– Ого, ничего себе! – восклицаю я при виде её наряда.
На Сесилии коричневая твидовая юбка, белая рубашка и алый мужской жилет, а поверх него – длинный, твидовый же, приталенный фрак, из нагрудного кармана которого торчит шёлковый платок; на голове у неё – украшенный лентой цилиндр, а на ногах…
– Это… сапоги для верховой езды? – спрашиваю я.
– Думаешь, будет слишком? Я не так часто выбираюсь за город, хотелось выбрать подходящий наряд.
– Мы же не за город направляемся, – говорю я. – Особняк Клифтон видно из…
– Там есть зелень, так? Там растёт трава. Ergo, c’est la campagne![4] – Сесилия хихикает, берёт меня под руку и разворачивает в другую сторону. – Я в таком волнении от предстоящей прогулки! Я уже несколько часов как встала, успела перемерить практически всё, что у меня есть. – Она останавливается, отпускает меня и осматривает свою одежду.
– Нет, ты права, права, – она надувает губы. – Слишком вычурно. Я переоденусь. Я уверена, у меня найдётся что-нибудь более под…
– Нет! – если она сейчас будет переодеваться, мы вообще никогда отсюда не выберемся. Я не могу потерять ещё один день. – Честное слово, Сесилия, тебе это очень идёт.
Она ненадолго замирает, потом берётся за подол юбки и с жеманной улыбкой помахивает им:
– Правда?
– А Оти идёт с нами?
– Да, конечно… ой, подожди! – Сесилия бросается к двери спальни. – Оти, дорогая! – кричит она. – Бриджи и хлыст лучше оставь до другого раза – мы же не хотим привлекать к себе излишнее внимание, да? – Потом оглядывается на меня, подмигивает и понижает голос до шёпота. – Между нами: вообще она хорошая, но в плане одежды ей порой не хватает вкуса.
– Между прочим, я всё слышала, – говорит Оти, выходя из комнаты. Она одета как будто на театральную постановку лисьей охоты: длинная чёрная юбка, плотный узкий жилет из красного бархата, рубашка с жабо и маленькая приплюснутая шляпка, которую помимо чёрной сетчатой вуали украшал отороченный мех – видимо, в качестве напоминания о том, что в будущем ждёт несчастных лис. – Ну что, дамы, готовы к приключениям?
Я киваю, от предвкушения меня даже немного трясёт. Возможно, сегодня – тот самый день, когда мы вернём Салли свободу.
– Идёмте, – говорю я.
Оти вставляет в глаз монокль – с таким видом, словно это самая естественная вещь в подобных обстоятельствах, и мы отправляемся в путь.
Особняк Клифтон расположен довольно высоко, на дальней стороне холма Брэндон, откуда открывается великолепный вид на Эйвон. Сам дом выглядит чудесно: осеннее солнце подсвечивает тёмно-жёлтые кирпичные стены, и кажется, что особняк меняется под стать времени года вместе с окружающим пейзажем.
Дорога по большей части идёт в гору, за исключением последнего небольшого отрезка на уступе. Мы делаем короткий привал в виду почти достроенной башни Клифтон («Какая жалость, что её не достроили, тогда её было бы видно за версту-у-у-у отсюда!» – замечает Сесилия), но к тому времени, когда мы подходим к особняку, мои спутницы начинают задыхаться, поэтому мы сходим с дороги и ещё какое-то время отдыхаем под окружающей сад стеной из серого кирпича.
– Думаю, вам обеим лучше подождать здесь, а я сбегаю туда и постучусь, – говорю я с уверенностью, которой на самом деле не чувствую. По дороге я рассказала Оти и Сесилии о Салли, но не всё: я помню папин наказ не болтать лишний раз о моих способностях, и девушки думают, что я пришла сюда только задать несколько вопросов. Я не могу допустить, чтобы меня подслушали, даже если придётся делать всё в одиночку.
Оти вынимает монокль и пристально смотрит на меня:
– Ты уверена? А если тебя не впустят?
Сесилия приподнимает юбку и опирается ступнёй о стену.
– И то правда. Возможно, мы зря отправились в эту глушь, – говорит она, вновь правильно выговаривая слова.
– На дорогу у нас ушло не более получаса. И они обязаны меня впустить. Обязаны! – я чуть не плачу, и девушки умолкают.
Я только сейчас осознаю, что у меня фактически нет никакого плана действий. Если я просто постучусь и принесу свои соболезнования, это не обеспечит мне пропуск в дом, без чего невозможно попытаться поговорить с умершей леди Стэнтон. Но если меня не впустят или если её дух уже покинул этот мир – что тогда?
Так или иначе, это мне ещё только предстоит выяснить. Салли, которую я знаю, плачет, если случайно наступит на улитку, она выносит пауков из дома на задний двор, чтобы случайно не раздавить их; Салли добрая, милая и доверчивая. Порой слишком доверчивая. Она не убийца, в этом не может быть никаких сомнений; я представить себе не могу, чтобы она совершила нечто подобное. «И всё-таки, – думаю я, – она очень вспыльчивая и может действовать импульсивно…» Нет-нет! Я гоню эту мысль. Салли невиновна. А что насчёт остальной прислуги в доме? Они знают, что произошло? У кого-нибудь должна быть хоть какая-то информация, даже если от леди Стэнтон я ничего не добьюсь.
Приободрившись, я иду по дорожке к главному входу. Четыре каменные ступеньки ведут к двери, на которой фигурно отлитая горгулья держит в зубах тяжёлое кольцо.
Я стучусь и жду.
Жду.
Жду.
Где все? В отчаянии я толкаю дверь – и, к моему удивлению, она приоткрывается.
– Эй? – тихо зову я. – Есть здесь кто-нибудь?
Я переступаю порог и прищуриваюсь в тёмном просторном коридоре: на расстоянии вытянутой руки я уже ничего не вижу. Я останавливаюсь, от страха мурашки бегут у меня по затылку. Впереди в сумраке я различаю какое-то движение. Напрягаю зрение, силясь понять, что именно так медленно, но уверенно надвигается на меня.
– Леди Стэнтон? – шепчу я, хрипло и надсадно.
Угольно-чёрный силуэт приближается, из-за его спины сочится слабый свет, и на стенах пляшут длинные мутные тени. Я не могу определить его пропорции.
– Эй! – зло кричит силуэт.
– И-извините, – запинаясь, говорю я. – Я не знала, есть ли кто-нибудь дома. Дверь вроде как… сама открылась.
– Дома никого, кроме меня, нету, и от меня ты благодарностей не дождёшься за то, что ошиваешься здесь, вон отсюда!
Силуэт приближается, и становится видно, что это старик в чёрном сюртуке и колпаке – древний старик, старше всех, кого я когда-либо видела, если не брать в расчёт тех, кто лежал у нас дома в гостиной.
– Прошу прощения, сэр, – говорю я. – Я пришла к хозяйке дома.
– Хозяйки нет, – отвечает он. – Никого нет. По-моему, я выразился достаточно ясно.
– Простите, да, вы правы. Она скоро вернётся? – меня вдруг озаряет. – Я слышала, что здесь… есть вакантное место горничной.
При этих словах старик замирает. В руке он сжимает большую связку ключей и теперь трясёт ими, точно злобный тюремщик.
– Что тебе сказали? – он наклоняется к моему лицу. От него несёт кислым элем и навозом.
– Ничего, ничего, клянусь!
Он снимает колпак и мнёт его в руках, я вижу, что ногти у него тоже чёрные от грязи.
– Хозяйка дома недавно скончалась, да упокоит Господь её душу, – говорит он, уже не так зло.
Он одного со мной роста, но его напряжённость, неуравновешенное поведение и отвратительный запах заставляют меня сделать шаг назад. Я пытаюсь очистить сознание, чтобы понять, нет ли поблизости духа леди Стэнтон, но в голове у меня упорно вертятся мысли, что моя ложь всё разрастается, а провинциальный акцент становится заметнее.
– Это очень прискорбно, сэр. Я обхожу все большие дома, сэр: понимаете, мне нужна работа. Мой папенька лишился места, и маменька говорит, что я должна найти заработок, или меня вышвырнут из дома. Она сказала мне зайти во все большие дома и спросить, вежливо, но не слишком настойчиво, не возьмёт ли кто-нибудь меня в услужение.
Старик втягивает щёки и разглядывает меня.
– Что ж, – говорит он, поразмыслив, – может, вакансия и будет. В конце концов им придётся нанять новую прислугу.
– Если ваша госпожа умерла, – невинно интересуюсь я, – то этот дом… продаётся?
Мой вопрос снова приводит старика в ярость:
– А это не твоё дело, наглая побирушка!
Но, как и в прошлый раз, вспышка быстро проходит.
– Ты местная? – спрашивает он.
– Я живу по другую сторону реки.
– Что ж, – он заметно расслабляется, – смею сказать, рано или поздно здесь появится новый хозяин или хозяйка, но когда это будет, я не знаю. Когда всё уляжется, тогда и поглядим. – Вдруг он сморщивается, и, к моему ужасу, по его уродливому лицу в три ручья текут слёзы.
– Я… мне очень жаль. Я не хотела вас расстроить.
Старик вытаскивает из кармана посеревший платок и сморкается:
– Простите, мисс. Бурные чувства не в моих привычках, но леди Стэнтон… это был сущий брильянт. Я служил у неё больше сорока лет, да и почти все остальные тоже. Мы были как одна семья. – Он снова сморкается и промокает слезящиеся глаза, едва различимые под нечистыми складками кожи. – Я садовник, из прислуги только я один остался. Я присматриваю за домом и запираю двери. Я не хочу больше неприятностей. Не стоит оно того.
– Неприятностей? – Если он меня и услышал, то не подал виду. – Сады прекрасны, – проникновенно продолжаю я. – Здесь должна работать целая армия садовников, а не вы один.
От этих слов он расцветает, как роза:
– Нет, мисс, тут только я. Только я и остался.
– А где все остальные?
– Ушли, – он почти шепчет, словно разговаривает сам с собой. – Леди Стэнтон говорила, что мы все будем пристроены, но им надо кормить семьи, да люди и не хотят здесь оставаться после…
У меня кровь холодеет в жилах:
– После?..
Он пристально смотрит на меня.
– Так, ты, хватит болтать, – резко говорит он. – Давай проваливай, дай мне запереть дверь.
– Можно я снова приду? – спрашиваю я. – Может быть… после похорон?
– Похороны были вчера, их почему-то перенесли, – он стискивает зубы. – Те, кто любил её, даже не смогли как подобает попрощаться. Закрытая служба, и хоронили в семейном склепе.