти, – нет, мы не ведьмы. Да и у кого хватило бы смелости признаться в подобном после того, что с ними случилось?
– Тогда кто вы? – спрашиваю я.
– Мы женщины, лапочка. Женщины, к которым люди действительно прислушиваются. А в нашем мире этот дар встречается реже, чем любые шепчущие.
В этом доме одни сплошные зеркала и дым – от подвала до труб на крыше. Даже дверь в мою комнату на верхнем этаже совсем незаметная, спрятанная в стене и коварно выкрашенная в тот же цвет, кисть нарисовала фальшивые панели настолько аккуратно, что, глядя издалека, невозможно догадаться, что здесь есть проход. От нового приступа тошноты меня пошатывает, и я останавливаюсь подышать, дожидаясь, пока прекратится головокружение.
Я медленно прохожу мимо стены с фотографиями. В деревне ни у кого таких не было, фотография только начала входить в моду. Зато у нас дома висят портреты, блёклые миниатюры женщин из рода Девона – тётя Китти, бабушка Вада, двоюродная тётя Франсес, – о которых папа рассказывал только унылые короткие истории, пичкая меня обещаниями, что когда-нибудь я узнаю их биографию из книги. «Когда-нибудь», конечно! Я догадываюсь, как много я о них не знаю, потому что начинаю чувствовать некую духовную связь, если смотрю на их портреты достаточно долго: это будоражащее ощущение ни с чем не спутаешь.
Одна из фотографий притягивает мой взгляд. «Счастливые дни» – так гласит надпись на медной фигурной табличке внизу. Я делаю шаг назад, чтобы оценить всю композицию: на фотографии молодая пара прогуливается в парке, в явно неформальной обстановке. Цилиндр на голове мужчины чуть сдвинут набок, усы нафабрены и завиты; в руке он держит зонтик, а одну ногу поставил на низкое ограждение. На женщине тёмное платье и шляпа с огромным плюмажем, тень от которой падает на лицо, но тем не менее зритель почему-то понимает, что она буквально лучится искренним счастьем. Она влюблена.
Я переминаюсь с ноги на ногу, не зная, что и думать, и вглядываюсь в фотографию. Мужчина – это определённо мистер Блетчли, тут гадать нечего. А женщина? От страха у меня мурашки бегут по затылку.
Не может быть…
Я вглядываюсь пристальнее. Как это возможно?!
Но сомневаться не приходится. Это моя мама.
14
Я просыпаюсь с первыми лучами солнца и быстро одеваюсь, готовая потребовать у мистера Блетчли объяснений. Я сбегаю по лестнице и вижу, что та фотография исчезла; вместо неё на стене висит литография раскидистого дерева, мрачная и зловещая.
Неужели мне всё приснилось?! Я наклоняюсь, чтобы рассмотреть получше. Вокруг рамки виден слабый контур, несколько темнее чем остальная стена, потому что прежде чуть более широкая фотография закрывала её от солнечных лучей. Этот квадратный след меня одновременно обнадёживает и пугает. Кто-то поменял фотографии, мне ничего не привиделось: эта слабая тень – всё равно что доказательство.
– Что-то случилось? – спрашивает хриплый голос.
– Дотти! Ты меня напугала! Нет-нет, всё хорошо. Слушай, – я киваю на стену, – вчера здесь висела другая фотография?
Она смотрит на меня как на птицу, которую нужно ощипать, словно прикидывая, откуда выдернуть первое перо.
– Если ты думаешь, что у меня есть время тут торчать и глазеть на картинки, то у тебя в башке навоз вместо мозгов, – она кивает на аккуратно сложенную стопку одежды и полотенец, которую держит в руках. – Хотите, я отнесу наверх, пока ваша милость наслаждается искусством? – Последняя фраза прозвучала скорее как угроза, чем как предложение.
– Нет, – отвечаю я, – я заберу. Пожалуйста, отдай это мне. – Я тянусь к стопке, но Дотти отводит руки в сторону:
– Да не грузись, ты здесь гость и всё такое, – и она направляется к моей комнате.
Я совершенно точно не хочу, чтобы она туда заходила. Я не могу отделаться от подозрения, что кто-то рылся в моих вещах, хотя даже не могу предположить, кому и зачем это могло понадобиться. Я встаю между Дотти и дверью, она смотрит на меня, и я протягиваю руки:
– Дотти, дай вещи мне. Правда, всё хорошо, спасибо.
Одна из дверей на площадке распахивается.
– Маргарет, ты готова? – громко спрашивает Сесилия.
– Готова к чему? – кричу я в ответ.
– Мистер Блетчли сказал, что ты хочешь осмотреть окрестности и что в особенности тебя интересует особняк Клифтон. Он предложил нам провести тебе экскурсию, если ты не возражаешь.
Он правда так сказал?!
– Эм… да, буду только рада. Одну минуту: Дотти принесла мне чистое бельё, я вернусь к вам, как только отнесу его к себе. – Я снова протягиваю руки. – Спасибо, Дотти, – жёстко говорю я, и ей остаётся только обиженно сунуть мне стопку, свою ношу.
– Приятно провести день в компании ковена, – шипит она. Затем поворачивается, с недовольным видом протирает рамку картины краем передника, делает шаг назад и, сдвинув брови, громко цокает языком и снова принимается тереть. – Как будто у меня других дел нет, – ворчит она, искоса смотрит на меня, как будто это я виновата, что рамка испачкалась, потом резко разворачивается и, громко топая, уходит прочь по коридору, при этом белый чепчик у неё на голове раздражённо подпрыгивает. Я быстро кладу бельё на ступеньку лестницы, ведущей в мою комнату, и решительно захлопываю дверцу в стене.
Я иду к Сесилии.